(Продолжение. Начало в №45)

«ДУРНОЙ РОМАНТИЗМ В МЕНЯ УЖЕ ДАВНО ВСЕЛИЛСЯ»

— У вас был очень успешный роман с кино и телевидением: «12 стульев», «Обык­новенное чудо», «Тот самый Мюн­хгаузен», «Дом, который построил Свифт», «Формула любви», «Убить дракона» — замечательные картины...

— Спасибо.

— С тех пор, правда, давно ничего — почему пауза затянулась?

— Вы знаете, был такой момент в 90-е годы, когда многие мои знакомые из кинематографического мира останавливались в середине съемочного периода — деньги кончались. Вообще, какая-то очень большая экономическая неопределенность была, и я очень боялся за что-то браться, потому что не знаю, как бы пережил, если бы посреди съемочного процесса мне сказали: «Стоп! Дальше нельзя». Поэтому продолжать как-то струсил, даже не струсил... От меня «Мюнхгаузена-2», «Обыкновенное чудо-4» ждали — вот чтобы в том же ключе, и я про себя тоже так думал, но, понимаете, есть какой-то свой почерк, свое ноу-хау, связанное с тем, что Гладков заранее музыку сочинял, и мы уже под нее снимали.

— Интересно...

— Оператор знал, что вот такая есть музыка, и это на движение камеры, на пластику артистов влияло. В общем, фильм по законам музыкальной драматургии часто складывался, и для меня это был очень важный момент, но тут я понял, что кое в чем время поменялось, и хотя мне миллион давали — Министерство культуры какими-то средствами привлекало — я знал: это все эфемерно, и постепенно от кино отошел. Может, из-за перемен надо было больше внимания театру уделять, и прошло вдобавок то легкомысленное отношение к делу, которое позволяло в основном за свой отпуск весь фильм снять.

— Если сегодня появится сказочный олигарх, который спросит: «Марк Анатольевич, скажите, сколько вам на кино надо?» — и сразу необходимую сумму даст, то есть вы будете уверены: деньги есть...

С Верой Ивлевой (Фима Собак), Андреем Мироновым (Остап Бендер) и Еленой Шаниной (Эллочка-людоедка) на съемках «Двенадцати стульев», 1975 год

— ...а на следующий день я узнаю, что он в федеральном розыске? Понимаете, тут тоже подводных камней хватает... Олигарх — это такое слово, оно напрягает немножко. Очень у них, по-моему, положение непрочное — во всяком случае, у нас, в России. У вас, в Украине, как сейчас принято говорить, ситуация другая: вы, по-моему, немножко (а может, даже множко!) нас обгоняете.

— Вы как-то обмолвились: «Я выходец из недр сталинского оптимизма» — что имели в виду?

— Ну, такой дурной романтизм в меня уже давно вселился, поэтому когда в круг задумчивых бардов, которые пели что-то грустное, вдруг Юлий Ким с песенкой «Рыба-кит» ворвался... Помните: «Нет кита, нет кита, нет кита, не видно, вот беда, вот беда, до чего обидно!» — меня это совершенно поразило, я увидел, что наряду с меланхолическими идеями и какая-то радость возможна.

— Когда вам стало окончательно ясно, в какой стране вы живете?

— Когда мой непосредственный руководитель по отделу культуры исполкома Моссовета ко мне обратился: «Марк Анатольевич, к вам очень большая просьба. Сходите к Гинкасу на спектакль и попросите, чтобы он там голую женщину как-то не очень, понимаете, демонстрировал» — я понял, что началось другое время. Это был такой же момент истины, как, может, приход Ельцина к нам в театр.

— Прямо сюда?

— Да, здесь, в этом кабинете, мы распивали коньяк с ним и с уже американским, можно считать, хотя и нашим поэтом и писателем Юзом Алешковским.

— Вы с Ельциным одинаково выпили?

— Ну, во всяком случае, в этом кабинете — да. Потом, правда, я еще у него в гостях был: какой-то гуманитарный приз из Голливуда ему привез — тяжелую такую штуковину. Там столик накрыт был, мы вдвоем сели, мировые проблемы обсуждать начали. Это как-то необычно для меня было...

— Да и проблем наверняка оказалось много...

