(Продолжение. Начало в первой части)

«Одиссей, Дон Кихот и Антигона спешили из разных стран и веков мне на помощь, старались меня укрепить»

— Натан Борисович, а вы представляли, что однажды вас поведут, как это показывают иногда в кино, по тускло освещенному коридору, после чего, не сказав ни слова, кто-то выстрелит сзади в затылок — и все, конец?

— Не только представлял — следователи старались, чтобы и мои сокамерники мне постоянно об этом напоминали. Эти люди рассказывали: мол, они слышали, что здесь, в Лефортовской тюрьме, есть специальный подвал, и, когда человек спускается в него по ступенькам, ему стреляют в затылок. Психологическая обработка...

— И вы хотите сказать, что на вас это не действовало?

— Первые несколько недель действовало, — еще как! — а потом мне удалось правила игры изменить. Кагэбэшники хотели, чтобы узник все время думал о своем физическом выживании, но если он действительно задастся такой целью, будет сломлен. Я постоянно себе напоминал, что, обреченный с рождения на жизнь раба, все же остался вольным и буду таким до конца, иными словами, моя тактика заключалась в том, чтобы не дать себя сломать.

— Наверняка, просыпаясь утром в камере вместо пускай не очень комфортной, но все же квартиры, вы оглядывались по сторонам, видели вокруг мрачные стены и думали: «Жизнь дается лишь раз... Вот у меня были мама и папа, красивая, любящая жена, друзья, институт, шахматы, и все это потерять — во имя чего? Ну хорошо, кто-то на Западе скажет: «Да, молодец Щаранский, геройски погиб!», но меня-то уже не будет...». Думали иногда об этом?

— Ну естественно. Просыпаться в тюрьме в первые дни тяжело, потому что во сне все-таки уходишь в свободный мир, а потом возвращаешься и осознаешь, где ты, однако со временем, если тебе удается себя перестроить, каждое утро, открыв глаза, думаешь: «Вот и еще один день выиграл — как бы сегодня им не поддаться?». Вы вот сказали: «Жизнь дается лишь раз...», но я продолжу эту известную советскую цитату: «...и прожить ее надо так, чтобы...

— ...не было мучительно больно...».

— Видите (улыбается)... В этом плане вся литература, на которой мы выросли, была на моей, а не на их стороне. Она-то как раз объясняла, что есть вещи гораздо более важные, чем чисто физическое выживание, и знаете, одним из самых больших подарков в Лефортовской тюрьме стала для меня библиотека — едва ли не лучшая в Советском Союзе. Почему? Дело в том, что в 30-е годы, в разгар сталинского террора, один за другим исчезали и превращались в лагерную пыль представители московской интеллигенции, а их имущество конфисковывали и раздавали по гэбэшным тюрьмам. Книги ветшали, разворовывались, но запасы были так велики, что и мне, посаженному спустя 40 лет, кое-что перепало. Я еще застал в библиотеке роскошные издания не только российской, но и греческой, римской, европейской классики, и почти в каждом прочитанном романе находил...

— ...подтверждение своим мыслям?

По всему миру проходили митинги в поддержку заключенного Натана Щаранского с требованиями его освобождения. «Свободу советским евреям. Позволь моему народу уйти», — написано на плакате

— Более того, все герои, будь то Одиссей, Дон Кихот или Антигона, спешили из разных стран и веков мне на помощь, старались меня укрепить. Они напоминали, что есть ценности, ради которых стоит жить, но за которые можно и умереть, а если же ты не готов на такие жертвы, эти идеалы просто исчезнут. Это чувство торжества внутренней свободы над злобной диктатурой я должен был каждое утро возбуждать в себе заново.

— Вы провели в Лефортово 15 месяцев — действительно ли, сидя там, можно сойти с ума? У вас не было к тому предпосылок?

— Условия для психологической борьбы были у меня там по сравнению с остальными девятью годами заключения относительно неплохие. В Лефортово, как я уже сказал, разрешено пользоваться замечательной библиотекой, а кроме того, даже сидя в одиночке, я настаивал, чтобы мне выдавали шахматы. «Смотрите, — говорил, — у вас в правилах написано, что в каждой камере положены шахматы, а в одиночке или нет, не сказано». Кроме того, меня же на допросы тягали. Что я там делал? Постоянно пытался себе напомнить, что я человек свободный. Например, очень любил, особенно когда было два следователя...

