Людмила ГУРЧЕНКО: «За свой успех я заплатила здоровьем — все болячки нажиты из-за кино. Сломанная нога, пять операций, желчный, печень, желудок, гастрит, гайморит... Мне говорят: «Ой, вы и Марлен Дитрих...». «Ее бы, — думаю, — в наши условия...»
«ДА НЕ МОГЛА Я ДЕТЕЙ ИМЕТЬ — СТАРАЯ БЫЛА И БОЛЬНАЯ»
— Когда вы расстались с Константином Купервейсом, у вас, судя по вашим воспоминаниям, было жуткое состояние. Почему плакаться в жилетку вы отправились именно к Никулину?
— Нет, не плакаться, но Ю. В. же все знал, потому что мы вместе снимались. «Что будем делать, папа?» — спросила. Он долго молчал, потому что не представлял такого варианта — все так внезапно случилось...
— Внезапно? Неужели вы ничего не чувствовали?
— Какое там — я пахала как зверь и ни на что не обращала внимания. Летом 91-го в Америке он все забегал в магазины игрушек — для совсем маленьких детей, а Машины Марик и Леночка из этого возраста уже вышли. Я отмахивалась: ладно, потом — ну настолько казалось, что вот тут-то точно жили...
— У него появилась женщина?
— Да, с ребенком. Торговая сеть — это святое! Продаем, покупаем, а Люся ничего не умеет, только отдать... Себя продаю — никто только не покупает.
— Для вас, такой великой, красивой и гордой, это оказалось страшным ударом?
— Я даже передать этого не могу. Грянула перестройка, и у меня разрушилась семья. Внутри все было пусто, в развалинах, а что такое семья? Это ячейка, где есть свои речь, запах, притертость, понимание с полуслова. «Убью, зарежу за своего!» — понимаете, да? Естественно, обрыв одного звена вызывает цепную реакцию, означает сдвиг душ.
Крушение семьи не может сравниться ни с одной самой архистрашной хирургической операцией — с кровью, разрезанием. Все это мне пришлось пережить в ходе перестройки, а ведь я о ней так мечтала. Ночами мы охраняли Белый дом, три часа ждали на 40-градусной жаре, когда выйдет Ельцин. Тогда нам казалось: «Это то, что сейчас нужно» — и что? Кино распалось, все тут же исчезли...
С третьим супругом Сергеем Сениным. «Слава Богу, Сережа тот человек, который может меня защитить и, если что, рыло кому-то набить»
— ...и выживай, как знаешь...
— Не представляю, что бы со мной было, если бы не научилась вновь выходить на театральную сцену, готовить для концертов все новый и новый репертуар, тембрально находить то, чего от меня не ждут... Ну-ка, спой после «Хорошего настроения» Земфиру, но надо жить. Помните, как в гениальном фадеевском «Разгроме»? Левинсон обвел взглядом 18 бойцов, которые из его полка уцелели, и «перестал плакать: нужно было жить и исполнять свои обязанности».
Вот так и живу. Не знаю, что будет дальше, но депрессии из-за того, что кукую без ролей, нет. Зачем сниматься, если потом стыдно на себя смотреть? Чего я там не видела? Хороший актер одним присутствием своим всю эту муть уничтожит. Пойдет с глубиной и разденет их, а они сделают смешным его — вот в чем конфликт сегодняшний.
— В одном из интервью Купервейс признался: «Наш брак с Люсей распался потому, что все эти годы она не хотела иметь детей»...
— Вот и Кобзон писал: а чего, мол, она?.. Знаете, они все хотели прославиться, каждый из кожи вон лез, только чтобы его со мной сфотографировали. Ну маменька родная — больше же нечего делать, как фотографироваться и причитать: «А она не хотела»... Да не могла я детей иметь! (Горько). Старая была и больная!
— Вы написали, что после развода «ездили по Москве, вопя за рулем недобитым животным»...
— (С тоской в глазах). Это правда — я тогда поняла, что Новый год мне встречать не с кем (17 лет мы делали это с Купервейсом). Поехала к друзьям, но и там было пусто, нехорошо, одиноко. Дома одна, словом перекинуться не с кем, кроме собаки. Я себе места не находила: оно же как приросло, а он-то давно отрастал, вот только я этого не замечала.
— Хорошо сказали...
— Он уже прирастал где-то... Папа, мама... Тип-тип-тип! Люся это, Люся то... И блеск злорадный в глазах: «Мы отомстим... Люся — звезда, а мы никто... Ой-ой-ой! Вот пусть она без нас». Оставили все... Одна на всем белом свете... А вот живу, сижу перед вами...
— Какие слова нашел Никулин?
