Беседуя с Михаилом Давидовичем Суркисом, никак не веришь в то, что ему почти 98: во-первых, чисто внешне столько не дашь, а во-вторых, за один день этот человек успевает столько сделать, что молодому не угнаться, причем вопросов о самочувствии не переносит на дух, объясняя это так: «Конечно, хотелось бы, чтобы здоровье и энергичность, как у 18-летнего, были, но возможно ли такое? Поэтому отвечать на эти вопросы, когда тебе за 90, — радовать врагов и огорчать друзей, а ни того, ни другого мне не хотелось бы».

Два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны, орден Богдана Хмельницкого... В 42-м мужественный молодой военврач попал не просто на фронт, а в мясорубку — сразу­ после учебы под Ста­линград! Прошел Курскую дугу, участвовал в освобождении Украины от нацистов, а затем, с советской авиацией, — освобождал Европу, курс держал на Берлин.

Победу Михаил Давидович встречал недалеко от столицы Германии и, пока пришлось повоевать, всякого насмотрелся, но об этом также распространяться не любит — как все, наверное, кто по-настоящему пережил войну. Ограничивается скупым и кратким: «Я делал свою работу», но понять, что это была за работа у врача на фронте, да еще в таких жесточайших битвах, как Сталинградская, не так уж и трудно. По крайней мере, тем, кто знает о Второй мировой из собственного опыта либо со слов родственников.

Фото Сергея ТУШИНСКОГО

«Характер у меня сложный, так сказать, несъедобный, — признается Суркис, — вместо пирожного не пойдет». Видимо, это и помогало все тяготы вынести — как военные, так и довоенного голодного детства, когда все мечты к куску белого хлеба с маслом и медом сводились.

О том, что когда-то жизнь будет совершенно другой, мой собеседник и помыслить не мог, но судьба распорядилась так, как ей было угодно: оба сына Михаила Давидовича, Григорий и Игорь, — обеспеченные, влиятельные и публичные люди, умеющие принимать решения и зарабатывать деньги. Вопрос о том, что делали родители, чтобы дети выросли именно такими, самому старшему Суркису задают очень часто и ответ слышат тоже удивительный: «Специально — ничего».

Лучшее воспитание — это когда отец осознает, что он для сыновей — пример, считает Михаил Давидович, а вот хороший или, наоборот, пагубный, это уже от отца зависит. «Я не пьянствовал, не матерился, как порядочный человек, держался — вот и все воспитание, — признается Суркис, — а они смотрели и, может, что-то перенять пытались. Когда дети на ноги становились, такими уж большими связями или кошельком я им помочь не мог — не было у меня ни того, ни другого, зато, возможно, помог тем, что всячески показывал: перебороть трудности и добиться желаемого можно самостоятельно».

В чем секрет его долголетия, Михаил Давидович точно не знает. Просто живет и любит жизнь, и она отвечает ему взаимностью — невероятному человеку, который за два года до 100 запросто еще может и в карты моих ровесников обыграть, и пару книг осилить, и в казино у автомата немаленькую сумму выиграть, и на футбол не просто сходить, а слетать, и стихотворение наизусть прочесть, и песню спеть. На идише — языке, который мало кто помнит, на своем родном, на котором, как сам признается, привык думать, из-за чего, учась в Одесском медицинском, испытывал труднос­ти. «Приходилось постоянно на русский переводить, с одной культуры на другую переключаться...».

Думал ли орденоносец, ветеран Второй мировой, что до еще одной войны на территории Украины доживет? Разумеется, нет, и считает, что войну как можно скорее нужно закончить, поскольку мир — это самое ценное, хотя и не все это осознают. Вот чаще бы спрашивали — у тех, кто цену человеческой жизни знает.

