По традиции свой юбилей Вячеслав Тихонов отметит в узком семейном кругу: дочь с мужем, внуки-близнецы и вторая его супруга Тамара Ивановна соберутся в доме на Николиной Горе, где известный актер живет затворником. Сегодня его кирпичная двухэтажная дача, которая четверть века назад выглядела вполне добротно, затерялась среди новорусских особняков: разве что установленный во дворе столб с указателями «Павловский Посад — 98», «Пеньково — 440», «Берлин — 1750» подскажет прохожему или проезжему, что ее хозяин — народный артист СССР, кумир миллионов, Герой Социалистического Труда и множества анекдотов Вячеслав Тихонов.

На счету Вячеслава Васильевича не так много фильмов — 45, но

Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

именно ему советский кинематограф, где упор всегда делался на рабоче-крестьянскую косточку, обязан модой на непафосную интеллигентность и врожденный аристократизм. Глядя на его экранных персонажей, не скажешь, что родился актер в семье механика по ремонту ткацких станков и воспитательницы детского сада, а о существовании этикета и хороших манер узнал только во ВГИКе. Кстати, в Институт кинематографии его взяли сначала условно, и только потому, что курс оказался сплошь женским — тогда, в 1946-м, ребята просто не успели демобилизоваться из армии.

В то время еще не существовало понятия «секс-символ», но сколько женских слез было пролито из-за красавца Тихонова в подушку, сколько горячих признаний он выслушал! (Судя по тому, что лично протолкнула актера на роль князя Болконского в картину Бондарчука «Война и мир», дрогнула даже всесильная министр культуры СССР Екатерина Фурцева). Замечу, что Вячеслав вел себя по отношению к женщинам исключительно порядочно — и на экране, и в жизни. Женился на однокурснице Нонне Мордюковой, родившей от него внебрачного сына, хотя невестой считал другую девушку из родного Павловского Посада и впоследствии ни разу не ответил на задиристые откровения бывшей жены, когда первая семья распалась. «Настоящий мужчина не должен говорить о женщинах и болезнях», — улыбается Вячеслав Васильевич.

Тихонов никогда не страдал нарциссизмом, свойственным многим его коллегам, избегал разговоров о себе, любимом. Молчун, отшельник, бирюк? Ну и пусть! Умение говорить, — он считает, — выделяет человека среди зверей, а умение молчать — среди людей. Если бы не это качество, вряд ли бы появилась придуманная им знаменитая сцена встречи Исаева-Штирлица с женой, где за восемь минут не произнесено ни слова, но так много сказано.

Своим талантом актер капиталов не нажил, но наотрез отказался участвовать в предвыборных агитационных турах, сниматься в рекламе... Несколько лет назад в больницу, где он лежал с больным сердцем, прорвался, несмотря на запреты и заслоны, Владимир Жириновский. Лидер ЛДПР долго расписывал, как замечательно быть народным депутатом Госдумы от его партии, а потом спросил: «Согласны?». Вячеслав Васильевич иронично ответил: «Помилуйте, у меня все-таки инфаркт, а не сотрясение мозга».

Последний раз он снялся пять лет назад в художественно-документальном фильме дочери Анны, которая назвала ленту об отце скромно и со вкусом «17 мгновений Славы». Ну и пускай новые кумиры оттерли Вячеслава Тихонова с обложек глянцевых журналов — им не под силу вытеснить его из сердец поседевших и погрузневших поклонниц. Дамам и невдомек, что стройный красавец с аристократическим лицом превратился в дедушку-«божий одуванчик». Видимо, щадя их чувства, актер наотрез отказывается от телесъемок и интервью, не появляется на светских мероприятиях: хочет остаться в нашей памяти прежним.

Ни одному московскому журналу или телеканалу не удалось в канун юбилея взять у него интервью, но для «Бульвара Гордона» актер согласился сделать исключение.

«У ТИХОНОВА, — ГОВОРИЛ ПЫРЬЕВ, — ЛИЦО НЕ РУССКОЕ, ОН ТО ЛИ АРМЯНИН, ТО ЛИ АЗЕРБАЙДЖАНЕЦ»

— Прежде чем вы зададите мне какие-то свои вопросы, я обязательно должен сказать, что с удовольствием вас принимаю в этой зимней (хотя и капает с крыш) обстановке. «Бульвар Гордона» — это Украина, которая в моей творческой судьбе занимает особое место, поэтому поверьте: ваш приезд для меня очень важен. (До боли знакомо, ну просто как Штирлиц, Тихонов закуривает). Дим, а вы курите?

«Мне говорили: «Нам нужно лицо попроще — рабочее»

— Нет, Вячеслав Васильевич, и даже не начинал...

— Вот молодец, а сколько же вам?

— К сожалению, уже 40...