— Действительно много, но я о главной скажу, которая меня поразила. Мы бутылку мукузани выпили, и в какой-то момент, когда я уже к небесам возвысился, Борис Николаевич спросил: «Хорошее вино, правда?». Я согласился: «Замечательное». — «Может, еще?». — «С удовольствием». Он позвал: «Зина!». Вошла Зина зеленого цвета и сказала: «Борис Николаевич, кончилось мукузани. Я: «Как? Неужели в Кремле это последняя бутылка была и правительство мы без вина оставили?». Ельцин рассмеялся: «Сейчас!». Чего-то он тоже шутить стал, Зина куда-то побежала, потом нам из гастронома какое-то белое столовое вино принесли, и мы сделали вид, что это хорошо.

«ЕСЛИ БЫ СМЕРТЕЛЬНАЯ УГРОЗА НАД БРОНЕВЫМ В МОСКВЕ НАВИСЛА, ДУМАЮ, ВЫТАЩИТЬ ЕГО НЕ СУМЕЛИ БЫ, А В КИЕВЕ СПАСЛИ» 

— Это правда, что после визита сюда, к вам в кабинет, вы запихивали Ельцина в «запорожец»?

— Да — его же тогда со всех должностей сняли, и своего автотранспорта он не имел. Вот как раз, когда с Юзом Алешковским и с ним коньяка выпили, он пошел...

— ...пешком?

— Пешком. Сейчас машины почти у всех ведущих артистов имеются, и у молодых тоже — большой автопарк, а тогда один какой-то чахлый «запорожец» у главного электрика обнаружился — ржавый такой, к тому же он не всегда заводился. Я бросился к хозяину этого, так сказать, автомобиля, мы догнали Ельцина недалеко отсюда, в переулочке. «Борис Николаевич, понимаете, — я руками развел, — больше ничего нет», а он: «Нормально... Все хорошо».

Когда мы Ельцина в «запорожец» запихивали, я понял, что он в него не помещается, и какое-то физическое усилие проявил — что-то хрустнуло, и Борис Николаевич, так сказать, вошел, зато через некоторое время я стал членом Президентского совета. (Видимо, в память об этой по­-ездке на 70-летие «Ленкома» Ельцин подарил актерам театра несколько машин. — Д. Г.).

— Представляете, кем бы вы уже были, если бы запихнули его в Mercedes или в BMW?

— Какое-нибудь министерство дали бы, хотя моя кандидатура на пост министра культуры рассматривалась, когда, помните, им у нас стал... Ну, вы, может, и не помните...

— Юрий Соломин?

С друзьями Андреем Мироновым и Александром Ширвиндтом. «Иногда мы с Мироновым старались разыграть Ширвиндта, но от него очень трудно было добиться какой-то эмоциональной реакции»

— Верно.

— Помню, конечно...

— В этот момент по телевидению стали все время фрагмент из «Обыкновенного чуда» демонстрировать, где легкомысленную песенку с Екатериной Васильевой он поет. Ну нравилось кому-то, что министр культуры распевал: «Все цветочки расцветают на лугу», — Ким умел такие симпатичные, остроумные завитушки сочинять, и, по-моему, это повлияло на то, что хождение Соломина в министры продолжалось недолго.

— Думаю, относительно того, что происходило в Советском Союзе до перестройки, никаких иллюзий у вас никогда не было...

— Ну, нет, если бы их совсем не было, и жить было бы невозможно. Было ощущение, что какая-то работа идет, что, может, еще какой-то хороший спектакль удастся поставить, потому что после «Тиля» через некоторое время «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» у нас появилась, которая стадионы собирала.

— Да, это бомба была!

— Многотысячные стадионы и Дворцы спорта — немыслимо! Сейчас повторить это просто невозможно, поскольку ситуация в Москве очень изменилась, да и в Киеве тоже — есть куда пойти и что посмотреть...

— ...к тому же интернет доступен...

— В том же Киеве замечательный центр современного искусства процветает, который курирует Виктор Михайлович Пинчук — наш давнишний друг, которому мы очень обязаны. Пользуясь случаем, хочу сказать, что мы испытываем огромную благодарность к нему за внимание — по его инициативе мы и в Днепропетровске на гастролях замечательных были, и в Киев несколько раз приезжали, и там даже Леонида Сергеевича Броневого от смертельной угрозы спасли. Если бы это в Москве случилось, думаю, вытащить его не сумели бы, а там какой-то особый, точечный удар лучших сил украинской медицины получился. Конечно, внимание Виктора Михайловича Пинчука очень дорого стоит.