— «Удар ниже пояса, — выдохнул, — не ожидал я такого». И помолчал, вбирая мою боль: «Время, родная моя, только время...».
Борис Андроникашвили — первый муж Гурченко. «Борис был красоты писаной. Когда я его в столовой увидела, у меня поднос из рук выпал»
«МОЙ ПЕРВЫЙ МУЖ БОРИС АНДРОНИКАШВИЛИ БЫЛ КРАСОТЫ ПИСАНОЙ — КОГДА Я ВПЕРВЫЕ ЕГО В СТОЛОВОЙ УВИДЕЛА, У МЕНЯ ПОДНОС ИЗ РУК ВЫПАЛ»
— После разговора с ним вам стало легче? Был в Юрии Владимировиче какой-то магнетизм?
— Вообще, он где-то, как мой папа, хотя и другой. В компании, где был Никулин, все сразу становились маленькими. Он — человек, и не то что мне полегчало, но я поняла, что больше никуда не обращусь — зажму себя крепко в кулак. Снималась в это время в картине «Послушай, Феллини!» — это меня и спасло. Бывало, сижу с собакой, по 10-15 страниц текста учу. Потом бах — одним куском! Бах — одним куском!
— Думаю, что многие мужчины — да большинство! — вас боялись. Недосягаемая!..
— Ну и пускай боятся. Подумаешь, говно всякое...
— Как же ваш нынешний муж Сергей Сенин осмелился к вам подступиться?
— Этот только сейчас стал опасаться. Так прямо и говорит: «Я тебя что-то боюсь», а раньше ему все нипочем было.
— После расставания с Купервейсом вы допускали, что еще выйдете замуж?
— Нет, абсолютно. Около двух лет я была одна (простите, но из песни слова не выкинешь) и даже образа такого себе не представляла. Сенин моложе меня, но выглядит — ну естественно! — старше. Доведен, все в порядке (смеется). Видите, Купервейс все-таки инфантильный был, а это мужчина. Похож на моего папу (глядя на растопыренную пятерню, поет): «Пять братов, свинцом налитые, смертю пахнуть!»...
Людмила с дочкой. Маше пять лет
— И все-таки как можно такую женщину завоевать?
— Отчаянно, всеми доступными способами. Ну вот пример: еду я в поезде сниматься, смотрю, он садится в вагон рядом. «Я не хочу, чтобы вы ехали», — говорю. Сергей Михайлович: «А что? Я же вам не мешаю».
— Признания в любви с его стороны были?
— Он не Купервейс. Это там комплименты по 40 раз на день, а здесь обронит только: «Да, супер», и то редко...
— Но метко... И что, вы ему поверили?
— Понимаете, какое дело... Я долго не верила — столько всего пережито, а Сергей Михайлович этого не понимал. Он чистый и не представлял, в каком я состоянии находилась. У него папа, мама — нормальные люди, скромная семья, а тут развороченная рана, и не рубцуется, кровь не свертывается...
Машенька — дочь Людмилы Гурченко от Бориса Андроникашвили
— Он понимал, что женится не просто на женщине, не просто на актрисе, а на Людмиле Гурченко?
— Вполне. Еще в институте Сергей прочитал мою книжку, и она произвела на него впечатление. Он стал смотреть все мои картины, а потом я случайно оказалась в фильме, где он был продюсером, — там, вообще-то, другие актрисы планировались. Узнав, что меня утвердили, он очень обрадовался. Я увидела его на съемке — подошел какой-то большой дядя (это сейчас под моим чутким руководством он похудел) — такой эффектный, импозантный, в черном пальто, цветы преподнес. «Кто это такой здоровый? — подумала. — Я таких не люблю». Он очень долго провожал меня домой и уезжал. Без всяких обид...
— Не закрадывалось сомнения: ну вот, еще один появился, хочет в моей славе выкупаться, денег на мне заработать?..
— Нет, нет! Сергей даже фотографироваться со мной не хотел — он и сейчас отходит: ему это не нужно... Деньги? Они у него были. Это потом уже, когда мы то да се... Он в рестораны меня водил до последнего, а потом тихонько исчез. Достал, и все закрутилось по новой. Он другой — очень быстро взвивается и ровно через три минуты отходит. Мне это непонятно: только села, настроилась, а он уже пар спустил...
— Чем любовь к нему отличается от чувств к вашему первому мужу?
Свадьба дочери. «Маша была хороша, как ангел, но не знала, что ее интересует»
— Ой, там была детская, юношеская мечта из американских фильмов. Борис был красоты писаной — этакий Роберт Тейлор... Вам это даже сейчас подтвердят — спросите в Грузии. Фамилия, артистократизм, бледное такое лицо... Когда я увидела его в столовой, у меня поднос из рук выпал.