— (Задумчиво). А вот мне на днях ни много ни мало 80. Вы молодой, это славно... Когда же мне было 40? Н-да, курил все равно... С войны... Мальчишками, когда немцы напали, мы ходили по улицам подмосковного городочка Павловский Посад, откуда я родом, и собирали окурки. Даже в такую слякотную, как сегодня, погоду, подбирали их, сушили, шелушили и потом закручивали в цигарки. В ту пору нельзя было не курить, и вообще, много чего тогда делали. Сейчас (переходит на шепот) я вам, пока никто не видит, кое-что покажу. (Показывает на руке татуировку «Слава»). Время такое было... Многие кололи себе всякие имена, какие-нибудь изречения.

— А почему же вы ограничились словом «Слава»?

— Был слишком молод, застенчив и не имел девушки, имя которой мог бы навечно запечатлеть. (Грустно). Дела давно минувших дней...

— Вы стали Героем Социалистического Труда, народным артистом Советского Союза, лауреатом Ленинской и Государственной премий, любимым, признанным, легендарным — вроде всего добились...

— Вообще-то я этого не добивался — просто работал, причем не потому, что хотел прославиться, — вели интуиция, наитие, если хотите. Тогда ведь телевидения не было, а что же у нас было — кино. Раз в неделю в наш городок привозили фильмы, и мы, помню, спрашивали тех, кто их уже посмотрел: «Картина про любовь или про войну?». Если оказывалось, что про любовь, никакого интереса у нас это не вызывало, а вот если про войну, мы с удовольствием смотрели эти ленты по нескольку раз.

— Вы же, я знаю, токарем были?

— Это еще в войну, в ремесленном училище... Стоял у токарного станка и запах горелого масла и металлической стружки — особый такой запах — до сих пор не забыл. Мы, пацаны, с удовольствием выполняли задания, которые поручали нам взрослые, — вытачивали для фронта детали.

— В 1948 году на экраны СССР вышел фильм «Молодая гвардия», где вы, 20-летний студент ВГИКа, сыграли Володю Осьмухина...

— Создателей этой картины удостоили Сталинской премии, но получили ее не все. Макарова, Мордюкова, Шагалова, Володя Иванов, который Олега Кошевого играл, Сережа Гурзо за роль Сережки Тюленина: пять человек плюс Герасимов — режиссер. Представляете, мои однокурсники уже носили медали лауреатов Сталинской премии!

«Они сражались за Родину», Стрельцов, 1976 год

— А вы не расстроились, что ее не получили?

— Что вы — об этом и не мечтал. Был рад, что в этом фильме снимался, что прикоснулся к патриотической теме. К нам ведь сам автор приезжал — Александр Фадеев, мы погрузились с головой в материал, ну а потом выпустились, вылупились из вгиковского гнезда. Маленькие такие, наивные, но работы-то не было... Очень мало тогда снимали картин, и никуда нас не приглашали, а надо же было что-то делать — мы ведь вроде уже артисты. Вот поэтому, повторяю, я благодарен вам, что приехали ко мне за интервью, спрашиваете, интересуетесь, потому что Украина в то время и меня, и моих друзей просто спасла. Сперва на киностудии имени Довженко мне посчастливилось сыграть в картине Владимира Александровича Брауна про подводников «В мирные дни», потом был фильм режиссера Шмарука о молодых летчиках «Звезды на крыльях», ну а затем — снова Браун, «Максимка».

— А это правда, что когда вы, 17-летний, не поступили во ВГИК, при всех горько заплакали?

— Ну нет, все это байки. Ничего я горько не плакал, хотя, конечно же, горевал. Ну что делать — не приняли? «Не фотогеничное, — сказали, — лицо».

— Такое лицо — и не фотогеничное? Не знаю, тоже ли это байки, но говорят, что директор «Мосфильма» — знаменитый режиссер Пырьев — считал вас неславянином и в мосфильмовских картинах задействовать не спешил...

— Дело в том, что Пырьев был тогда в кинематографе очень большой величиной, и когда на студии шли пробы на какую-либо роль, Пырьеву обязательно демострировали материал, и он или утверждал актеров, или не утверждал. Да, действительно, когда ему показывали меня, он говорил: «У Тихонова лицо не русское, он то ли армянин, то ли азербайджанец — не надо его снимать», и меня не утверждали. Под таким вот прессом у Пырьева я находился, а вот на студии Довженко не обращали на это внимания, там были рады, когда мы приезжали: я, Сережа Гурзо, Жорка Юматов...

— Хм, а сами-то вы понимали, что чертовски красивы?

— Я? (Удивленно). Да никогда в жизни! Мне, наоборот, это мешало, потому что когда приглашали на какую-то роль и фотографировали, потом, как правило, шли на попятную: «Извините, но нам нужно лицо попроще — рабочее».

«НА ГЛАВНУЮ РОЛЬ В «ДЕЛО БЫЛО В ПЕНЬКОВЕ» МЕНЯ ПОНАЧАЛУ НЕ ВЗЯЛИ. «НЕ ФОТОГЕНИЧНОЕ, — СКАЗАЛИ, — ЛИЦО»

— Как же такой интеллигентный человек, как вы, так убедительно сыграл главную роль колхозного тракториста в картине «Дело было в Пенькове»?