«ОТ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ИЗ ПРОФЕССИИ СПАС МЕНЯ ИМЕННО СУСЛОВ» 

— К нашей бывшей стране возвращаясь... Слышал, что покойные уже Георгий Жженов и Петр Вельяминов, которые в свое время в сталинских лагерях отсидели, много вам об этом рассказывали — их воспоминания как-то на вас повлияли?

— Да, безусловно. Знаете, я, конечно, поразился... В 86-м году, когда мы в такой вроде свите Ельцина были и потом вечером со Жженовым и Вельяминовым втроем в ресторан пошли, они пересыльные тюрьмы с хохотом вспоминали. У них общий знакомый обнаружился — какой-то ефрейтор с усами, который был не только чудной, смешной, но и выдающимся образом дрался, и я понял, что юность свою люди вспоминают всегда с удовольствием. Даже фронтовики, которые в окопах в грязи сидели и жуткие лишения терпели, говорят о тех годах с улыбкой.

— Россия — страна особая?

— А Украина?

— Менее особая, думаю...

— Да, немножко она нас в своих демократических движениях обгоняет...

— А вы в курсе, как Леонид Данилович Кучма свою книгу назвал? «Украина — не Россия»...

— (Смеется). Хорошо, да, но мы-то в основном цитатами не Кучмы живем — хотя я его уважаю, автор главных афоризмов у нас Черномырдин. «Отродясь такого не было, и вот опять», — это одно из его выдающихся высказываний о нашей действительности.

— То, что у вас с Ельциным хорошие отношения были, логично, но в свое время, когда в Театре Маяковского запрещали ваш спектакль по Фадееву «Разгром», за вас лично Михаил Андреевич Суслов, главный идеолог КПСС, вступился. Как удалось вам такой влиятельной крышей обзавестись?

С Александром Ширвиндтом и Григорием Гориным, 70-е

— Понимаете, несмотря на весь мой авангардизм и формализм, у власть имущих было ощущение, что я в первых рядах критикующих на­шу действительность, и спас меня от исчезновения из профессии именно Сус­лов...

— ...«серый кардинал» и человек в галошах...

— ...которого я, не осознавая, что на кону моя судьба стоит, встретил улыбками легкомысленными...

— А вы с ним встречались?

— Нет, представлен я ему не был, но видел, как он в этих галошах в театр пришел, и потом, самое замечательное, что мне еще запомнилось, — это охрана. Главный у них товарищ сразу к телефону подошел, переключил его на какие-то другие каналы, и когда Суслов к театру подъехал, поднял трубку и сказал примерно так: «Десятый, десятый, докладывает восьмой. Чуркин прибыл». Чтобы никто не догадался, кто в театр пожаловал, конспирация соблюдалась.

— Почему же Суслов именно «Разгром» решил посмотреть?

— Это потом выяснилось. Был такой, царствие ему небесное, Виталий Яковлевич Вульф, так вот, он все знал: и что было, и даже что будет, на любой вопрос у него был ответ... В общем, по его словам, выдающаяся актриса Театра Маяковского Мария Бабанова была очень дружна с не менее выдающейся Ангелиной Степановой, вдовой...

— ...писателя Александра Фадеева...

— Да, и, короче... Они разговаривали по телефону, свежие театральные новости обсуждали, и Бабанова сказала: «Мальчик хороший пришел, «Разгром» твоего Саши поставил. Интересный спектакль, но его снимают», и действительно, в горкоме партии (естественно, КПСС) была одна дама, которая уж очень негодовала, что во главе партизанского отряда Левинсон.

— Непорядок...

— Да еще и «Разгром» — непорядок полный, и я, конечно, тогда был на грани — у меня это был бы третий запрещенный спектакль после «Доходного места» и «Банкета». Третий — это уже надо уезжать из Москвы, здесь больше ничего не дали бы ставить, и вот Ангелина Степанова возмутилась: «Как это — Сашин роман запрещать? Нет, такого не может быть». У нее дома «вертушка» стояла...

— ...она же секретарем парткома МХАТа была...

— ...она Суслову позвонила, вопрос задала: «Как вы на это смотрите?», и он на спектакль пришел. Конечно, за ним наблюдали: где-то Михаил Андреевич платочком слезы вытирал, а в конце встал и демонстративно зааплодировал. Все! — дня через два (а может, даже через один) в «Правде» появилась статья о большом художественном успехе спектакля, об идеологическом прорыве...

«ЧАУШЕСКУ ПОЛОЖИЛ РУКУ ДЖИГАРХАНЯНУ НА ПЛЕЧО И СКАЗАЛ: «ДА, ТЯЖЕЛО НАМ, КОМАНДИРАМ» 

— Вашу фамилию в главной советской газете упомянули?