— Да вы что!
— Я на него с обожанием смотрела, как на не знаю кого, а теперь, пройдя огонь, воду и медные трубы, что уж... Слава Богу, Сережа тот человек, который может меня защитить и, если что, рыло кому-то набить.
— «Мать я никакая, — признались вы в своей книге. — Актрисе нельзя быть матерью: все нужно отдавать или профессии, или детям». Вы и сегодня так думаете?
— Нет. Если я такие слова написала, то уже хорошая мать, и для своего ребенка все делала — за двоих. Помню, приехала с полуторамесячной крохой и мамой в Москву, а нас на вокзале никто не встретил... Полгода кормила, несмотря на большие осложнения в здоровье, а как голодно было! Борис, Машенькин отец, ничего не зарабатывал, числился каким-то редактором, папа и мама высылали деньги. Сниматься в «Балтийском небе» я поехала с ребенком. Нагрузилась: то, это... Потом родители забрали малышку в Харьков. Тут, в груди, все мне перевязали, и я моталась туда-сюда: Харьков — Ленинград, Харьков — Ленинград...
В три года ее привезли, потому что уже началось: «до дедушки», «до бабушки», «у Харкови». Думаю: «Так, музыка». Один педагог, второй педагог: до-до-до! ми-ми-ми! Нет, не дано, ушли. Танец — не дано. Коньки — не дано. Балет — не дано.
— Да что же это такое?!
— Я вам все честно рассказываю, и больше ничего говорить не надо. Она была хороша, как ангел, но не знала, что ее интересует.
Отношения Людмилы Марковны с дочерью — рубец на сердце, который не заживает
«У ДОЧКИ СВОЙ ОФИС ЕСТЬ, МАГАЗИН — ВСЕ, И ОНА ПОДАЛА В СУД. ОНА, НЕ Я — ЭТО РАНА, РУБЕЦ, КОТОРЫЙ НЕ ЗАЖИВАЕТ...»
— Несколько лет назад всю прессу обошла жуткая история с разделом принадлежавшей вашей маме квартиры...
— Я заработала ее маме, чтобы она могла...
— ...спокойно жить...
— Нет, она прекрасно жила у меня, но я ей купила квартиру, чтобы дочке с семьей досталась отдельная трехкомнатная. Сперва папа с мамой переехали туда в одну комнату (это была коммуналка). Один сосед умер — я заплатила деньги, вторая соседка умерла — пошла в горком. Дали! Не квартира — мечта, но Маша с мужем хотели быть сами хозяевами. Только и разговоров было, что у меня 59 метров, а у них 34... Ну ладно: заработала, когда эти перестройки пошли, 32 тысячи...
— ...кровавыми мозолями...
— (Волнуется). Я вам сейчас все расскажу! Концерт стоил 300 долларов. Это сколько же надо было ездить, чтобы такую сумму собрать? Купила маме квартиру, но она в ней не жила — там был цех: сидели женщины и принимали заказы.
«Все, что в желтой прессе обо мне с дочерью пишут, я тихо принимаю на себя, в спор нигде не вступаю»
— Это зять так придумал?
— Да, от него все. Главное действующее лицо — тот, кто за стеной, но кем же надо быть, чтобы пойти в газету и рассказывать, что они живут в трудных условиях? Почему же вы про подаренную квартиру молчите? Меня это просто взорвало. У нее свой офис есть, магазин — все, и она подала в суд. Она, не я!
— Когда дочь это сделала, что вы почувствовали?
— Для меня эти тяжбы — так страшно! Не знаю даже, какими словами выразить... Я же, когда ушел Купервейс и я осталась одна с собакой, сказала ей: так, мол, и так, Маша, у меня есть 17 тысяч долларов. Могу тебе сейчас их отдать, чтобы вы жилплощадь расширили, или должна еще поездить и купить квартиру для Лели (мамы Людмилы Марковны. — Авт.). Она и слушать ничего не хотела: «Мама, мне сейчас так тяжело. Ты приходи, пожалуйста»... Тяв-тяв-тяв! Больше я ее не видела.
У нас не было никаких ссор, ничего. Когда я лежала в больнице и умирала (было очень плохо с кровью), она пришла. «Наконец-то», — подумала, но когда мне стало получше — как ножом отрезало. И в день рождения даже не вспомнила — так что же мы будем об этом теперь говорить?
Из книги «Люся, стоп!».
«...Я числилась как тяжелобольная. Нянечек не хватало, и в палате со мной жил Сергей Михайлович. Сутки — ночью и днем в маске. Ужас. Приехала из Харькова моя подруга Любочка Рабинович — дежурила, когда Сергей Михайлович уезжал на работу.