В 1942-м молодой военврач Михаил Суркис попал под Сталинград. Прошел Курскую дугу, участвовал в освобождении Украины от нацистов

«Мы искренне верили, что войн больше не будет, — признался в одном из интервью Михаил Суркис, — и это главным своим достижением считали». Мне кажется, вот эту уверенность, эти жертвы колоссальные ради единственной цели — мира, принесенные его поколением, эти надежды людей, большинство из которых на нас уже только с фотографий глядят, мы все-таки должны оправдать.

Они несоизмеримо боль­шего заслужили!

«ХОРОШО ПОМНЮ, КАК В ШКОЛУ УХОДИЛ И ТОЛЬКО К 11 ЧАСАМ МАТЬ ЧТО-ТО ПРИНЕСТИ НАМ МОГЛА — БЛИНЧИКИ, НАПРИМЕР, ИЗ МАКУХИ...» 

— Михаил Давидович, это здорово, что мы с вами сегодня встречаемся: я очень давно хотел с вами по душам поговорить — еще когда 90 лет вам исполнилось, а вам уже почти 98...

— Спасибо, я тоже рад пообщаться.

— Раньше говорили, что самые лучшие люди в Одессе родились, а вы по­явились на свет под Одессой...

— Ровно в 100 километрах от Одессы, в местечке Петроверовка — при советской власти оно стало Октябрьским.

— Там люди разных национальностей жили?

— Евреи, украинцы, русские, поляки и даже немцы, и когда погромы были...

— ...а были?

— Были, это я помню! — так люди с вилами, с лопатами выходили, местечко окру­жали — и у нас все благополучно заканчивалось.

— Кем ваши родители были?

— Отец — пекарем, мать — домохозяйкой.

— Хлеб небось дома не переводился?

— До 32-33-го годов — тогда уже приходилось какие-то вещи брать, в город ездить и хлеб доставать.

— То есть отец — пекарь, и хлеба не хватало?

— Не хватало, но он тогда и не пек ничего, потому что не из чего было. Когда все зерно у людей забрали, мы жили, как все остальные.

— Ощущение голода вы помните — когда есть хотелось?

— Я хорошо помню, как в школу уходил и только к 11 часам мать что-то принес­ти нам могла — блинчики, например, из макухи... Вы знаете, что такое макуха?

— Да...

Римма Яковлевна с Гришей, 1950 год

— Вот. Или еще чем-то баловала, что по сусекам наскребла. Наверное, людям не верится, что, даже уже на рабфаке занимаясь (это в Одессе было — я туда в 13 лет на рабфак уехал), я часов в 11 выходил, четверть украинского хлеба покупал, в карман его клал... Студенты-одесситы яички, курочку, бутерброд с маслом и медом наверху приносили... Я у них ничего никогда не просил, но они у меня просили: думали, раз из кармана и так ем аппетитно, значит, это вкуснее, чем все, что они имеют (улыбается). Я, правда, по этому поводу не переживал, в обед жареную картошку за 45 копеек на Комсомольской, 28, ел — хоть и подгоревшую, но ничего страшного.

— У ваших родителей много детей было?

— Пятеро.

— А сегодня сколько осталось?

— Я и моя сестра — в Штатах живет. Она с 28-го года, ей 89 лет, а старший брат, Лев Давидович, доцент одесского Института холода, полгода до 100 не дожил.

— Да, гены у вас крепкие!

— Вроде да. Один брат только рано умер, в 46: болезнь сердца. Дважды к Амосову его привозил, и тот дважды говорил, что такую светлую личность оперировать не будет — рисковать не станет. Вениамин тоже преподавателем был — войну пережил, на заводе работая: в армию не взяли.

— Я уверен, что детство и юность вы часто сегодня вспоминаете, потому что пожилые люди лучше помнят то, что с ними давно было, правда ведь? Ваши детство и юность бедные были, нищие?

— Нет, нищеты мы не ощущали — более того, мои родители были всегда очень юмористически настроены. Отец много работал — он с 11 лет тесто месить начал и всю ораву, свою семью, кормил, а мать домом занималась, большая умница. Естественно, какое образование могло тогда быть у еврейки? Красивая женщина, статная — и юмористка.