«Мичман Панин», Панин, 1960 год

— Вы сразу переходите к «Дело было в Пенькове», да? Дима, но подождите, дайте развить мысль.

— Боже мой, ну конечно — я вас перебивать не буду...

— Ой, а можно я к вам буду обращаться на ты?

— Почту за честь...

— В общем, когда Владимир Александрович Браун снимал «Максимку», он мне сказал: «У меня есть сценарий картины, в которую обязательно вас позову». К сожалению, запуска этой ленты он не дождался — умер, и работу передали Виктору Ивченко, который в свой фильм — он назывался «Чрезвычайное происшествие», «ЧП», — меня пригласил.

В роли одессита Виктора Райского хотели сниматься многие, в том числе и украинские актеры, и когда начались пробы, добрая половина киностудии прибежала посмотреть, как Тихонов себя покажет. Я это сразу понял и подумал, что надо бы немножечко подождать, пока все разойдутся. Стал задавать режиссеру всякие вопросы: объясните, дескать, куда пойти, где встать, что сказать. Естественно, все ждать устали и начали расходиться, и тогда мы провели кинопробу, после которой меня сразу же утвердили.

...Вы знаете, много лет до сих пор ко всем праздникам и юбилеям я получаю со студии Довженко поздравления, и подпись под ними простая — «Гримерный цех». Эти замечательные люди как бы напоминают своим вниманием, что на студии меня до сих пор помнят и любят. (Я, кстати, не только в Киеве снимался, но и в Одессе, в Крыму, в Ялте и Севастополе). Я, собственно, почему так долго об этом рассказываю? Да потому, что чувство благодарности к студии Довженко, Киеву и Украине глубоко у меня внутри и забыть этой доброты и тепла не могу.

Ну а теперь «Дело было в Пенькове» — что ты хотел спросить?

— Как вас с такой внешностью интеллигентной взяли на роль Матвея Морозова?

— С интеллигентной внешностью, говоришь? Не знаю, во всяком случае, я этого не ощущал. Я вот вчера прочитал в газете, что снимают уже продолжение «17 мгновений весны» (хотя нет, не продолжение, а фильм о молодых годах Исаева), и вот молодой актер, которого взяли...

«Дело было в Пенькове», Матвей Морозов, 1957 год

— ...Страхов?

— Да-да, наверное... Очень хорошее у него лицо, он, даст Бог, замечательно будет работать, так вот, в этой газете он говорит: «Сейчас я вживаюсь в роль Штирлица». (Пауза). Он вживается, но это еще не Штирлиц, нет — это пока молодой Исаев. Штирлиц потом будет, позже, когда война подойдет к концу, но, кажется, я отвлекся. Как с такой внешностью в «Дело было в Пенькове» взяли? Не взяли — в том-то и дело: была проба, но художественный совет не утвердил. По тем же соображениям — не фотогеничное лицо. «Играть предстоит деревенского парня, а внешне Тихонов городской» — ну и выбрали другого актера.

— Кого?

— Моего друга, с которым мы вместе и за партой во ВГИКе сидели, и снимались, и крепко дружили, — Сережу Гурзо. Режиссер Станислав Ростоцкий позвонил и сказал: «Слав, ну не утвердил тебя худсовет, ну что теперь делать? Давай подождем — я буду следующую картину снимать, и тогда мы уж точно с тобой встретимся, что-нибудь для тебя найду».

Грустно, конечно, мне было — я ведь уже сжился с ролью Матвея, да и похож он был на ребят, с которыми и в ремесленном дружил, и потом.

Прошло между тем пару недель, и вдруг неожиданно позвонили со студии: «Тихонов, завтра ждем — грим, костюмы...». Я робко: «А в чем дело? Что-то произошло?». — «Ничего, будешь сниматься». Оказалось, Ростоцкий уперся, пошел в пресловутый художественный совет, который все на свете решал, и заявил: «Буду снимать только Тихонова». Ему возражают: «Ну какой же он деревенский парень? Внешность не подходящая — загубишь картину», а он ни в какую и настоял на моей кандидатуре.

В первые же дни он пытался с моим лицом что-то сделать. «Давай все упростим», — говорил, а как упростить, если я даже не гримируюсь? «Нет, нет, давай поработаем. Гляди, у тебя тут (показывает на переносицу. — Д. Г.), сросшиеся брови — не надо их, в деревне таких не бывает. Теперь нос: у-у-у, какой нос — давай-ка его подтянем». Стали в гримерном цехе всякими приспособлениями тянуть, сфотографировали, показали. Ростоцкий расстроился: «Ой, нет, не надо, тупеет лицо. Ладно, какая уж есть у тебя внешность, с такой и будем сниматься».