Пришла Маша — я разглядывала ее сквозь мираж. Нет, она прежняя, такая же добрая, как в былые времена...
Потом лейкоциты стали возвращаться, и ко мне уже входили без маски. Опять была Маша, но куда-то спешила, показывала новый стек для конного спорта. Спросила: можно ли ко мне придет костюмерша? «Мама, она хочет наладить с тобой отношения». И все... Позже Любочка призналась, что мою дочь больше всего интересовало, расписаны ли мы с Сергеем Михайловичем и кому достанется моя квартира после моей... ну, ясно.
12 ноября Сергей Михайлович ей позвонил. Спросил, когда придет поздравить меня с днем рождения.
«Мне некогда ходить по больницам — у меня на руках и стар и млад».
Ясно. Теперь совсем просто. Если и буду я на краю, ей не позвоню никогда. Ох-ох-ох... Это жестоко, но, может, следует хоть раз побалансировать между жизнью и смертью, чтобы увидеть обе стороны сразу. Увидишь ведь все как есть: и что ты такое, и кто тебя окружает. Без ореола, реально...».
— Я видел Машину фотографию — вид удручающий...
— Это они так хотят... Я мыла, подмывала, стирала, одевала, нюхала, шубы давала, которых у меня самой 30 лет не было. Открываю дверь — шубы на пороге лежат: видите ли, муж считает, что это актрисе надо, а ей ни к чему. Ну ладно, живите как хотите. В семью никогда лезть не стоит, тем более что он уходил на год. Ага, а двух детей кто содержал? Я — Маша же не работала.
— Если бы дочь пришла к вам с повинной, вы бы ее приняли?
— Думаю, она этого не сделает никогда, потому что есть он, и потом, не верю я после всего ничему. Вообще, ничему! Это же рана, рубец, который не заживает...
Я столько перенесла, но нужно жить —другого выхода нет. Сергей Михайлович, кстати, этого не понимал никогда, но когда уяснил, что к чему, последние волосы, так сказать, начали подниматься кверху.
«ВНУК МАРИК КО МНЕ ЛЬНУЛ, А ОТЕЦ С МАТЕРЬЮ ПРОКЛЯЛИ ЕГО ЗА ТО, ЧТО МНЕ ЗВОНИЛ»
— У вас был любимый внук Марк, названный по имени...
— (Перебивает). Не говорите о нем, умоляю! Никто, кроме нас с Сергеем Михайловичем, не ходит ни к дедушке, ни к бабушке, ни даже к Марику.
— Что с ним произошло?
— Не знаю, его же силой от меня оторвали... Маша с мужем сошлись и больше мне детей не давали, хотя те ко мне очень стремились. Марик ко мне льнул...
— ...он вас любил...
— ...а отец с матерью прокляли его за то, что он мне звонил, и не ходят к нему на могилу — я так думаю. Наркотики? Почему же вы, дорогие мои, об этом мне не сказали? Они его куда-то в Англию учиться отправили...
Из книги «Люся, стоп!».
«...Умер мой Марик. Все, его нет... Декабрь 1998 года. Ему было 16 лет. За три дня до этого мне сделали операцию гнойного гайморита, заработанного еще в 75-м на съемках фильма «Двадцать дней без войны». Делала десятки проколов, но вот лежу в больнице. В мае я уже сделала операцию справа, а теперь слева. Лежу и думаю, думаю, вспоминаю, что все болезни свои я заработала, как говорил папа, «честь по чести» на своей любимой работе — в кино. Все: перелом ноги, откуда разладилось все в организме после общих наркозов, болей, костылей и палок, мучительный гайморит, а сколько мелких травм и холециститов с колитами...
Лежу и думаю, что через две недели спектакль, где нужны большие физические и душевные силы, а после этой операции — плохой анализ крови. Лежу, думаю, слышу, вижу, вспоминаю, веду диалоги...
Ах ты, моя любимая Родина! Все тебе отдала — что ж ты так?.. Не могу позволить себе не работать — а как жить? Нет, лучше не думать о возрасте и деньгах...
Когда же придет Сергей Михайлович? Ну вот, наконец, он. Ходит по палате и молчит, молчит и молчит. Да что же это такое? И точно, как почти во всех сценариях «она взяла себя в руки». Взяла и молчу: кто кого перемолчит. Эта странная зловещая тишина затягивалась.
— Ну, рано или поздно все равно будет известно. Случилось... случилась... трагедия с Мариком.
— В Англии?
— Нет, он уже прилетел.
— Заболел?
— Нет.
— Попал под машину?
— Нет.
— А что хуже? Ну не умер же?!
— ...
— Умер? Господи! Да ты что?!