— Живя в родном местечке, кем вы хотели стать, каков был предел мечтаний?

Игорь Суркис, 1960 год

— Когда восемь или девять лет мне было, я каждый день в суд ходил — слушать. Мне нравилось, в юристы хотел податься, а мать все время говорила: хочу, мол, чтобы кто-то из детей был врачом. Мой старший брат, Лев Давидович, уже в Одессе, в пединституте, учился, и после того, как я в 13 лет еврейскую семилетку окончил, почему-то мои документы взял и в медицинский рабфак сдал — так я там и оказался. Ну а после медицинского рабфака куда идти? В мединститут

«К ИЛЬФУ И ПЕТРОВУ ПОЛНАЯ ЖЕНЩИНА ВЕСОМ С ПОЛТОННЫ ПРИШЛА. ЛЕГЛА В ИХ ПОСТЕЛЬ, ЧТОБЫ ЕЕ СОГРЕТЬ, БЛИЖЕ К ПОЛУНОЧИ УШЛА — И ОНИ В ТЕПЛУЮ ПОСТЕЛЬ ПОСЛЕ НЕЕ ЗАБРАЛИСЬ: ТАК ГРЕЛИСЬ» 

— Одесса много гениев миру подарила: музыкантов, художников и, конечно...

— ...писателей...

— Да, и если писателей вспоминать, для меня гении номер один — это Ильф и Петров...

— ...совершенно верно!

— Это правда, что вы с ними в Одессе неоднократно встречались?

— Ну, пару раз видел, потому что их квартира... А чего вдруг вы этот вопрос задали?

— Интересно...

— Мне тоже когда-то, в 16 или 17 лет, интересно было, когда я узнал, что они на этом же спуске к Пересыпи живут, и я к ним пришел — напросился. Ну, они же нормальные люди, отказывать, когда я спросил: «Можно мне у вас побыть?», не стали.

— Прямо домой к ним пришли?

— Туда, где они жили, комнату снимали.

— Потрясающе!

— Ильф и Петров за­просто так сказали: «Пожалуйста, молодой человек, заходите!». Я сообщил: «Я тут рядом, на медицинском рабфаке, учусь...

— ...моя фамилия Суркис»...

— Что-то такое, да — ну и все, они меня приняли. Глядя на их быт, я удивился: «Как вы в таком холоде живете?». Они засмеялись: «А вы можете к восьми-девяти часам вечера прийти?». — «И что?». — «Тогда и узнаете». Ну, я пришел, а потом женщина появилась — полная, весом с полтонны. Легла в их постель, чтобы ее согреть, а где-то ближе к полуночи ушла — и они в теплую постель после нее забрались (улыбается): вот так два классика грелись, но этот холод и эта жизнь не помешали им быть гениальными и создать потрясающие произведения. Они ведь до сих пор живы...

— ...и актуальны...

С любимой Риммой Михаил познакомился в Одессе в 1945-м, в 1948-м они расписались. «Образованная, красивая, а характер такой, что будь здоров! Наши мнения по любому вопросу не совпадали, но так, может, даже интереснее»

— Точно!

— Старая Одесса в отличие от старого Киева большей частью все-таки сохранилась — в ней сегодня есть уголки, которые вы легко узнаете и с которыми приятные воспоминания связаны?

— Ну, здание мединс­титута на углу Пастера, например, недалеко от пункта «скорой помощи». Буквально сразу после того, как в 45-м с войны вернулся, я туда пошел и услышал, как женщина-фельдшерица кричит: «Эй, вы на вызов выезжать собираетесь, черт бы вас побрал?!». По голосу я понял, что это мама, — она меня увидела, обнимать-целовать бросилась: «Ты, байстрюк, уже явился?» (смеется). Вот так меня с войны встретила... Еще памятные места — стадион одесский, улица Свердлова...