— ...добрый и злой...

— ...рассказывать им советские анекдоты. Они мне какой-то вопрос задают, а я хлоп себя по лбу: «По этому поводу мне вспомнился смешной анекдот...» — и выдаю им что-нибудь из серии про Леонида Ильича Брежнева. Вы, наверное, помните, что сочиняли их чрезвычайно много, потому что генсек просто напрашивался. Расскажу про его какую-нибудь удивительную глупость и хохочу, потому что и впрямь очень смешно. Следователи почти лопаются от смеха, но держатся — друг друга боятся. Они по идее должны по столу стукнуть, закричать на тебя: «Вот видите, какой вы преступник — да только за это вас уже расстрелять можно!»...

Зачем я это делал? Чтобы немножко позлить их, но самое главное — напомнить себе, что и в тюрьме можно оставаться свободным до тех пор, пока не сдался. Смеешься, когда тебе хочется смеяться, плачешь, когда горько, а они себе этого позволить не могут.

— Понятно, что следователи вас не любили, но хоть уважали?

— Думаю, да, правда, не знаю, что больше — уважали или боялись... Дважды меня сажали на 15 суток в лефортовский карцер, и это было самое страшное, что они против меня предпринимали (во время следствия в ходе допросов такая мера наказания практикуется крайне редко), но эти люди никогда не применяли ко мне физической силы. Почему? Вряд ли из-за особого уважения. Скорее всего, потому, что весь мир шумел, и нового витка скандала они не хотели.

«Маленький рост — это огромное в советской тюрьме преимущество»

— Карцер — плохая штука?

— Отвратительная, причем в Лефортово и во Владимирском централе они были особенные. Маленькая комнатка два на два метра, очень холодная... Естественно, никакой мебели: ни кровати, ни табуретки, — только железная доска, которая на ночь отбрасывается. Нормальную одежду у тебя забирают — выдают только тонкую курточку и от ветхости еле живые штаны. Темно. В день положено три куска хлеба и три стакана воды. Спать ты не можешь от холода и голода, а само течение времени такое, что от него и впрямь можно сойти с ума.

Карцер, вообще-то, предназначен для успокоения агрессивных узников, которые физически угрожают другим, и по закону больше 15 суток там не дают, потому что иначе это может повлиять на психику. Я в общей сложности за годы тюрьмы провел в карцере 405 дней.

После обмена Щаранского в 1986 году на одного из советских разведчиков Натан Борисович с почетом был принят в Израиле премьер-министром Шимоном Пересом (справа) и его заместителем Ицхаком Шамиром

— 405???

— (Улыбается). Один раз, когда меня держали там больше 100 дней непрерывно, я потерял сознание, однако в больницу забрали буквально на пару часов — привели в сознание и вернули еще на месяц. У меня был довольно большой опыт карцерной жизни, и чтобы не деградировать там как личность, я должен был разработать методы прежде всего психологического выживания.

— Читая вашу книгу, я постоянно думал: «Откуда в этом маленьком (имею в виду рост) человеке, в этом тщедушном, простите, интеллигенте находились силы для борьбы с такой совершенной системой подавления личности, как КГБ?».

— Должен заметить, что маленький рост — это огромное в советской тюрьме преимущество, и высокие люди даже не подозревают, как нежелательно им там оказываться. Во-первых, одну и ту же мизерную порцию еды в карцере дают и двухметровому великану, и мне с моими 159 сантиметрами, а во-вторых, вместо твоей одежды тебе выдают папиросные, я бы сказал, курточку и штаны. На длинного это все коротко, и соответственно, ему холоднее, а мне все было велико, и я мог накрутить рукава, натянуть на голову ворот, надышать — в общем, утеплиться. Что же касается системы... Повторяю: я чувствовал себя свободным и старался таким остаться в тюрьме.

— Как реагировал на ваш арест Запад и что передавали «вражеские» голоса?

— Видите ли, все 15 месяцев до суда изоляция у меня была абсолютная и, естественно, о том, что происходит в мире, я ничего не знал. Единственным источником информации была «Правда» — главную газету советских коммунистов выдавали на полчаса, а потом забирали, проверив, нет ли там записей.

— Что там о вас писали?