— Позвонил на автоответчик парень и сказал, что с Мариком несчастье — срочно позвоните ему домой.
...Он умер от передозировки. В 16 лет. От меня скрывали. Вот откуда невероятные повороты в поведении моей мамы, Маши...
Нет моего любимого мальчика. Ах, какие у меня были на него надежды.
«Люся, я все понимаю, я тебя люблю».
Все, рухнула моя радость — больше терять нечего. Нечего и некого бояться и стесняться. Вхожу теперь, не оглядываясь, в свой подъезд. Могут подстрелить из-за угла и чем-нибудь жахнуть по голове? Да черт с ним! Все равно! Свобода! Демократия! И никто не узнает — кто, за что и почему. Кто Листьева? Кто Старовойтову?
...Я вылезла из больничной постели, оделась. Из больницы надо выйти незаметно. Приводить себя в порядок? Не до этого: нужно стойко все выдержать. Я должна, и мы с Сережей поехали на кладбище. Ну как же я не буду со своим мальчиком Маркушей в последний час? Да я себе не прощу этого до смерти. Я знала, что там будут люди, c которыми я не знакома. Знала, что все понимают, — есть загадка в нашей, внезапно расколовшейся, семье. Ведь позвонили не Маша и не Саша — родители Марика, а кто-то из его товарищей. Я знаю, что он меня любит и ждет, я иду к нему.
Он жил со своими родителями, которые детей захотели воспитывать по-своему: платные колледжи, зарубежные поездки, учеба в Англии — так, как принято в последние годы в имущих семьях. Какое-то странное было соревнование: вы известная артистка, но мы тоже не лыком шиты. У вас одно видео, а у нас два. У вас, у нас... Когда и откуда это все появилось?».
— Поймите, я говорю эти вещи во всеуслышание, потому что так было. Что мне теперь сплетни? Я актриса, а они, по общему мнению, сплошь сволочи. Все, что в желтой прессе пишут, я тихо принимаю на себя, в спор нигде не вступаю. Такая? Да! Сякая? Конечно! Я эту братию много лет уже знаю. Хотите больше зарплату, хотите скандалов? Давайте!
«НИЧЕГО МОЕГО В ХАРЬКОВЕ УЖЕ НЕТ»
— Вы написали потрясающие, на мой взгляд, книги — там есть все: стиль, интрига, сюжет. За мемуары засели из-за потребности выговориться или понимали, что и в этом талантливы?
— Подбил Андрон Кончаловский, который, будучи гениальным продюсером, безошибочно понимает, на кого ставить. Наслушавшись моих разговоров о папе на съемках «Сибириады», он стал твердить мне: «Пиши!». Я все отнекивалась: «Ну про оккупацию же нельзя». — «Пиши, я сниму в Югославии или еще где-то». Я опять сомневалась: «У папы идиоматические выражения после каждого слова», а он: «Редактор исправит».
Когда «Вокзал для двоих» посмотрел Андропов, он лично подписал указ о присвоении Гурченко звания народной артистки СССР
— Вы стали сами писать или кому диктовали?
— Ручечкой, ручечкой! Когда на бумагу легли незабываемые папины фразы, — он же такой кладезь! — подумала: «И это будет исправлять редактор? Боже сохрани!». Потом все слова-паразиты убрала... Действующих лиц я чувствую, потому что знаю их характеры, привычки, могу, как в «Войне и мире», на любую тему писать диалоги, и заметьте, я на втором плане. Мне просто хотелось показать, как детский организм превращался в актерский, как я общалась с немцами, как следила, когда они маршировали... Все же это — актерские вещи.
— Возможно ли, что в следующей книге вы опишете уже то, о чем раньше cмолчали?
— Нет, я не люблю вываливать на головы читателей вещи, о которых сейчас вам рассказываю. Мне нравится, когда повествование идет легко, красиво, с юмором, но за этим угадывается, какое тяжелое было время, а заявить прямо: «Ребята, мне плохо, я умираю» — неинтересно.
— В вашем родном Харькове, где наверняка очень мало осталось и людей, которые все это помнят, и зданий...
«Двадцать дней без войны»
— ...ничего моего там уже нет...
— ...хотели поставить вам памятник. Потом у местных властей что-то не склеилось, и вы разочарованно адресовали им открытое письмо «Прощай, любимый город!». Что произошло?