— ...а дом, где вы жили, остался?

— Да, сохранился, хоть и не в том виде: многое было разрушено, так что какой там дом? Балкон, и с него прямо в комнату заходили...

«В СРЕДНЕЙ АЗИИ МНЕ СКАЗАЛИ: «НАМ МОЛОДЫЕ ЛЮДИ НУЖНЫ, ЗДЕСЬ ОСТАНЕТЕСЬ». Я ВОЗРАЖАТЬ СТАЛ: «ИЗВИНИТЕ, НО Я НА ФРОНТ ХОЧУ!» 

— На фронт вы когда ушли?

— В марте 42-го, а вообще, с этим месяцем все главные события у меня связаны. В марте я медицинскую академию в городе Куйбышеве (теперь Самаре) окончил — и нас, 10 человек, в Среднюю Азию отправили. Там медицинское управление округа находилось, и мне сказали: «Нам мо­лодые люди нужны, здесь останетесь». Я возражать стал: «Извините, но я на фронт хочу!». — «Сперва у нас поработайте...». Я на своем стоял: «Не надо». Ну и все: из Ташкента — в Алма-Ату, в Алма-Ате мы добровольцев из казахов, узбеков и прочих искали, оттуда — в Казань, где Ворошилов полки формировал. К местному населению русскоязычных добавили — и на фронт!

— В Средней Азии тепло, относите­ль­но сытно было — вы бы там, как у Хрис­та за пазухой, жили: почему же на фронт хотели?

— У меня и мысли другой не могло появиться! Со словами: «Ручки и перья мы на винтовки заменим!» я на комсомольских и профсоюзных собраниях никогда не выступал — как некоторые, кто потом даже учебу не закончили, а сразу, как только война началась, в Среднюю Азию удрали. Там они неплохо в хлебных магазинах устроились...

— ...и все так же призывать продолжали...

— ...и существовать. Каким образом их в армию не забрали, не знаю — наверное, как-то отвертеться сумели, а я к большинству тех относился, кто считали: «В этой войне я должен участвовать».

— Скажите, а на фронт идти вам не страшно было? Вы же понимали, что там убивают, а вы молодой, вся жизнь впереди?

Гвардии майор Михаил Суркис, 1952 год. «Характер у меня сложный, несъедобный, вместо пирожного не пойдет»

— Не знаю, откуда это взялось, но мысль такая была: «Если страх возьмет — значит, на этом конец, жизни вообще». Я настроил себя, что это та же работа, просто в других условиях, хотя когда с фронта вернулся, узнал, что больше 100 врачей, моих однокурсников, погибли.

— Это правда, что ваши родные долж­ны были на пароход сесть, который людей из Одессы увозил и который в кон­це концов разбомбили?

— Да, на пароход «Ленин», но без меня уезжать отказались...

— Это мама, папа...

— ...и еще брат и сестричка, а я Одессу по­кидать не хотел: когда война началась, истребительный батальйон был создан, я командиром взвода был. Около лестницы этой... Вы же лестницу в Одессе, возле буль­вара Фельдмана, знаете?

— Конечно — сейчас это Приморский бульвар...

— Да, так вот, прямо там мы с ребятами повестки в армию получили, но в армию в итоге нас не забрали, а для продолжения учебы в Ростов увезли, а родители остались. Я уже считал, что в живых их не будет, и вдруг в Куйбышеве, куда нас из Ростова отправили, ночью меня будят — мой братик появился. Генерал сказал: «Забирайте родителей, мы комнату выделим, и, пока учитесь, они будут здесь жить — устроиться поможем, а там будет видно». Я маме с папой это передал, но на побывку к ним грязный приехал, завшивленный — посмотрели они на меня и переезжать отказались, один вернулся. Тогда мешок провизии мне собрали: хлеба, консервов, всего съестного — и я к ним повидаться поехал. В итоге им билеты купили, и они таки уехали — под Ташкент, а тот пароход «Ленин», который разбомбили, без них ушел, но я уже считал, что все, на этом конец!