— Да ничего хорошего. Твердили, что я шпион и предал Родину за столько-то сребреников, что... Словом, много всяких гадостей.

— Вы это все читали?

— Следователи, как правило, старались, чтобы плохие вещи обязательно попадались мне на глаза. Это уже потом выяснилось, что в мире была развернута мощнейшая кампания за мое освобождение — КГБ, наверное, полагал, что я относительно мало известен... Кагэбэшники прямо мне говорили: «На кого вы рассчитываете? Посмотрите, кто за вас борется, — жалкая кучка студентов и домохозяек. Пошумят и забудут — у Запада много своих дел», но они явно недооценили мою жену. Наташа, которая в Израиле приняла имя Авиталь, достучалась буквально до каждого президента и лидера государств свободного мира, бессчетное количество раз с ними встречалась. Едва ли не во всех странах люди (евреи и не евреи) выходили на демонстрации, писали сенаторам, устраивали пикеты напротив советских посольств. Мой вопрос стал главным на крупнейших международных форумах и совещаниях, и в конце концов, Советский Союз начал отступать перед армией — я использую выражение КГБ — студентов и домохозяек.

— На суде государственный обвинитель — заместитель Генерального прокурора Союза Соломин — потребовал для вас 15 лет заключения — чудовищный срок! Дали в результате на два года меньше, а что вы почувствовали, услышав приговор?

— Когда Соломин назвал эту цифру — 15 лет, я невольно вздохнул с облегчением, потому что был готов в худшему...

— Значит, подумали, не расстреляют!

— Ну да. Оказывается, несмотря на то что я вроде бы давно преодолел страх и не думал о нем, он сидел глубоко внутри, вызывая во мне напряжение: а вдруг высшая мера?

«Когда больше года мне не давали отправить ни одного письма, я объявил голодовку, которая продолжалась 130 дней»

— Суд был закрытым?

— Практически да. Кагэбэшники не захотели допустить на процесс мою мать, у меня не было адвоката, но поскольку поднялся шум, под давлением мировой общественности моему брату Леониду разрешили присутствовать на большей части заседаний — кроме тех, которые объявили закрытыми. Он, кстати, не просто сидел в зале — запоминал, записывал, а когда отняли блокнот, делал пометки прямо на руке... Потом Леня выходил на улицу, где его уже ждали журналисты, друзья, и все пересказывал. И моей матери, и академику Сахарову передавал, что происходило в суде.

Я, Дмитрий, не только не шел ни на какие уступки, но и постоянно высмеивал своих палачей. Процесс превратил в фарс, в карикатуру, в разоблачение их деятельности, и если даже после этого государственный обвинитель не требовал расстрела, это было явно результатом соответствующей международной ситуации. Я воспринял это как сигнал, чувствовал себя на подъеме... Меня спросили: «Что вы хотите сказать суду в последнем слове?». Свое выступление я закончил словами: «Моему народу и моей жене говорю: «В будущем году — в Иерусалиме», а суду, которому поручена техническая функция, — зачитать готовую бумажку, мне сказать нечего».

Это была героическая минута, а потом огласили приговор — 13 лет. Мой брат перед тем, как меня вытащили из зала, закричал: «С тобой весь мир, молодец!». Меня привели в камеру, за спиной захлопнулась дверь, и вдруг произошел срыв: навалилось осознание того, что впереди много-много лет лагерей, и...

— Цитата из Натана Щаранского: «Когда через несколько часов после суда меня вернули в тюрьму, я вдруг начал осознавать, что это 13 лет, которые вычеркнуты из жизни, что, возможно, никогда не увижу свою жену, близких, и я... расплакался... За годы заключения я плакал дважды: когда узнал о смерти отца и когда вдруг ощутил грусть предстоящих 13 лет. Правда, это продолжалось всего несколько минут: я опять взял себя в руки. Чувствовал, что победил в первом акте и важно продолжать эту пьесу до конца». В ГУЛАГе вы провели 3255 дней, из которых 405 — в карцере. Как сегодня, с позиции дня сегодняшнего, вы смотрите на себя того, 30-летнего? Осознаете, что тот парень был по меньшей мере героем?