— История элементарная: у меня был юбилей, и из Харькова приехала делегация во главе с бывшим мэром, которая объявила меня почетным гражданином города. У меня всяких наград хватает, но самые дорогие — орден Трудового Красного Знамени и вот это звание: это два моих главных повода для гордости. Я была растрогана, увидев, как хорошо харьковчане ко мне относятся... Тогда же Украина еще, так сказать, не баламутилась, и вот земляки решили мне сделать сюрприз. «Боже сохрани, — сказала, — я не хочу», а потом дрогнула, потому что они удивились: «Почему вы отказываетесь? В парке Горького мы собираемся сделать аллею «Наши харьковчане», а парк Горького — это место папиной и маминой работы, я туда в детстве бегала: баян, люди — это мое все... Подумала: «Ну пусть и я там буду — рядом Бернес, Шульженко...».
Памятник Гурченко в Харькове так и не поставили. «При жизни — сказали, — только героям Cоцтруда положено»
Ну а потом, видно, что-то сменилось и очередной городской начальник изрек: «При жизни не ставим — у нас только дважды герои Соцтруда». Боже мой! Да зачем же вы меня так? Не надо! Директор оперного театра возмутился: «Никогда Гурченко не будет стоять около оперы». Предложили установить на Клочковской, а там какие-нибудь бандиты захотят развлечься, что-то начнут делать... Уничтожили, в общем, эту идею...
Я понимала, что, может, и стою этого, если так описала Харьков: он у меня перед глазами стоял... Мне же после выхода книги приходили пачки писем, люди специально ехали в этот город, снимали мой старый дом у синагоги, где теперь все сносится, мне показывали. Когда его проезжаю, неизменно смотрю в окно — у меня там душа осталась. Булыжную мостовую, по которой ходила в школу, я наизусть знаю, потому что Родина, потому что мое.
— И без пафоса...
— А что теперь, когда такие свары пошли? Ну зачем мне эти ордена на подушечках?
— Прощай, любимый город?
— Конечно — чего уж?
— Вы сказали о письмах... Представляю, какие мешки приносили вам с почты в советское время...
— После «Карнавальной ночи» — по 300 посланий в день.
«КОГДА АНДРОПОВ ПОСМОТРЕЛ «ВОКЗАЛ ДЛЯ ДВОИХ», ОН ЛИЧНО ПОДПИСАЛ УКАЗ О ПРИСВОЕНИИ МНЕ ЗВАНИЯ НАРОДНОЙ АРТИСТКИ СССР. БЕЗ ВСЯКИХ ФОРМАЛЬНОСТЕЙ...»
— Вот это да! А что за письмо пришло вам из лагеря после картины «Вокзал для двоих»?
— Ой, ну такое хорошее... «Товарищ Гурченко, я бугор, сижу в местах не столь отдаленных. Недавно в библиотеке увидел журнал, где на обложке портретик — вы в красном платье... На шейке у вас фуфло, а в ушках вещица стоящая. Поверьте, я разбираюсь, — за это свое и получил.
«Старые клячи»
Как выйду, — сказал всем, — ее первой обчищу, а тут завезли к нам «Вокзал для двоих». Под подушку журнальчик спрятал, пошел... Не поверите: два сеанса подряд смотрел, а потом ночь не спал — о вас думал. Кровью, кровью и потом вы зарабатываете свой хлеб, и теперь так скажу: «Живите спокойно!». Всем своим наказал, чтобы порог вашего дома не переступали. Уважающий вас и ваш труд Леонид».
— Вы вот свой орден Трудового Красного Знамени вспомнили... Видимо, настолько был ярок талант, что вас, даже не члена партии, не активиста, удостоили всех мыслимых и немыслимых наград. Кроме Ленинской премии разве что...
— Вы знаете, мне причиталась заслуженная в кубе, народная РСФСР в кубе — уже просто нельзя было не дать, а на народную СССР никаких анкет я не заполняла. Когда «Вокзал для двоих» посмотрел Андропов, он лично подписал указ о присвоении — без всяких формальностей, и должна вам сказать, что я первая это звание получила — и перед Кобзоном, и перед Рязановым. Тот же Кобзон ради этого несколько раз прополз Красную площадь на животе... Господи, прости...
— Вы признались однажды, что по натуре пессимист. С тех пор не передумали?
— Пессимист — это хорошо информированный оптимист. Да, я люблю моменты, когда на душе тревожно, какие-то неясные предчувствия, настороженность, а все потому, что, когда впадаю в тупой, непонятный оптимизм, это всегда оборачивается какой-нибудь гадостью. Уж лучше думать: «Чего ты прыгаешь? Тихонько сиди. Ничего не будет, ничего не получится, ничего ты не умеешь. Старая, больная»... Тут вот меня подбрасывает: «Что? Ой! Ва-а-а!» — и пошла!
— Вы смотрите старые фильмы со своим участием? Ту же «Карнавальную ночь»?
— Нет, никогда — мне это неприятно. Я же вам говорю: люблю только те редкие кусочки, когда не понимаю, как это сыграно. Вот, скажем, «Любовь и голуби» — там что-то есть. Хорошо работал Меньшов, замечательно!