— Нет, это случилось позднее и как-то осторожно, но «Разгром» в страны народной демократии сразу поехал. И я тоже...

Особенно интересный, конечно, момент в Румынии был. Армен Джигарханян, который играл Левинсона, очень понравился Николае Чаушеску. Румынский вождь, которого впоследствии расстреляли, пришел к нему в грим­уборную, положил руку Армену Борисовичу на плечо и сказал: «Да, тяжело нам, командирам»...

— Хорошо хоть, Джигарханяна не расстреляли...

— Армен Борисович, слава богу, жив-здоров.

— Еще кто-нибудь из вождей здесь, в кабинете вашем, бывал?

— Первый зампред Совета Министров СССР Полянский, министр обороны СССР Язов, но у нас какое-то место заколдованное — если кто-то из «портретов» (так Юрий Петрович Любимов членов и кандидатов в члены Политбюро называл) к нам приходил, его обязательно после этого снимали.

— Мистика!

С Еленой Кореневой и Олегом Янковским на съемках фильма «Тот самый Мюнхгаузен», 1979 год

— Да. Маршал Язов как-то тут на огромное фото смотрел — главный режиссер «Ленкома» Иван Берсенев с писателем Константином Симоновым беседуют... Я спросил: «Узнаете, кто?». Он сказал: «Вы справа» — и на Симонова показал. Ну и дни его уже были сочтены...

— ...естественно. Я, да и не только я — вся страна помнит, как вы публично перед телекамерами свой партбилет сжигали, чего многие коммунисты до сих пор вам забыть не могут...

— Вы знаете, это такой порыв был, вспышка некой экзальтации, о которой сейчас сожалеть бессмысленно, но можно было уйти из компартии достойнее. Понимаете, был какой-то момент, когда ситуация стала меня раздражать. С одной стороны, Назарбаев сказал, что ГКЧП поддержали все руководители обкомов, райкомов и горкомов, то есть все партийное руководство моментально на сторону путчистов встало, с другой — я приходил тогда к Белому дому, моя физиономия по телевидению мелькала, мне аплодировали, а тут (показывает — в нагрудном кармане) лежал партбилет, где написано, что я «ум, честь и совесть нашей эпохи». Конечно, какой-то нервный срыв у меня был, и эту бумажицу я поджег.

— Ярким пламенем горела?

— Ярким, да.

— Сегодня вы об этом жалеете?

— Уже нет — что случилось, то случилось, но в какой-то момент — да, немножко сомневался: может, надо было так, как Ельцин, уйти. Из партии ведь очень интересно он уходил...

— Из зала Кремлевского дворца съездов по проходу...

— Пока он смотрел сидящим в глаза, они все в напряжении были, но молчали, но как только спиной к ним поворачивался, свист и крики раздавались. В лицо пикнуть боялись...

Из интервью журналу «Кол­лекция «Каравана историй».

«Благодаря постановкам, осуществленным в других московских театрах, и необъяснимому покровительству Гришина я был назначен главным режиссером «Ленкома» — выслушав по «вертушке» от моей давней «поклонницы» Екатерины Фурцевой шквал обвинений в адрес враждебного советской власти и идейно распущенного типа, первый секретарь МГК КПСС утвердил меня в должности. После этого поступка сформулировать отношение к Виктору Васильевичу не берусь — как и к своему однокашнику по театральной школе Мише Шкодину. По окончании учебы мы с ним не расстались и к спектаклям готовились в одной гримерке Пермского облдрамтеатра, где и вели смелые, практически антисоветские разговоры. Помню, я сказал, что мне нравятся небоскребы Америки, а Миша в ответ признался, что в заграничных мужских носках резинка куда лучше, чем в наших.

Потом я уехал в Москву, и Миша через некоторое время тоже туда перебрался, чтобы возглавить Главное управление культуры. Он прослыл человеком деятельным, неленивым — лично руководил работой бульдозеров, приехавших ликвидировать в Измайлово выставку художников-авангардистов, а еще раньше собственноручно сломал несколько декораций в Театре на Таганке, чтобы исправить идейные заблуждения Юрия Любимова.

Ко мне Миша, по всей видимости, со времен работы в Пермском областном питал теплые чувства — однажды вызвал и сказал: «Если не хочешь быть вечно под кем-то из худ­руков, пиши заявление в партию». Через день после окончания кандидатского стажа Миша велел мне надеть галстук и явиться на бюро Московского горкома партии, где меня и утвердили главным режиссером Театра имени Ленинского комсомола...