— По отношению к самому себе такие слова неуместны, и меня раздражает, когда их употребляют другие... Я ощущаю, что это был физически тяжелый, но очень чистый период, когда не было никаких сомнений, когда все казалось предельно ясным. Я знал, что, говоря каждое утро КГБ «нет», тем самым выполняю свои обязанности перед миром. Потом, когда началась полнокровная, полноценная жизнь в свободном израильском обществе и в семье, когда я на 10 лет погрузился в политику, очень трудно было оставаться на таком же уровне моральной чистоты и бескомпромиссности...

Долгожданная встреча на Земле обетованной (вторая слева — супруга Натана Наталья (Авиталь). 1986 год

— Трудно или невозможно?

— Почти невозможно. В каком-то смысле пережитое в застенках делает последующую жизнь гораздо более трудной, потому что постоянно стремишься вернуться к той простоте, но уже не можешь...

— Проведя в одиночной камере годы, к одиночеству вы привыкли или свыкнуться, как-то смириться с этим нельзя?

— Безусловно, привык и стал очень ценить возможность оставаться наедине с собой. После того как я освободился, мы с женой сделали все, чтобы, несмотря на нашу активную общественную, публичную жизнь, сохранить свой семейный круг замкнутым, неприкосновенным.

Легендарный французский актер и певец Ив Монтан (справа) приветствует экс-премьер-министра и нынешнего президента Израиля Шимона Переса и Натана Щаранского

По сей день такая закрытость для многих — загадка, но идет она от желания что-то для себя сохранить...

— Чем в тюрьме и впоследствии в лагере вы занимались?

— Из девяти лет, проведенных в заключении, официально я находился в зоне в общей сложности где-то полгода. В лагере нормально — там есть работа. Какой-то месяц или полтора я осваивал токарное дело, но общественно-полезной деятельностью занимался мало, поскольку за так называемое плохое поведение и дурное влияние на других меня постоянно либо сажали в лагерную тюрьму, либо отвозили в закрытую.

Большую часть срока я провел в одиночках, в штрафных изоляторах, и вот чем заниматься в карцере — действительно большая проблема, поскольку само течение времени там должно быть для тебя пыткой. Ты должен постепенно сходить с ума, разрушаться как человек — в этом идея содержания тебя сотни дней в каменном мешке. Там очень важно, во-первых, каждый день напоминать самому себе, почему там сидишь и почему не идешь на компромиссы с КГБ, — то есть постоянно чувствовать себя центром большой исторической борьбы.

— А компромиссы по-прежнему предлагали?

— О, каждую минуту! Задача тюремщиков — сделать то, что не удалось на суде, взять реванш за свое поражение. Ну, скажем, в зоне существует 18 уровней питания — так называемые диеты от 1а до 9б, от 2000 калорий до 900, и за плохое поведение тебя переводят на все более, более, более скудный рацион. 9б — это три куска хлеба и три стакана воды, и всякий раз ты знаешь: только начни с ними сотрудничать, получишь больше еды.

— Перейдешь на 1а?

— Сначала 9б тебе сменят на 9а, а дальше — в зависимости от того, насколько хорошо будешь себя вести (я, естественно, никогда с нижних норм не поднимался). То же самое с длительностью прогулки: два часа, час, полчаса, ни минуты... По закону заключенный может написать два письма в месяц, но тебе разрешают только одно, а потом урезают и эту норму до одного письма в два месяца, до круглого нуля. У тебя могут годами конфисковывать все письма, и никто даже не узнает, что с тобой. Когда больше года мне не давали отправить ни одного письма, я объявил голодовку, которая продолжалась 130 дней...

«Пением в карцере я доводил вертухаев до бешенства — они сходили с ума»

— Как же о ней узнал «Голос Америки», который постоянно об этом рассказывал?

— Заранее, через отбывшего срок Юру Бутченко (к сожалению, недавно он умер в Москве) я передал на волю, что начинаю голодовку, и это привело к большущему шуму. Через месяц каждые два-три дня меня начали кормить насильно, но все равно постепенно теряешь силы, впадаешь в почти бессознательное состояние... В последний момент, когда я уже был очень близок к смерти, они отступили и сделали это именно из-за огромного давления извне.

...В карцере очень важно найти, чем заниматься, но нужно помнить, что от каждого твоего слова зависят судьбы других. С одной стороны, ты должен относиться к себе очень серьезно, а с другой — уметь воспринимать себя и окружающую действительность...