С Эльдаром Рязановым
Из книги «Люся, стоп!».
«...Еду в поезде на гастроли. Утром весь вагон выстраивается в туалет: ну и я тоже. Что я — не человек? Народу много, подожду, но уже ясно: весь вагон в курсе, что я здесь. Мой противный глаз сразу замечает человека, который тут же напрягся, подобрал живот и широко улыбнулся. Он-то уж точно не отпустит меня без... — еще не знаю чего — автографа или, не дай Бог, фотографии дуэтом на фоне туалета. Ну, пора вылезать из купе на свет Божий. «Мой человек» стоит, ждет. Деваться некуда — иду.
— Товарищ Гурченко, я вас жду.
— Я вижу.
— Значит, так. Докладываю: я капитан дальнего плавания, и есть у меня один грех — могу запить. Когда по полгода в море... сами понимаете, но команда меня уважает. Ждут сколько надо, а потом ставят «Любовь и голуби» — помните, где вы с Васей на юге? — Он тихо зашептал: — Каюсь, у меня тоже такое было! Ужас! — И опять громко: — Товарищ Гурченко, Людочка, дорогая! Все, что хотите, — шампанское, коньяк, цветы, шоколад! Умоляю, — как вы там говорите? Людк, а Людк... Скажите!
— Так вы наизусть уже все знаете.
— Ну что вы, Людочка, то кино, а тут — вы, живая! Бог ты мой, вот же удача! Все! Все, что хотите! Ну что вам стоит? Ну, Людочка! Сделайте моряку-командиру, который годами не видит родных берегов, сделайте ему минуту счастья! Он этой минуты никогда не забудет!
«Мы друг другу никто, и от этого легче, не болит, не щемит, не срывает мосты...»
Вот она, моя любимая профессия. Восемь утра, лицо утреннее, несчастное, и сейчас я должна забыть, что просто слабый человек, что тоже хочу в туалет. Будь любезна в одночасье, в одноминутье встряхнуть себя, «перевоплотиться» и сыграть ярко и весело, громко и артистично. Та-а-ак... Копятся слезы обиды на судьбу, на серость за окном, а желтый шарик желчи подпрыгнет к горлу и откатится, подпрыгнет и откатится. Слава Богу, не взорвался... Не надо — уйдут силы, энергия, а они для вечернего концерта нужны.
Краем глаза замечаю, как из всех купе за нами следят пассажиры, и в восемь утра, около туалета, в полный голос и в удовольствие кричу: «Девочки! Уберите свою мать! Ах ты, зараза... Людк! А Людк! Де-рев-ня!». Аплодисменты! Повлажневшие и удовлетворенные глаза капитана!..
...Молодец, Людмилка, победила себя. Всегда бы так, а то приходят за кулисы давние поклонники со взрослыми детьми и внуками, и, прикрывая ротики с зубками через один: «Ой, мы вас так любим, мы были еще подростками, когда вышла ваша картина про пять минут. Помните, вы там с белой муфточкой?».
Впрочем, про капитана это еще не конец. Вечером на концерте чувствую какую-то особую, небудничную атмосферу в зале. Словно в советские времена, когда идет заседание, но все знают, что скоро вынесут знамена, заиграет горн, потом марш... И что? В первом ряду вижу капитана в парадном, со множеством медалей и значков. Рядом очень хорошенькая пухленькая женщина — видно, жена, и сразу вспоминаю его шепот насчет греха на юге. Вот интересно, на кого же он ее тогда променял? Такая прелестная, молодая... Ах вы, мужчины-чертяки! Кто вас поймет? И что вам надо?
Рассказываю об утреннем эпизоде в поезде, играю все в лицах. Люди очень хорошо реагируют, представляю им капитана — и началось! Капитан торжественно встал, поклонился, хлопнул в ладоши, и из двух противоположных выходов стройным шагом пошли матросы с ящиками коньяка, шампанского, цветами и коробками конфет.
Зал ахнул. Стою среди этого добра, кланяюсь, благодарю, а еще только треть концерта... Как перевести на серьез? Как двигаться среди ящиков? Нет, никаких пауз, пусть все будет так. Перепрыгивала через ящики под аплодисменты веселых зрителей — успех был, чего уж, но героем вечера стал капитан. У него тоже брали автографы — вот тебе и «Людк!».
«ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ ТЕХ, КТО ЛИШЕН ЧУВСТВА ЮМОРА, — ЭТО КАЛЕКИ. МОЖНО ЗА ЭТО МЕНЯ НЕ ЛЮБИТЬ? МОЖНО, И Я РАЗРЕШАЮ»
— Сегодня на телеэкранах показывают много биографических сериалов: в основном слабых, поспешных, халтурных, и все равно поневоле смотришь... Так, когда шел фильм «Сталин-лайф»...