— Вы говорите о гриме, а это правда, что, пробуясь на роль Штирлица, приклеили себе гитлеровские усики?

— Понимаешь, когда Лиознова меня пригласила, я начал думать, каким же он может быть, Штирлиц, если столько лет в самом логове Рейха находится. Все они тогда, в то время, как я прикидывал, пытались походить на фюрера, поэтому прицепил маленькие усики, но когда показал эту фотопробу Лиозновой, она сказала: «Не надо, сними их, оставайся самим собой. Все равно будут знать, что это Тихонов». Она этот ход отвергла, и я со своим лицом, без всякого, так сказать, вмешательства гримеров начал сниматься.

«НАД АНЕКДОТАМИ ПРО ШТИРЛИЦА Я НЕ СМЕЯЛСЯ»

— У вас удивительные глаза, удивительное умение в этом фильме держать крупный план. Тяжело приходилось?

— Я бы так не сказал, потому что с точки зрения актерской по-другому все это воспринимается. Ролью Штирлица я жил, она у меня крепко засела внутри, и если надо было, как ты говоришь, держать паузу, я не думал о том, пауза это или нет, — просто по ходу действия размышлял.

«Писем всегда приходило много, но такого, чтобы мешало или отвлекало от любимой работы, не было»

— Снимали в основном с первого или второго дубля?

— О нет, дублей тогда делали много, хотя в сценах с Броневым, Женей Евстигнеевым, Катей Градовой и, конечно же, с Ростиславом Янычем Пляттом этого вовсе не требовалось — мастера. То ли мы приняли все близко к сердцу — эти образы, ситуацию, которую нам Юлиан Семенов подкинул, но когда картина была смонтирована и вышла на телеэкраны, действительно обнаружилось, что я не просто держу эти паузы — живу в них.

— Такого долгого молчания в советском кино никогда, по-моему, не было, а это правда, что «17 мгновений весны» Суслов хотел запретить?

— Суслов? (Удивленно). Ты знаешь, впервые об этом слышу. Главным консультантом картины ведь кто был? Семен Кузьмич Цвигун, первый зам председателя КГБ СССР Андропова, поэтому не думаю, что до Суслова все это доходило. У него какие-то другие, видимо, были задачи.

— Тем не менее мне рассказывали, что когда ваш фильм посмотрел Брежнев, он заплакал и дал указание срочно найти Исаева, чтобы присвоить ему звание Героя Советского Союза. Когда же ему сказали, что Исаева нет, это персонаж вымышленный, Леонид Ильич якобы распорядился: «Тогда наградите Звездой Тихонова»...

— (Улыбается). Все это не более чем легенды, которые окутали нашу картину впоследствии.

— Но подождите: заплакал Леонид Ильич, когда кино посмотрел?

— Не знаю, при этом я не присутствовал.

— А сами-то с ним встречались?

— Лично — нет, хотя домой он мне звонил и мы беседовали по телефону. Он даже сказал, что с удовольствием вручил бы Звезду Героя мне лично, однако: «Вы этой награды достойны, но, к сожалению, я уезжаю на отдых, очень устал», — начал мне Брежнев жаловаться. «Леонид Ильич, — я ответил, — я вот встречал вас на трассе, по пути на охоту, так ехали вы очень быстро. Нельзя так, надо поосторожнее». Он рассмеялся — видимо расценил, что хвалю его как водителя...

Ну вот, Брежнев уехал на отдых, а Звезду Героя Социалистического Труда я получил из рук первого заместителя председателя Президиума Верховного Совета СССР Кузнецова.

«Белый Бим Черное ухо», 1977 год. «Пришлось и собаку заставить относиться ко мне по-человечески»

— После «17 мгновений весны» разведчики вас, наверное, особенно зауважали?

— А они ко мне и раньше относились неплохо. Еще до Штирлица мы с Ией Саввиной поехали в Чили: она — с «Дамой с собачкой», а я — с «Оптимистической трагедией». С Чили в то время дипломатических отношений у нас не было, и накануне отъезда меня вызвал к себе один большой руководитель.

«Первая остановка, — сказал, — будет у вас в Буэнос-Айресе, там вас будут встречать, и у меня просьба: передайте, пожалуйста» — и протянул мне конверт, обычный конверт. Я: «Хорошо, с удовольствием», — понял, что мне дают задание передать конверт. Этот человек между тем продолжал: «Знаете, я должен сказать вам, что в чужие руки это письмо попасть не должно». Тут уж я внутренне напрягся: «Постараюсь, конечно же, постараюсь». — «Да-да, в крайнем случае вы его съешьте», — очень торжественно и серьезно произнес он. Я недоуменно ответил: «Вы знаете, я никогда бумагу не ел», а он: «Не волнуйтесь, я научу. Это очень просто: когда почувствуете опасность, пойдите в туалет, разорвите конверт на мелкие кусочки и проглотите. Водичкой из рукомойника запьете — и все будет нормально». Таким вот напутствием он меня проводил.