Встреча с Рональдом Рейганом и Джорджем Бушем-старшим в Белом доме. Рейган в свое время лично занимался делом Натана Щаранского, требуя его освобождения

— ...с иронией?

— Да, и смеяться над полным идиотизмом этой системы. У меня было замечательное преимущество — с детства любил петь, но едва открывал в садике рот, нянька просила: «А ты, Толенька, подожди — споешь потом», и я обиженно умолкал. Почему-то и в школе, и в пионерлагере людям не нравился мой вокал, и как только я присоединялся к поющим хором, мне говорили: «Подожди, ты потом».

В карцере я наконец-то смог исполнить все песни на иврите, которые выучил и которые стали неотъемлемой частью моей новой жизни. Ну, например, поучения раби Нахмана из Брацлава: «Весь мир — это узкий мост, и самое главное — ничего не бояться», «Хорошо и радостно быть с братьями вместе» — и так далее. Или Окуджаву — «Возьмемся за руки, друзья...

— ...чтоб не пропасть поодиночке»...

— В политической тюрьме, где должна стоять тишина, как в могиле, и нельзя даже переговариваться, я орал во все горло, доводя вертухаев до бешенства. Они сходили с ума, но так им было и надо!

— Запретить не пытались?

— Дмитрий, я уже 100 дней сидел в карцере — чем меня можно было напугать? Они колотили в дверь, а для меня это — лучшие аплодисменты... Наверное, они так же страдали от моего голоса, как и те, кто просили: «Подожди, ты споешь потом». Я чувствовал, что наконец-то пробил мой час, и пел, ну и главное, конечно, шахматы: не зря всю жизнь я любил эту игру.

— Подождите, но ведь доски не было...

— Это не имело значения... В 13 лет я стал кандидатом в мастера, чемпионом города и часто играл вслепую на нескольких досках одновременно, а в карцере проделывал это сам с собой. Вслепую провел тысячи партий, выигрывая их все и с каждым разом улучшая прошлый вариант. Накануне черные были разбиты — теперь играю за них с учетом допущенных ошибок, тюремщики хотят, чтобы я деградировал, а я интеллектуально расту. Вдобавок, когда ты увлечен сложной позицией, забываешь о голоде, холоде. Ну и пускай тело слабеет — зато крепнет мысль: так прошли девять лет.

«Первая реакция уголовников была: «А-а-а, так это тот самый известный шпион?»

— Во время своей тюремной одиссеи вы с уголовниками пересекались? Если да, как они к вам относились?

— С ними я сталкивался очень мало, поскольку даже в политической тюрьме меня держали в изоляции. Тем не менее на этапе, даже если везли в отдельном купе, возникали контакты — в «столыпине» все близко. Иногда я даже попадал с уголовниками в общую камеру, и должен сказать, что первая их реакция была: «А-а-а, так это тот самый известный шпион?». Вначале я наивно пугался, когда это слышал, пытался отнекиваться: «Что вы, какой я шпион — это все враки».

Именно Михаил Сергеевич Горбачев поставил точку в деле Щаранского

— Ну и напрасно: шпион — это же круто!

— Вот-вот — потом я понял, что, наоборот, в их глазах это выглядело престижно: «Так ты боролся с самой властью? Какой молодец!». Узнав, что я знаком с Сахаровым, они проникались еще большим ко мне уважением: «О, такой великий человек! Это правда, что он собирается всех кагэбэшников пересажать в ГУЛАГ и создать им такие условия, как были в 30-е годы?». — «Что вы, — отвечал я, — Андрей Дмитриевич такой гуманист, он не сможет...». Разочарованию собеседников не было предела: «Как? Разве Сахаров их не посадит? А мы думали, он человек...». Довольно забавные ситуации возникали.

— Простите за нескромный вопрос: как столько лет можно обходиться в тюрьме без женщины?

— Обходишься, потому что иных вариантов нет. За девять лет я имел только два личных свидания (по закону они положены каждый год, но часто меня их лишали), ну а поскольку жену из Израиля в СССР не впускали, приезжали мама с братом. Поймите, физически зек очень слаб, а кроме того, пребываешь в постоянной борьбе...

— ...и происходит, видимо, сублимация...

— Иными словами, все силы физические уходят на это, поэтому, прямо скажем, вынужденное целомудрие — не та проблема, которая на меня давила.