— ...не видела...
Люся и любимый внук Марик. «Марик ко мне льнул, но его силой от меня оторвали»
— ...одна из сюжетных линий была посвящена роману Василия Сталина и Целиковской, которую вы наверняка хорошо знали...
— Нет, я еще маленькая была.
— Но подождите, она же лет 20 назад умерла...
— Она уже только в театре работала, и я ее спектаклей не видела, хотя, конечно, это звезда.
— Так вот, я себя поймал на мысли, что чисто теоретически можно представить: пройдет лет 10-15, и в подобных сериалах кто-то из молодых актрис будет играть Людмилу Гурченко...
— Господи, пусть играют — ну что мне до них? Конечно, что-нибудь будут делать, но мне это уже неинтересно. Ой, у меня было столько желающих книгу экранизировать, столько людей ко мне обращались, но я никому не дала этих прав, никому! Папы нет, а попробуй найти человека, чтобы у него так звучали папины реплички, — он же должен играть, как зверь. А-ну давай скажи так, как он!..
— Вы всю жизнь были одержимы профессией — это для вас главное. Чем пришлось заплатить за успех?
Внуки Марик и Леночка.«Маша с мужем сошлась, и больше мне детей не давали, хотя те ко мне очень стремились»
— В результате — здоровьем: все болячки, что я имею, нажиты из-за кино. Сломанная нога, пять операций, желчный, печень, желудок, эти, как их там, гастриты... Двойным гайморитом аукнулись зимние сцены, проблемы с руками достали: еще в детстве я их отморозила, а тут работа — всегда холодно. Что вы! Если, простите, пожалуйста, платье узкое и до пола, а в уборную бежать чер-те куда, никто туда, в общем, не бегал, в себе все держали. Такие наши условия.
— Об этом звездам Голливуда бы рассказать...
— Если бы они так пожили... Мне говорят: «Ой, вы и Марлен Дитрих...». Дима, Марлен бы — да в наши условия...
— Загнулась бы точно...
— В одном издательстве хотели книжку мою выпустить в трехтомнике: Вивьен Ли, Марлен и Гурченко, то есть Франция, Германия и Россия. Я не разрешила, потому что это все несравнимо... Она щупает, как туфли вдвое гнутся, а тут бы какие-нибудь — не в чем выйти...
С Дмитрием Гордоном. «Не надо меня хвалить. Я хороший человек и рассказала вам все откровенно»
Зачем мне в таком быть несчастье? Она же приезжала сюда... Платье блестит, а поет басом: го-го-го! — в одной тональности, в фа-миноре... Маменька родная, но вот сумела себя сделать, преподнести в фотографиях, в женском естестве. Мозги запудрила...
— ...а образ остался...
— А мы ничего не можем, потому что условий таких не имели. Замуж за миллионера выйти никак не могла, а если бы вышла — сразу бы и умерла...
— ...на его миллионах...
— Боже сохрани! Сиди дома! Куда рвешься? Это impossible, невозможно.
— В заключение я не могу вас не попросить что-нибудь прочитать. Может, даже на украинском, если еще помните...
— (Читает)...хiба ти не бачиш, Хiба ти не чуєш людського плачу? То глянь, подивися; а я полечу Високо, високо, за синiї хмари; Немає там властi, немає там кари, Там смiху людського i плачу не чуть. Он глянь, — у тiм раї, що ти покидаєш, Латану свитину з калiки знiмають, З шкурою знiмають, бо нiчим обуть Княжат недорослих; а он розпинають Вдову за подушне, а сина кують, Єдиного сина, єдину дитину, Єдину надiю! в вiйсько оддають! Бо його, бач, трохи! а онде пiд тином Опухла дитина, голоднеє мре, А мати пшеницю на панщинi жне.
— Ну и совсем напоследок. За всю свою жизнь от превосходных эпитетов вы не устали?
— Знаете, я, как Паскаль, который на голом теле носил пояс, утыканный изнутри гвоздями. Когда его начинали хвалить, бил по нему рукой так, что острия впивались в плоть: «Спокойно, тихо, тихо». Не надо меня хвалить — я хороший, нормальный человек и рассказала вам все откровенно. Да, я вспыльчивая, раздражительная, дураков ненавижу. Терпеть не могу тех, кто медленно соображает, кто лишен чувства юмора, — это калеки. Можно за это меня не любить? Можно, и я разрешаю.
— Я вас люблю. Вы великая. Спасибо большое!
— Не говорите «великая» — все мы нормальные... (Читает).