— И что, вы твердо решили в случае чего съесть конверт?

— В самолете я был, разумеется, взволнован и постоянно смотрел по сторонам: не пора ли уже идти в туалет. Ну, слава Богу, долетели, нас встретили замечательные наши посольские ребята — какие-то огромные, надежные, с юмором. Когда они ко мне подошли, я попытался (будучи опять-таки человеком неопытным) сказать, чтобы никто по губам не понял: «У меня к вам письмо». Они: «Чего-чего? Письмо? А-а-а, давай». Я: «Как давай? Прямо здесь?». — «Да-да, не переживай». А они же посольские, у них защита дипломатическая... Я одному товарищу это письмо отдал, он взял, посмотрел, сказал: «Хорошо, спасибо» — и спокойно, на виду у всех, спрятал в карман. Мне на душе полегчало — дальше я полетел, понимая, что есть в туалете бумагу уже не придется.

«Курю с войны. Мальчишками мы ходили по улицам и собирали окурки — в ту пору не курить было нельзя» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Вячеслав Васильевич, о Штирлице народ сложил множество анекдотов, а какой ваш самый любимый?

— Ой, Дима, не знаю... Мне их рассказывали, я терпеливо выслушивал: «Да-да, интересно»... Рассказчики смеялись, а я, честно говоря, не очень. Много подобных смешилок было и про Чапаева, и про Петьку, но, по-моему, большой ценности в таком, так сказать, творчестве нет. Поверь, Дима, глупости это... Анекдоты — они все-таки и есть анекдоты, а «17 мгновений весны» в анекдот не вписываются — серьезная была работа.

— Вот интересно, а сейчас вы этот фильм иногда смотрите? Как он вам спустя 35 лет?

— Бывает, смотрю, когда по телевидению показывают. Мне нравится там и работа режиссера Татьяны Михайловны Лиозновой, и музыка, которую написал Микаэл Таривердиев, и эти две песни прекрасные. Я даже порой, когда грустно становится и одиноко, включаю проигрыватель, чтобы их еще раз послушать. Кобзон, я считаю, замечательно спел. Лиознова, помню, ему сказала: «Эстрада мне тут не нужна, Кобзон не нужен», а она понимала, чего хочет.

— Перед Иосифом Давыдовичем, я знаю, Муслим Магомаев петь собирался?

— И Магомаев, и, может, кто-то еще, но остановилась она все-таки на Кобзоне. «Попробуй представить, — сказала ему, — как пел бы на экране Исаев-Штирлиц», и Кобзон потрясающе с этим справился.

«ЖЕЛАНИЯ С МОРДЮКОВОЙ ОБЩАТЬСЯ У МЕНЯ НЕТ. ЗАЧЕМ — ВСЕ УЖЕ ДАВНО ЯСНО. ЖИЗНЬ РАЗВЕЛА, РАССТАВИЛА ВСЕ ТОЧКИ НАД «I»...»

— Вячеслав Васильевич, месяц назад я брал интервью у вашей первой супруги Нонны Викторовны Мордюковой...

— Да? (Сухо). Ну что же, я тебя поздравляю.

— Она мне сказала: «Тихонов всю жизнь молчал, как тот Штирлиц, и меня не любил, хоть мы и девственными друг другу достались, он мне опостылел. Мы разные люди: я казачка — яркая, боевая, а он — тихий павлово-посадский мальчик, не приспособленный к жизни. Ради своей семьи я что есть мочи старалась, тянула воз, а Тихонов — нет. Часами мог сидеть за столом, покрытым клеенкой, и пить чай из самовара»...

«Боль моя, ты покинь меня...». «Семнадцать мгновений весны», 1973 год

— Все это опять же легенды. Мало ли что она там: «Любил, не любил...». Все в прошлом, наши пути давно разошлись. Она по колхозной теме больше пошла, в таких фильмах стала сниматься, а я...

— Но вы же прожили с ней много лет...

— Да, и сын родился, Володя. Я страшно был счастлив, потому что ютились мы в общежитии, жить было негде, а тут сын!.. Он ведь тоже актером стать захотел, пытался сниматься, но (глубоко вздыхает) не удалось ему уйти от судьбы. Судьба у него печальная, понимаешь?.. (В глазах заблестели слезы). Рано покинул он нас, рано...

— Он же на вас был похож?

— Так говорили. Коля Рыбников, другие мои друзья, но главное ведь не это, а то, что он был желанный ребенок, парень, продолжатель рода. Для мужчины, как ты понимаешь, это очень важно, но (снова вздыхает), пришлось Володе уйти.

— Слышал, вы на его похоронах не появились...