— За годы, проведенные вами в ГУЛАГе, здоровье пошатнулось сильно? Как вы сегодня себя чувствуете?

— С тех пор возможностей подлечиться было достаточно. В заключении у меня возникли проблемы с глазами — они постоянно дают о себе знать, да и сердце надо было укреплять еще долго, тем не менее, как это ни странно, строгий режим и пища, от которой не поправляешься, помогают сохранить здоровье, выковывают выносливость. Если не заработаешь там язву...

— ...или туберкулез...

— ...которые были в застенках очень распространены, если тебя эти болезни минуют, все, поверьте, не так уж катастрофично. Более того, были люди, которые заботились о себе лучше, чем я: в самых тяжелых условиях они каждый день занимались зарядкой, и выяснилось, что эти годы в каком-то смысле могут тебя и сохранить. Меня вот частично сохранили, а после болячек, которых я все же не избежал, организм удалось более-менее восстановить.

«Когда мне принесли два крутых яйца, я даже не понял, что это такое, потому что не видел их девять лет»

— Ожидая вас в этом на удивление малюпусеньком офисе, я был уверен, что такой серьезный человек, как Натан Щаранский, подъедет на представительском, престижном автомобиле, но вы пришли пешком и вдобавок скромно одеты: бейсболка, простая рубашечка, брючки, сандалии...

— В тюрьме хорошо понимаешь разницу между подлинными ценностями и мнимыми, и знаете, в чем состоит один из важнейших уроков, который я там усвоил? Ценно лишь то, что можешь унести с собой и в себе, потому что ничего больше тебе все равно не дадут. Любая привязанность к каким бы то ни было вещам в итоге становится слабостью: у тебя могут отобрать все, что угодно, поэтому лучше...

Натан Борисович подписывает Дмитрию Гордону свою книгу «Не убоюсь зла»

— ...когда гол как сокол...

— Можно сказать и так.

— В 85-м году в Советском Союзе началась перестройка, а в феврале 86-го под мощным давлением международной общественности вас освободили и депортировали из СССР. Было ли вам известно, что готовится решение о вашей высылке?

— Естественно, я ни о чем не догадывался — это уже потом узнал, что когда в ноябре 85-го года президент США Рейган впервые встретился с Горбачевым в Женеве, здание, где шли их переговоры, пикетировала, как делала это все девять лет непрерывно, моя жена в арестантской одежде с группой еврейских студентов. Авиталь даже передала жене Горбачева письмо.

Как потом мне рассказывал Рейган, тогда он сказал Горбачеву: «Вы, конечно, можете и дальше утверждать, что Щаранский — шпион, но, хотите того или нет, мой народ верит этой женщине, — и показал за окно, где стояла Авиталь. — Поэтому, — продолжил президент США, — до тех пор, пока вы ее мужа не освободите, никакого доверия вашим словам не будет» (Рейган к тому времени уже много лет занимался моим делом лично).

...Несколько дней спустя за мной пришли. Я уже почти полгода находился в лагерной тюрьме в Пермской области и отбывал очередные 20 или 30 дней в карцере. Очень ослаб, поэтому в нарушение инструкции неподвижно лежал на полу — благо он был там деревянный, а не каменный, и вдруг... В общем, меня переводят, причем не в тюрьму, не в лагерь, а в лагерную больницу, вдобавок моя норма с 9а прыгает сразу на 1а и даже больше: появились продукты, которые я уже забыл, как и выглядят. Дима, когда мне принесли два крутых яйца, вначале даже не понял, что это такое, потому что не видел их девять лет.

Меня стали кормить и мясом, и маслом, и молоком, дают два часа в день на прогулку (для меня, давно уже не видевшего солнца, два часа в заснеженном лесу — это была почти свобода!) и колют глюкозу, чтобы поскорее растолстел.

— Вы знали хоть, что в Союзе начались перемены?

— Знал только, что к власти пришел Горбачев: нам же давали читать «Правду». «Ну так что? — рассуждал я. — Были Брежнев, Андропов, Черненко — теперь Горбачев...». Я и не догадывался, что происходит в большом мире, и решил, что готовят какую-то встречу. Как раз перед этим ко мне какой-то кагэбэшник из Москвы беседовать приезжал: мол, не пора ли уже за ум браться? «Может, — подумал, — они хотят, чтобы я не выглядел доходягой?»...