— То есть вы им фактически жизнь спасли?

— Как бы там ни было, они остались, и я решил, что больше мы не увидимся, а потом, естественно, великая радость была.

«НАВСТРЕЧУ МНЕ ИЗ ЛЕСА ВООРУЖЕННЫЕ НЕМЦЫ ВЫШЛИ — ЧЕЛОВЕК 20» 

— На фронте вы военврачом были?

— И в 22 года — начальником, командиром.

— В каких битвах участвовать доводилось?

— Попал сразу под Сталинград.

— Под Сталинградом холодно было?

— Я даже не могу сказать, холодно или нет...

— ...так было жарко...

С сыновьями Григорием и Игорем. «Это самое большое мое богатство»

— Такие бои были, да.

— Курскую дугу вы тоже прошли?

— Да, после Сталинграда, а потом — Украина и на Берлин. 28 апреля 45-го мы уже из автоматов-пистолетов на аэродроме Шенефельд стреляли.

— Великий скульптор Эрнст Неизвестный, который недавно умер, в войну разведчиком был, командиром взвода автоматчиков, и рассказывал мне в Нью-Йорке, как к трупам они привыкали. Буквально на развороченный труп котелок ставили и из того котелка ели, то есть все ат­ро­фировалось уже, отношение к смерти изменилось. Вы трупов много видели?

— Лично я — очень мало, потому что я же не с винтовкой и не в пехотном полку воевал — в полку связи...

— ...но люди у вас на руках умирали?

— Ну, может, несколько человек. Под Сталинградом хутор Михайловский был, где дома на сваях стояли, и в одном из этих домов подполковник с простреленной ногой находился. Я ему, когда немцы нас бомбить начали, помощь оказывал: все ушли, а ему же с лестницы не спуститься, ну а я тоже ведь его не брошу — остался. Сидим себе и ждем... Повезло — мимо прошло: вот так к смерти мы относились. Вы спрашиваете: «А страх был?». Со страхом долго не проживешь...

Помню, еще в Германии случай.... Я всег­да своих медработников в машинах оставлял (машин у нас много было), а сам в автобус садился, ребят брал, которые пока не нужны, и на санитарную разведку выезжал. Мы ведь уже вперед шли и свободные села занимали, а в них — дома, ну и в это время навстречу мне из леса вооруженные немцы вышли — человек 20, что ли: с автоматами и прочим.

Со мной одни женщины и водитель Руденко: на одной руке двух пальцев нет, на второй — трех. У меня автомат — заднее стекло разбиваю и к бою готовлюсь, а что делать? — но немцы — это же не наши солдаты. Раз мы на освобожденную территорию идем, а они проиграли, значит, должны оружие сдать — побросали автоматы, и все. Я оружие в автобус собрал, они впереди идут, мы за ними едем... Потом я их в воинскую часть сдал, но о чем тут рассказывать — это же не героизм...

— Правда ли, что вы маршала Жукова видели?

— Правда. Мой старший брат Лев Давидович в разведотделе работал и у него личным переводчиком был. Ну, я с Жуковым, естественно, не общался...

— ...и он с вами тоже...

— (Улыбается)... Да, но поскольку наша воинская часть недалеко от их штаба стояла, я к брату повидаться приехал. Он сказал: «Завтра можешь отдыхать, а я в шесть утра встану». Почему так рано? Построение на физзарядку — и это уже после войны. Все по чинам стояли: генералы — в одном строю, полковники — в другом, подполковники тоже, затем майоры, капитаны, лейтенанты... На зарядку вышли, и все ее делали, в том числе маршал — с голым торсом: это было нормально.

— Что-то такое маршальское, величественное в Жукове было?