— Ну как это — я там был. Народу пришло немного, а я... (Пауза). Я потерял корешочек какой-то, стержень, а вот сейчас (оживляется) у меня стержень двойной, поскольку Аня, дочка моя, родила двух мальчишек, моих внуков. Одного они с Николаем назвали Славиком, в честь меня, а второго — в честь другого деда Георгием. Значит, вот, Гошка и Славка (смеется) — два у меня разбойника. Крушат здесь на даче все, ломают, выкручивают — боимся, как бы они плиту не включили и газом не отравились. С утра до вечера приходится за ними присматривать.

— Возвращаясь к Нонне Викторовне — она призналась, что ваша супруга Тамара ей иногда звонит...

— (Сухо). Не знаю. Может, звонит, может, нет. Может, Нонна хотела бы, чтобы ей позвонили, а может, кто-то пользуется этим и во время звонка называет себя другим именем...

— Но лично у вас нет желания с Нонной Викторовной пообщаться, поговорить?

— Зачем — все уже давно ясно. Жизнь развела, расставила все точки над «i», правда, после нашего расставания в «Войне и мире» мы ненадолго встретились. Нонна Викторовна играла там какую-то девку Анисью...

— ...а вы Андрея Болконского?

— Ну да, князя. В князья выбился из ремесленного училища, а Нонна Викторовна актриса прекрасная, замечательная, но, увы, что-то у нее не склеилось, и сейчас раскопать, что, где, как и каким образом, — невозможно.

— У Володи, я знаю, осталось двое детей — ваших, стало быть, внуков. Вы с ними совсем не общаетесь?

— Ну как — один внук, его тоже зовут Володя, сюда заезжал. Они уже большие, взрослые, а у меня двое маленьких подрастают, и я думаю: что с ними будет уже в новом мире (не в СССР, а в Российской Федерации, то есть уже при капитализме), как сложится их будущая жизнь? Вот об этом я сейчас как-то очень задумываюсь, а еще о том, как им помочь. Впрочем, чем я им помогу? Я уже давно на пенсии, не снимаюсь...

«Я СКАЗАЛ: «БАБА ВАНГА, Я ПРИВЕЗ ВАМ ПОДАРОК. ЭТО ЛЕКАРСТВО» — И ПРОТЯНУЛ ЕЙ БУТЫЛКУ ВОДКИ»

— Вы были, я считаю, едва ли не самым популярным артистом за всю историю советского кинематографа...

— Ну, нет, Димочка, не надо...

«Это провал!» — подумал Штирлиц

— Поверьте, это не дежурный комплимент, мне действительно трудно кого-то поставить рядом. Как эту всенародную любовь вы ощущали?

— Да никак — мимо она шла. После «17 мгновений» я снимался у Игоря Гостева в картинах «Фронт без флангов», «Фронт за линией фронта» и «Фронт в тылу врага» по книге «Мы вернемся», которую написал все тот же Цвигун. Когда мне стали предлагать в этих картинах участвовать, я было отказался. Снова война — зачем? Не хотелось, и потом, в отличие от Штирлица роль Млынского не очень была убедительной. Я соскочил, но ко мне пришел человек в штатском и очень вежливо произнес: «Вячеслав Васильевич, Семен Кузьмич Цвигун просил вас, прежде чем отказываться, подумать».

— А то хуже будет, да?

— Не знаю, этого он не сказал, но я понял, что дальше отказываться и некрасиво, и в дальнейшем могут быть сложности. Поэтому и согласился, к тому же накануне у меня была встреча с прорицательницей Вангой.

Будучи с творческими встречами в Болгарии, Юлиан Семенов, Татьяна Лиознова и я узнали, что есть вот такая Ванга, и нам захотелось на нее посмотреть. Отправились черт-те куда на границу с Грецией и Югославией, приехали рано утром и увидели столпотворение машин и людей, которые прибыли из разных стран, чтобы попасть к этой женщине и что-то выяснить.

Ну мы же не можем лезть без очереди, но когда ей сказали, что приехали гости из Советского Союза, баба Ванга, как ее все называли, пообещала: «Я их приму» — и приняла. У нее была переводчица (может, племянница — я не знаю, знакомы мы не были), так вот, она вышла из комнаты, где прорицательница находилась, и сказала: «Ванга просит войти человека, у которого цветочное имя». Я: «Юлиан, иди, наверное, ты», и он пошел. Через некоторое время вышел оттуда совершенно другим человеком — немножечко был не в себе, о чем-то внутренне размышлял и в глубине души что-то, как мне показалось, решал. Я спросил: «Юлик, ну что? Что тебе Ванга открыла?». Он в ответ: «Слава, понять могу все, но откуда она узнала, что далеко в Москве в моей «волге» не работают в одном колесе тормоза, ума не приложу». Я удивился: «А как это прозвучало?». — «Да вот так: «Бойтесь в своей машине правого колеса».

Группенфюрер Мюллер (Леонид Броневой): «А теперь, Штирлиц, попытайтесь объяснить, каким образом отпечатки ваших пальцев оказались на чемодане русской радистки»

— Вам что-то она предрекла?