В один прекрасный день — был уже январь, прошло почти два месяца, как меня перевели на особый режим, — ко мне приходят, дают одежду (еще тюремную), просят переодеться, выводят (представляете?) за ворота и уже там передают в руки людей в штатском.

Авиталь и Натан с дочкой. Всего у Щаранских две дочери, обе недавно вышли замуж

А у меня ассоциация: если в штатском — значит, КГБ, с которым все эти годы я отказывался иметь дело. Я в крик: «Это похищение!», но меня втолкнули в машину и повезли.

Была еще история с книгой псалмов, которую Авиталь передала мне за год до ареста. Все годы заключения этот миниатюрный томик был со мной, а теперь вместе с вещами остался в тюрьме, и когда в соседнем поселке меня стали пересаживать в другой автомобиль, я потребовал, чтобы вернули книгу, стал громко протестовать. После пререкательств кагэбэшники таки отправили машину назад и мой талисман привезли... Ну а теперь представьте: едем четыре или пять часов по лесам Пермской области...

— ...а Пермская область большая...

— ...лесов много. По бокам сопровождающие с серыми, угрюмыми лицами, в одежде такой, что глазу не на чем остановиться, но дорогой я очень развлекаюсь. «Вы уже сообщили в Москву, что меня похитили?» — спрашиваю с издевкой, а потом замечаю, что еду в середине целой кавалькады. Впереди милицейская машина с мигалкой: би-би-би! — сзади две черные «волги», то есть организовано все как надо.

Кагэбэшники (их, кроме водителя, трое) приоткрыли, чтобы было немного свежее, окна, а я смотрю — на каждом посту ГАИ перед въездом в очередной населенный пункт дежурный милиционер делает несколько шагов вперед и отдает нашей колонне честь. Видно, по рации передают, что процессия движется, а с кем, эти ребята не знают: может, с секретарем обкома? Я и решил побаловаться: в очередной раз, когда мы проезжали мимо гаишника, высунул из окна руку и помахал. Увидев рукав арестантской робы, бедняга так отшатнулся... Сопровождающие с руганью затащили меня обратно, закрыли окна. «Пора, — прошипели, — научиться жить с нами в мире», а я знай свое твержу: «Меня похитили». Короче, не заезжая в Пермь, прибыли мы в аэропорт.

— В VIP-зал?

— (Улыбается). Никакого зала — прямо к самолету подвезли, огромному Ан-10. Заводят меня в салон на 100 или больше мест, я прикидываю, что сейчас пассажиры должны появиться, и в этот момент мы взлетаем (на борту, кроме меня, только четыре кагэбэшника). Я не унимаюсь: «Как в старые добрые времена, когда ездил с вашими коллегами-«хвостами» в такси в складчину, но сейчас у меня нет денег, чтобы заплатить свою половину».

— Вы понимали хоть, что происходит?

— Я гнал от себя эти мысли, не хотел расслабляться, поэтому так прикидывал: «Наверное, решили доставить для беседы с каким-то важным кагэбэшником на Лубянку». (Правда, эта версия не объясняла, зачем гнать самолет, — могли и по этапу послать).

Когда мы приземлились в Москве, я почувствовал разочарование... Все-таки была надежда: а может, долетим уже до границы?

10 дней меня продержали в Лефортово.

— В хороших условиях?

— В нормальных, хотя не давали писать письма. Я уже объявил, что снова начну голодовку, но выполнить обещание не успел — в этот день меня вызвали и впервые за весь срок дали гражданскую одежду, которую сами купили. Все на меня было огромным: я буквально тонул в брюках, пиджак болтался, ничего не держалось. «Хоть пояс мне дайте», — просил, но в тюрьме это строго-настрого запрещено. Принесли, словом, какую-то бечевку, как-то я ее закрутил...

Те же четыре кагэбэшника, которые привезли меня из Перми, вывели на крыльцо, снова подкатила машина, опять кавалькада, но я уже в штатском. Судя по тому, что Люберцы миновали, везут, думаю, в аэропорт «Быково». Там меня вновь усадили в огромный пустой самолет, теперь уже Ту-114.

«Какой была моя первая мысль на свободе? Как бы не потерять брюки»

— Вы, я смотрю, ввели систему в большущий расход...