Вместе с Ниной мы хохотали над напутственной фразой, сказанной на бюро МГК КПСС членом Политбюро Виктором Гришиным: «Ошибок у вас было много, но теперь работайте, как говорится, без экспериментов!». Я клятвенно обещал...».

«АВЕРИНЦЕВА Я СПРОСИЛ: «КАК ВЫ ОТНОСИТЕСЬ К ТОМУ, ЧТО В СОЮЗЕ ПРОИЗОШЛО?». ОН СДЕЛАЛ ПАУЗУ И СКАЗАЛ: «КОШКИ... КОШКИ — ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНЫЕ СУЩЕСТВА» 

— Вас же в 1989 году депутатом I съезда народных депутатов СССР избрали — веселая работа была?

— Вы знаете, сердце иногда билось, когда рот затыкали...

— ...академику Сахарову?

— Да, Андрею Дмитриевичу — это было не очень приятно, и потом вокруг агрессивно-послушное большинство находилось, которое так историк, один из лидеров Межрегиональной группы Юрий Афанасьев назвал (с его стороны это было очень мудрое проникновение в суть происходящего). На съезде я даже с известным филологом и историком христианской куль­туры Сергеем Аверинцевым немножко пообщался. Точно не помню, конечно, это уже давно было, но спросил я примерно так: «Как вы сейчас относитесь к тому, что в Союзе произошло?». Он сделал паузу, потом сказал: «Кошки... Кошки — очень интересные существа» — и что-то стал совершенно невпопад говорить, но потом, разматывая это обратно, я понял...

— ...зерно там было...

— Да, так просто Аверинцев не говорил.

— Вы ощущали себя тогда человеком, причастным к принятию каких-то судьбоносных для страны решений? Просто Михаил Александрович Ульянов перед смертью мне признался: «Я сожалею, что стал депутатом. Нас обманули: позвали, и мы поверили, пошли, как дитя за цыганской скрипкой»...

— Вы знаете, был момент какого-то подъема, воодушевления, было, наверное, ощущение, что можно сделать что-то серьезное и полезное, какие-то правовые нормы в театральной жизни, например, поменять, но продолжалось это очень недолго, и потом моя совесть чиста. Я Михаилу Сергеевичу Горбачеву на каком-то заседании сказал: «Я понял, что участвовать в работе парламента нашего ни добрый доктор, ни милый режиссер и хороший дирижер не должны. Для этого особая кондиция нужна, особые профессиональные умения, особое образование и особый дар, и я ощущаю себя здесь неким инородным телом» — вот это я сформулировал.

— Сидя на заседаниях съезда, как режиссер театральность действа вы чувствовали? Видели там актеров, режиссеров, кукловодов?

Создатели легендарной рок-оперы «Юнона» и «Авось», которая стала многолетним хитом «Ленкома», — композитор Алексей Рыбников, режиссер Марк Захаров, поэт Андрей Вознесенский и исполнитель главной роли графа Николая Резанова Николай Караченцов

— Ну, порядка ведь у нас нигде нет — даже в большом страшноватом доме на Лубянке. Допустим, тебе объявили, что все, ты уволен, но после этого ничего не изменилось... С «Юноной» и «Авось» так было: сначала спектакль приняли, потом какие-то обратные движения начались, но, думаю, дело не в том, что передумали, — просто документы на стол руководству не положили, кто-то где-то опоздал, а потом на какие-то другие проблемы отвлеклись. Тот же Полянский, когда какой-то спектакль у нас посмотрел, сказал: «Это штампы и схемы, штампы-схемы»...

— ...а уж он в этом понимал!

— Да, ну и затем его на сельское хозяйство сразу отправили, что, в общем-то, было равносильно расстрелу, а потом послом куда-то в Японию он уехал.

— Штампы и схемы...

— Они, так что ангел-хранитель иногда как-то меня охранял.

— Друзья Мраком Анатольевичем вас называют...

— Называли когда-то — сейчас уже я этого не слышу.

— Мрак рассеялся, тьма растворилась... Скажите, пожалуйста, сегодня вас в политику какими-то калачами затащить можно или уже все о ней поняли?