— (С наигранной обидой, но мягко). Вот видишь, какой ты — я к этому еще не подошел.

— Ну все, больше перебивать вас не буду — вот зарекаюсь...

— Да нет, пожалуйста, — ты ведь руководишь парадом.

— Вы на меня так сейчас посмотрели — ну прямо как Штирлиц на Мюллера...

— А знаешь, однажды я понял, как трудно играть, когда у тебя нет глаз. Несколько лет назад я снимался в картине Сергея Урсуляка «Сочинение к Дню Победы».

— Ну да, с Олегом Ефремовым и Михаилом Ульяновым — блестящее трио!

— Я играл Левку Маргулиса, слепого летчика-ветерана, который потерял после войны зрение и приехал к своим друзьям на праздник, и вот там мне было очень трудно — не хватало взгляда, работы глаз, которые все-таки зеркало души.

...Следующей к Ванге пошла Лиознова — вошла серьезная и серьезная вышла. Села, мы смотрим на нее в надежде, что сейчас что-то расскажет, — нет, ничего, молчит. Ну, мы не стали ее тормошить: не хочет женщина — не надо.

Самый нетипичный советский учитель Илья Семенович Мельников. «Доживем до понедельника», 1968 год

Чувствую, моя пришла очередь, нервы уже немножечко напряглись... Все-таки одно дело — знать, что есть такая предсказательница Ванга, а другое — услышать, что она сейчас обо мне скажет. Признаюсь: стало даже страшновато. В моем портфеле была бутылка водки (мы все, когда ездили за границу, обязательно возили с собой буханку черного хлеба, потому что посольские работники по нему тосковали, и на презент пару бутылок беленькой — и вот одна у меня осталась). Вспомнил о ней и подумал: «Вот оно, мое спасение». Когда позвали, вытащил эту бутылку дрожащей рукой, вошел... Смотрю, сидит женщина, один глаз заплыл, и я, словно она глухая, вдруг отчего-то громко сказал ей: «Баба Ванга, я привез вам подарок. Это лекарство, и если вы заболеете, немножко попробуете — и оно вам поможет». Она совершенно спокойно нашла незрячими глазами эту бутылку, поставила где-то под стол у ног, и начали мы разговаривать.

Почему я об этом вспомнил, почему этой темы коснулся? Когда уходил, она опять же, не видя меня, сказала: «Вам предстоят военные роли». Я обрадовался: Боже мой, буду что-то играть, значит, жизнь будет продолжаться, и с этим ушел, но главное, она оказалась права. После этого девять лет я «воевал» в этих трех двухсерийных «Фронтах», девять лет ходил в военной форме, играя майора Млынского, затем полковника Млынского и так далее.

«ОЧЕНЬ ТРУДНО СМОТРЕТЬ, КОГДА С ЭКРАНА В ТЕБЯ ЦЕЛЯТСЯ»

Со старшими внуками Вячеслав Васильевич практически не общается, а вот младшие — близнецы — гостят у него довольно часто. С внуком Славкой Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Вячеслав Васильевич, признайтесь, поклонницы сильно одолевали?

— Меня? Да нет, я как-то этого не ощущал.

— Но письма от женщин, любовные признания приходили?

— Писем, вообще, было много, но ничего такого, чтобы это как-то мешало мне в жизни или отвлекало от любимой работы.

— В Советском Союзе слов «секс-символ» не употребляли, а вы понимали, что были реальным секс-символом нескольких поколений?

— Не знаю, не знаю, и до сих пор не совсем в это определение «секс-символ» верю. Извини, Димочка, но в этом вопросе помочь тебе никак не смогу. Я никогда к этому серьезно не относился, и сейчас, когда про кого-то так пишут... У нас вообще много секс-символов появилось...

— Актеров мало, секс-символов много...

— (Улыбается).

— Вячеслав Васильевич, а это правда, что недавно вы перенесли инфаркт?

— Что-то такое да, было... Наверное, инфаркт, но, слава Богу, прошло вскользь. Ночью на даче стало мне плохо с сердцем, а здесь неподалеку военный госпиталь, и зять Николай сразу туда повез. Госпиталь, повторяю, военный, ну и стали там первым делом заполнять карточку. Я сижу — хоть бы дали чего-то выпить или кольнули, чтобы убрать эту ноющую боль в груди, но нет — первым делом офицер-медик в белом халате уселся под лампой заполнять бумагу. «Фамилия?» — спрашивает. — «Тихонов». — «Имя-отчество?». — «Вячеслав Васильевич», — вяло так отвечаю, понимая, что все это пустая формальность. Следующий его вопрос: «Звание?», а звание у меня какое? Ну я и сказал: «Штандартенфюрер».

«Война и мир», князь Андрей Болконский, 1967 год

— СС...

— Нет, «СС» не добавлял — просто штандартенфюрер. Он из-под лампы своей вылез, посмотрел на меня, засмущался: «Ой, извините, я вас не узнал».