— Ну, по-другому его уже воспринять нельзя было — это же человек, который даже со Сталиным умел говорить как положено. Крепкого телосложения, с виду настоящий военачальник.

— Где вы Победу встретили?

— В Финстервальде, под Берлином — аэродром такой был.

— В день, когда стало понятно, что война закончена, счастливым себя чувствовали?

— Радости не было предела! Войне ко­нец — это же вообще! Где-то там еще стреляют, а мы уже отвоевались.

— Вам казалось тогда, что вот сейчас наверняка другая, счастливая жизнь наступит, все хорошо будет?

— Хотелось этого, но мы же, так сказать, люди гордые. Нам Америка по плану Маршалла финансовую помощь предлагает, а мы ведь, если что-то у кого-то возьмем, отчитаться должны: зачем брали, куда потратили... Нет, сами восстановим и разрушенное отстроим, — вот и все.

«ПОЧТИ 66 ЛЕТ ВМЕСТЕ ПРОЖИТЬ — ЭТО ТЯЖЕЛЫЙ ТРУД» 

— Сколько лет вы со своей единст­венной супругой Риммой Яковлевной прожили?

— Неполных 66.

— А как с ней познакомились?

— В 45-м году я в отпуск в Одессу при­ехал, брат уже демобилизовался. Жуков ему майорское звание предлагал, остаться уговаривал, не отпускал, но брат домой, в Одессу, в институт вернуться хотел — и настоял на своем. Анфиса Федоровна, жена его (она до сих пор жива), к нам в гости своих коллег приводила — невесту мне выбирала, а я сидел, в карты играл и ноль внимания (смеется), но потом как-то моя сестра с подругой пришла — это Римма Яковлевна оказалась. Мы познакомились...

— Понравилась она вам?

— Да, но на этом все. Я же обратно в Германию уехал — там до 50-го года служил, но домой приезжал. Раз увиделись, второй... Стали гулять, до двух часов ночи по городу ходить, горячие бублики по пять копеек покупать — штук по 10: кушать их и не поправляться. Оказалось, встречаться нам очень удобно — рядом жили. Я — на Воровского, угол Карла Маркса, она — на Карла Маркса, угол Воровского (улыбается). В 48-м году расписались, в 49-м Григорий родился, а в 58-м — Игорь.

— Почти 66 лет вместе — страшно представить, хочется сказать: «Люди столько не живут!»...

— Это, должен вам признаться, тяжелый труд. Жена в молодости худая была: я легко ее на руки брал и по мраморной лестнице на третий этаж тащил. Она преподавателем русского языка работала — образованная, красивая, а характер такой, что будь здоров!

— Жесткий?

С внучкой Светланой и супругой. Михаил Давидович прожил с Риммой Яковлевной почти 66 лет. «Я жену любил, она часто мне снится, но жизнь, к сожалению, такова...»

— Наши мнения по любому вопросу не совпадали, но ничего — видимо, противоположности притягиваются, это связь между людьми укрепляет. Так, может, даже интереснее.

— Командовала в семье она?

— Да нет, командовать никто не пытался, потому что это ничего не давало. Зачем?

— Вы, будучи в браке, на девушек заглядывались? Или, может, они на вас?

— Без комментариев! (Улыбается). Я нор­мальный мужик, жену любил — это самое важное, а остальное не имеет значения.

— Когда Римма Яковлевна ушла из жизни, для вас это тяжелым потрясением стало?

— Естественно. Кусок сердца оторвали...

— Вам ее сейчас не хватает?

— Конечно.

— Посоветоваться с ней иног­да хочется?

— Она часто мне снится, но жизнь, к сожалению, такова. (Вздыхает). Увы...

 «ЧИТАЛ И ЧИТАЮ — ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧЕМ ЗАНИМАЮСЬ, ЧТОБЫ ДНЕМ НЕ СПАТЬ. ДА И НОЧЬЮ...» 