— Нет, я про себя понял, что не политик, что у меня другая дорога, другие цели и на какие-то мандаты претендовать мне ни к чему, хотя иногда руки чешутся и что-то пишу. Недавно вот в «Московском комсомольце» моя статья вышла. Что меня задевает, так это переименование наших улиц, площадей, городов... Был, например, прекрасный волжский город с замечательным корневым названием Покровск. Паустовский говорил, что топонимика — это народное творчество, это поэзия народа, поэтому надо очень бережно к ней относиться, и вот почему-то Покровск Энгельсом стал — с какой стати? Что такое Энгельс? «Нечего терять, кроме своих...».

— И что он делал в Покровске?

— Вот именно! Ну, немцы где-то рядом там жили, но эта фразочка из «Манифеста Коммунистической партии», что «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей», большое сожаление у меня вызывает: как можно было так сказать? Значит, у людей нет ощущения причастности к культуре, к отеческим гробам. Что значит нечего терять, разве потеря родины — это ничто? Хотя Ленин к этому, в общем, стремился. Недавно, вспоминая Первую мировую войну, наш президент назвал его национал-предателем — тогда вождь в рабочей кепке выдвинул идею превращения мировой войны в гражданскую, что принесло народу страшные потери и лишения.

«ОТПРАВЛЯЮЩИМСЯ В СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ МИРОНОВУ С ГРАДОВОЙ МЫ С ШИРВИНДТОМ ПОЛОЖИЛИ В ЧЕМОДАН ДВА КИРПИЧА И ПОРТРЕТ ЛЕНИНА, А ГОЛУБКИНУ ШУРИК ВООБЩЕ УКУСИЛ ЗА ПЯТКУ» 

— Вы известный мастер розыгрышей, и тот же Александр Ширвиндт рассказывал мне, как обеих жен Андрея Миронова вы разыграли — сначала Екатерину Градову, потом Ларису Голубкину...

— Когда Дрюсик на Градовой женился, они в свадебное путешествие в Ленинград отправились, мы их провожали. Затем на Ленинградском вокзале немножко выпили — ну немножко! — и у кого-то мысль мелькнула... Тогда это безумно остроумным казалось, мы ощущали себя Бернардами Шоу...

— ...веселые, беззаботные...

— Ну, просто остроумие такое: положить молодым в чемодан два кирпича и портрет Ленина, чтобы молодая жена сказала: «Что ты везешь?». Пока Андрей с трудом втаскивал багаж в вагон, мы с Шир­виндтом не переставали громко изумляться: «Зачем же так много вещей брать?!», а когда Катя чемодан открыла, было определенное негодование по поводу друзей, которые провожали...

— Градова без юмора оказалась?

— Ну да! Мы все-таки считали, что нашу шутку следовало оценить. Ну как? Два кирпича...

— ...да еще портрет Ленина...

— ...это такой тонкий юмор — уж такой тонкий!

Во второй раз, когда Миронов сочетался браком с Голубкиной, они на даче уединились, а я у Стейнбека или какого-то другого американского классика прочел, что ковбои иногда всякие грубоватые шутки учиняли над друзьями, которые женились, дабы разнообразить их первую брачную ночь. Мы ночью на эту дачу поехали, привидения там изображали, ухали, свистели, но никакого внимания не было — даже огонек не зажегся, и тогда Шурик (не знаю, может, не стоит это говорить, но раз уж я начал, скажу) влез в окно спальни и укусил молодую за пятку. Укусил, она взвизгнула — ей это очень не понравилось, а мы все негодовали: ну как можно было не оценить такой свежий, жизнерадостный юмор, как могла не восхитить такая жизнеутверждающая шутка?

Из интервью журналу «Коллекция «Каравана историй».

«Ох и намучаемся мы с ней!» — сказал я, когда на рассвете умаявшиеся «привидения» собрались у машины. Друзья расценили мою фразу как провидческую. Она показалась им очень остроумной — я сказал почти как Бернард Шоу, но заложенный мною глубокий смысл впоследствии не оправдался. Екатерина Градова, первая жена, та действительно нас недолюбливала. «Друзей надо менять!» — сказала она Андрею после проводов с кирпичами, а Лариса ошибки предшественницы учла и к нам относилась вполне приветливо».

— Вы, когда с Шуриком собираетесь, проделки свои вспоминаете?

С супругой Ниной Тихоновной Лапшиновой Марк Анатольевич прожил почти 60 лет, она умерла в 2014 году 

— Нет, нам это немножко уже надоело. Некоторые наши дурацкие шутки молодости мы переэксплуатировали, поэтому стараемся их обходить и на какие-то отвлеченные темы беседуем — преимущественно театральные.