— Насколько я понимаю, особых богатств вы не нажили...

— Богатств? (Улыбается). Твоя память — это мое богатство, Украина, где я много работал и где обо мне до сих пор по-доброму помнят, — тоже, а остальное что? Ерунда...

— У вас нет сожаления, что, если бы играли свои лучшие роли сейчас, намного больше бы заработали, лучше бы жили?

— Если повернуть время вспять и сдвинуть историю нашего славного синематографа немножко вперед, может быть, но опять-таки я на это внимания не обращаю. Мне очень жалко людей, которые богаты и сверхбогаты. Как они называются? Олигархи, миллиардеры? Я им сочувствую. Ставишь себя иногда на их место и думаешь: «Ну вот был бы у меня, допустим, миллион долларов, и зачем? Пенсии мне хватает, есть дочь, внуки...». Нынешним звездам я не сочувствую — им труднее, очевидно, живется, хочется больше и больше. Покупают для пиара или чего-то еще всякие ненужные вещи, но мне это ни к чему.

— Станислав Ростоцкий снял вас, помимо «Дело было в Пенькове», еще в двух замечательных фильмах: «Доживем до понедельника» и «Белый Бим Черное ухо» (за эту картину вы получили Ленинскую премию). Эти ленты в вашей актерской судьбе можно назвать эпохальными?

— В какой-то степени можно, потому что в «Белом Биме», например, мне пришлось работать с собакой — с чужой, взрослой. Как сделать так, чтобы она привязалась ко мне, как к хозяину? Пришлось с ней подружиться и заставить ее в итоге относиться ко мне тоже по-человечески.

Вячеслав Тихонов и Дмитрий Гордон на веранде у дома артиста на Николиной Горе Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Уже после перестройки вы сыграли в замечательной ленте «Любовь с привилегиями». Советская партийная номенклатура, вы знаете, вас обожала, а тут, поди ж ты, вы воплотили совершенно отвратительный образ заместителя председателя Совета министров СССР, причем сыграли классно и убедительно. Не было со стороны бывших руководителей Союза претензий, мол: «Зачем же ты так?».

— Нет, да и играл я, в общем-то, неплохого человека — такие были. В то время я тоже понимал, что существуют правила игры, и одного из крупных советских руководителей, даже не знаю, кого конкретно, я и воплотил на экране. Моей партнершей была прекрасная актриса Любовь Полищук, очень хороший сценарий написал Валя Черных... В этой картине было что играть, поэтому она и получилась.

— Самая любимая ваша роль наверняка Штирлиц?

— Совсем нет — Матвей в «Дело было в Пенькове».

— Все-таки?

— Да, потому что с этой роли, с этой картины начался и я как актер, и моя дружба с Ростоцким, и все остальное. Это был для меня старт, я понял, что из себя представляю и чисто внешне, и внутренне. Что интересно, когда фильм уже выпустили, те же люди, которые говорили, что я не фотогеничен, утверждали: «Очень похож».

«Когда-то мы делали фильмы для того, чтобы люди, посмотрев их, понимали, как хорошо, как прекрасно жить на свете... Сейчас, наоборот, после просмотра многих фильмов страшно становится» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— И шапка правильная, и кожух?

— Все их устроило...

— Вячеслав Васильевич, а вы смотрите иногда дома свои ленты? Бывает такое, что поставите диск и предаетесь ностальгическим воспоминаниям?

— Дисков (разводит руками) у меня нет. Была на кассете картина «Дело было в Пенькове», было 12 серий «17 мгновений весны», но я подарил их человеку, который помог мне эту дачу построить. Денег не было, а он занимал какой-то большой пост в строительном деле и просто по-доброму ко мне отнесся. Сказал своим подчиненным: «Надо помочь», и благодаря этому потихонечку, имея очень скромные финансовые возможности, мне удалось довести все до конца.

— Я вам задам последний вопрос: если сегодня вас пригласят сняться в кино, на какую роль согласились бы, не задумываясь?

— Это смотря что предложат — надо еще почитать сценарий, узнать, кто его написал.

— То есть теоретически все возможно?

— Ну, если снимать взялся бы Ростоцкий или Бондарчук (царствие им обоим небесное!), я бы, конечно, не стал сценарий читать, но сейчас другой кинематограф, и в картинах, которыми нас порой мучает телевидение, я для себя роли не вижу. Наверное, пришло время других фильмов, другой на дворе век, и молодежь уже смотрит, как друг за другом гонятся, как стреляют, душат и убивают, — повсюду кровь и насилие. Мешает это невообразимо — очень трудно смотреть, когда с экрана в тебя целятся. Мы делали фильмы для того, чтобы люди, посмотрев их, понимали, как хорошо, как прекрасно на свете жить, а сейчас, наоборот, страшно после таких картин становится. Господи, не дай Бог к кому-то залезут в дом, кого-то похитят, убьют... Дима, ну разве это искусство?