— (Улыбается). Снова мне ничего не говорят, но я опять требую вернуть книгу псалмов. Старший группы неожиданно грубо вспылил: «Все, что положено, вы уже получили!». Ни слова не говоря, я падаю в снег и отказываясь куда-то двинуться, пока мне не отдадут мой талисман, но уже понятно, что происходит что-то значительное, — здесь трудно себя обмануть. Мы взлетаем, и я по солнцу определяю, что берем курс на запад. Летим час, полтора, два, но и у Советского
Союза есть же граница...

В какой-то момент старший встает и торжественным голосом объявляет мне, что специальным решением советского правительства за поведение, недостойное советского гражданина, я лишаюсь советского гражданства и высылаюсь из СССР. «Я должен сделать заявление», — тут же подаю голос. Он: «Нет-нет, не надо», но я поднимаюсь и говорю, что чувствую исторический момент. «Рад, — говорю, — что спустя 13 лет после того, как я попросил власти СССР лишить меня гражданства, мое желание исполнено. В этот миг торжества еще раз заявляю, что никогда не был шпионом и очень надеюсь, что точно так же, как получаю свободу я, ее обретут все советские граждане». После этого я уселся в свое кресло и вслух стал читать псалмы.

Была еще, правда, минута разочарования: когда мы приземлились, я по названиям самолетов понял, что это Германская Демократическая Республика, то есть здесь, скорее всего, свободы еще не видать, но меня тут же отвезли домой к адвокату. Там американский посол в ГДР объяснил мне, что завтра утром состоится обмен шпионами — меня переведут через мост Глинике.

— На кого вас меняли?

Мысли о сокровенном у Стены Плача в Иерусалиме

— Даже не знаю — поскольку американцы отказывались считать меня шпионом, я должен был перейти на ту сторону на полчаса раньше моих визави... На следующее утро американский посол уже в ФРГ взял меня под руку, и вместе с ним мы медленно пошли через мост.

— Сюжет для кино!

— С нами был еще представитель Министерства иностранных дел — два здоровяка, а я посередине. Вижу: на другой стороне полно журналистов. «Где граница?» — спрашиваю своих провожатых. «Жирную линию на мосту видишь? Это она и есть». — «Как здорово!» — не скрываю я ликования, прыгаю через нее в... свободу, и в этот момент бечевка у меня на брюках рвется.

— Потрясающе!

— В последнюю секунду я буквально подхватываю брюки и беседую с журналистами, их придерживая. Многие до сих пор не понимают, почему на отснятых там кадрах я так странно держу руку.

— Порвались последние путы — как символично!

— Меня (улыбается) часто спрашивают: «Какой была твоя первая мысль на свободе?», и я всегда честно отвечаю: «Как бы не потерять брюки». Ну а дальше американский самолет перевез меня во Франкфурт, где уже ждал израильский борт с моей любимой женой. Мы встретились с Авиталью через 12 лет после нашей свадьбы и вынужденной разлуки.

— Какой была эта встреча?

— (Смеется). Очень хорошей. Вскоре мы прилетели в Израиль, где увидели море счастливых, ликующих людей, и уже вечером вместе во всем нашим народом, с друзьями, семьей, правительством праздновали мое освобождение у Стены Плача. Вообще-то, немногие знают, каково это — из ада перейти в рай, так вот, в тот день у меня появился такой опыт. Из темного ада Пермской тюрьмы — прямо в рай, из моря ненависти — в море любви!

— Вас встречало в аэропорту все руководство страны?

— Естественно. Это была большая победа всего народа, и у многих было ощущение, что грядут исторические события. Не зря моя жена повторяла: «Вот увидите, когда освободят моего мужа, других узников совести, это подействует на Советский Союз, как пробка, вылетевшая из бутылки, — дальше все начнет рушиться». Так и случилось.

Почему, спросите вы, я все время держал Авиталь за руку и не мог ее отпустить, почему боялся заснуть и не спал много дней? Думаю, это что-то психологическое. Сколько раз я видел во сне свой приезд в Израиль, и заканчивалось это обычно тем, что просыпался в карцере, поэтому еще долго во мне сидел страх: а вдруг это тоже сон? В итоге я оказался на небесах, с которых вот уже 20 лет медленно опускаюсь вниз.

Киев — Иерусалим — Киев