Из интервью журналу «7 дней».

«Иногда мы с Мироновым в свою очередь старались разыграть Ширвиндта, но от него очень трудно было добиться какой-то эмоциональной реакции. Шура ведь всегда был невозмутимым, человек-загадка с покровительственной улыбкой, и Миронов в отместку за Дрюсика придумал ему прозвище Железная Маска.

В те времена Ширвиндт снимался на студии Довженко и постоянно ездил в Харьков, и вот однажды поехали мы провожать нашу Маску на вокзал. Попрощались на перроне, он поднялся в тамбур, оттуда покровительственно нам помахал и скрылся в своем купе. Когда поезд тронулся, моя жена Нина сказала: «Вот бы он удивился, если бы приехал в Харьков, а вы уже там». Нам с Андрюшей идея показалась гениальной, и мы помчались занимать деньги на самолет к администратору нашего театра. Он встретил нас в трусах, поскольку уже была ночь и мы его разбудили, но все-таки вынес необходимую сумму. 

Билетов уже не было, но недаром же Андрюша снялся в «Бриллиантовой руке»! В аэропорту его узнали и заулыбались: «Конечно, для вас место найдем из брони». Андрюша кивнул на меня: «Вот этот со мной». — «А он зачем летит?». — «Это мой личный пиротехник, я без него практически никогда не снимаюсь». Ну что мне оставалось? В подтверждение его слов я стал дергаться, изображать свист пуль и вой снарядов...

На съемочную площадку мы прилетели раньше Ширвиндта, спрятались в кустах, а когда он появился, выбрались из укрытия и запели у него за спиной нашу любимую мелодию из фильма Феллини «8 1/2». Ширвиндт повернулся с каменным лицом: «Это хорошо, это очень достойно».

Спустя несколько лет я спросил его: «Шурик, что ты подумал, когда услышал наше с Дрюсиком пение?». — «Что раз мерещится чертовщина, пить надо меньше».

«В САМОЛЕТЕ ОЛЕГ ЕФРЕМОВ СКАЗАЛ: «ВОТ ЗА ЭТУ КНИГУ, ВООБЩЕ-ТО, САЖАЮТ» 

— Вы до сих пор много читаете?

— Да, в основном связанного с историей России, и в совершенно безумном восторге от двухтомника «История России. ХХ век», который вышел у нас под редакцией профессора Андрея Зубова (российского историка уволили из МГИМО в марте 2014 года за выражение в прессе мнения, шедшего вразрез с внешней политикой России. — Д. Г.). Там новая терминология есть, разоблачение некоторых советских исторических мифов — это настолько интересно, что я даже перечитываю.

— Помнится, в годы перестройки вы философом Бердяевым увлекались (он тогда стал доступен) — до сих пор в его сочинения заглядываете?

— Давно не заглядывал, но внимательно читал. Особенно «Самопознание» — его труд, который мне подарила во Флоренции княгиня Олсуфьева. Ей, кстати, некогда принадлежал особняк, где Союз писателей сегодня находится, — она рассказывала, что там, где размещалось партбюро, раньше была ее спальня.

— Символично...

— (Смеется). Княгиня предложила мне приехать в русскую православную церковь во Флоренции, где была старостой прихода — в общем, какую-то общественную должность занимала, и когда она открыла мне двери одной комнаты, я увидел — как в сказке про волшебную лампу Аладдина — сокровища: тома Бердяева, Мережковского, Ахматовой, Юза Алешковского — глаза разбегались. Она сказала: «Вы можете взять с собой все, что хотите, при условии, что провезете через границу», и это стало для меня испытанием на храбрость.

— Какой это год был?

С дочерью Александрой Захаровой — примой театра «Ленком»

— Нехороший какой-то — 60-й с чем-то.

— Ой, кошмар!

— Где-то к 70-му, может, клонилось, но все равно, когда в самолете свое приобретение кому-то показывал, Олег Ефремов шепнул: «Вот за эту книгу Авторханова «Технология власти», вообще-то, сажают — чтоб ты знал». Перед таможенным досмотром в Шереметьево меня неприятный холодок посетил, и я понял, что два выхода есть: идти на досмотр...

— ...или не идти...

— ...или в туалет и это все сбрасывать. Потом подумал (извините за пафос, но такой момент был!), что перестану себя уважать, если это сброшу, не привезу: ну что за трусость! — и единственное, что сделал, — это шепнул Ефремову: «Олег, я рядышком пристроюсь, ладно? Ты узнаваем, любим, так что...

— ...если остановят, скажу, что это твои книги»...

— Нет, просто бдительность притупится. Так все и произошло. Я это в Москву привез, а княгиня просила потом открыточку ей послать: типа, «будьте здоровы», «спасибо за наши встречи» — что-то нейт­ральное. Она, таким образом, будет знать, что все прошло успешно, — так я и сделал.

— В лучах славы Ефремова с пользой для дела погрелись...

— Конечно, конечно.

«СВОБОДА, КАК ПРЕДУПРЕЖДАЛИ НАС ЛУЧШИЕ УМЫ РОССИИ, ТЯЖКОЙ НОШЕЙ ЯВЛЯЕТСЯ» 

— Вы до сих пор советским человеком себя ощущаете?

— Знаете, у меня это где-то в подсознании уже, глубоко. Вот я в Германию часто езжу (там живет врач, у которого Марк Анатольевич наблюдался после шунтирования. — Д. Г.), там в ресторане за столик сажусь и думаю: «Может, он не обслуживается? Может, придет официант и скажет: «Кухня закрылась — есть только холодные блюда»?» — и понимаю, что это какие-то рефлексы, которые и Володю Высоцкого посещали. Он даже в анкете, заполненной в 1970 году по вопросам работавшего с ним в Театре на Таганке актера Анатолия Меньщикова, написал: «Хочу, чтобы везде пускали». Это абсолютно советские мечты: вот хочу в Дом журналиста — иду, и у меня никаких членских билетов не спрашивают...

— Мы начинали наш разговор с того, что «Ленкомом» вы уже 45 лет руководите — огромный отрезок времени, а кажется, наверное, все толь­ко вчера было, правда?

— Да, очень быстро время летит, хотя у меня есть четкое понимание момента, когда кончились советские законы и вот та свобода началась, которая, как предупреждали нас лучшие умы России, тяжкой ношей является.

— Время бежит все быстрее?

С Дмитрием Гордоном

— Думаю, оно ускоряется и количество информации возрастает. У некоторых ученых, в частности у Сергея Капицы, я спрашивал: «Количество информации не может такого гибельного порога достигнуть, когда она будет мозг разрушать?». Он задумался и ответил: «Может быть... Может быть...», но я думаю, что нет: есть какие-то фильтры, мы что-то пропускаем, отбрасываем, хотя в нас, кстати, какие-то деформации в связи с обилием информации происходят — с теми ее дозами, которые получаем. Мы вот привыкли к тому, что дикторы в новостях говорят: «Там-то такому-то Владимиру Ивановичу проломили голову, в машине «скорой помощи» он скончался. И о погоде». Погода — и Бог с ним, с Владимиром Ивановичем, ценность человеческой жизни...

— ...ничтожна...

— ...понизилась сейчас очень сильно. У нас в России особенно.

— Это вот ускорение заставляет вас ценить время все больше?

— Теоретически — да, но, к сожалению, делать это осмысленно не умею. Все как-то рефлекторно происходит, поэтому выхожу на даче (у меня небольшой участок есть... точнее, даже приличный — 15 соток под Москвой) и кидаю собаке мячик, она мне его обратно приносит. Кидаю и думаю: «Вот счастье, я отдыхаю», а минуты через четыре меня какая-то тоска охватывает, назойливая мысль возникает, что надо делом каким-то заниматься. Ну что я собаке буду мячик кидать? — поэтому хочу на лыжи встать, когда зима придет, но с будущей зимы — это важно!

— Вы чувствуете себя пожилым человеком или просто опытным?

— Иногда да, иногда чуть-чуть в летах себя ощущаю... Когда долго идешь, уже радикулит немножко жизнь отравлять начинает.

— А жизнь удалась?

— Наверное, я буду грешен, если скажу, что нет, но и утверждать, что счастлив, не могу. Как-то это с глупостью какой-то граничит, с самомнением и отсутствием самоиронии, а с другой стороны, обижаться на жизнь вроде бы не за что.

— Счастье мгновениями у вас было?

— (Кивает). Мгновениями.

— А самые яркие из них помните?

— Ну я вам уже говорил, что радость испытываю, когда зал аплодисментами разражается, и если какая-то шутка дурацкая, особенно если я ее автор, вызывает в зрительном зале восторженную реакцию, импульсы счастливого состояния ощущаю, правда, потом они очень быстро проходят.

— Спасибо вам, и пускай эти импульсы не проходят как можно дольше!

— Буду стараться.