— У вас, я знаю, огромная библиотека была...

— Да, часть ее мы на динамовскую базу отдали — и люди читают, а часть у нас сохранилась, и, по-моему, ни одной книги нет, которую бы я не прочел.

— Только спросить хотел, все ли читали...

— И читал, и читаю — это единственное, чем занимаюсь, чтобы днем не спать. Да и ночью...

— А какие книги предпочитаете?

— Все, что под руку попадается, — и классику, и новое, разные жанры. Недавно Агату Кристи мне принесли, около 20 томов — все прочел! И вам могу предложить: очень интересно.

— У вас двое сыновей — Григорий и Игорь, а как, по какому принципу, вы их воспитывали и почему это у вас так хорошо получилось?

— Мне часто этот вопрос задают... Ког­да я однажды ответил: «Мы их вообще не воспитывали», жена возмутилась, но знаете, воспитание можно по-разному понимать. Я считал, что главное — это семья, мать и отец. Отец не алкоголик, не бузотерит, работает...

— ...в дом деньги приносит...

— ...матом не лается, каких-то правонарушений себе не позволяет, а дети рядом растут и все это видят.

— Личный пример...

— Конечно, и если финансы не позволяют, значит, 100 граммов клубники покупать: «На, Зямочка, ешь!» — нечего. Надо три килограмма брать, и не по 10 рублей за кило, а когда она по рублю: пусть ребенок от пуза ест — вреда не будет. Первое пальто будущему президенту футбольного клуба «Динамо» и вице-президенту УЕФА я из своей шинели пошил, и когда в самом начале 50-х мы из Одессы в Фергану переехали, пока все 12 чемоданов в дом не внесли, маленький Гриша на улице стоял, не уходил, пальчиком показывал: мол, этот еще не забрали... Разговаривал, естественно, еще плохо...

— ...но считал уже хорошо...

— ...и наблюдательным был. Вот так мы их и воспитывали, а потом младший на отца и на старшего брата смотрел. Сейчас какие хочешь воспитательные системы есть, но разве они что-то дают? Выродки вырастают...

— ...в хороших семьях...

— В прекрасных, богатых, где все есть.

«КОГДА ИГОРЬ НА СВЕТ ПОЯВИЛСЯ, РИММА ЯКОВЛЕВНА ГРИШЕ НАПИСАЛА: «ГРИША, У ТЕБЯ БРАТИК РОДИЛСЯ, НО ОН ПЛАЧЕТ, ОРЕТ. ЗАБРАТЬ ЕГО ДОМОЙ ИЛИ В РОДДОМЕ ОСТАВИТЬ?». ГРИША ОТВЕТИЛ: «МАМА, ЗАБИРАЙ. НИЧЕГО, ПОТЕРПИМ...» 

— Иногда братья между собой в семьях соперничают, а ваши сыновья в детстве конф­ликтовали?

— Никогда — наоборот! Когда младшенький на свет появился (разница у нас между детьми девять лет), Римма Яковлевна старшему написала: «Гриша, у тебя братик родился, но он шумит: плачет, орет. Забрать его домой или в роддоме оставить?» (смеется). Гриша ответил: «Мама, забирай. Ничего, потерпим...».

— Дети вам хлопоты доставляли или все гладко было?

— Раз доставили, было дело... Мы на Станкозаводе жили, и там такой детский форпост находился, где детьми в разных кружках занимались. Однажды в полдесятого вечера меня в милицию вызывают. Прихожу: «В чем дело?». У Игоря, оказалось, этикетку от жвачки нашли...

— ...ужас какой!..

— Ну да — преклонение перед Западом! Из-за этого сына на учет поставили, в школу сообщили: серьезное дело было.

— Разъяснительную беседу с ним вы провели?

— Так я, может, сам ему ту жвачку, кем-то из друзей привезенную, и дал (смеется). Потом Игорь в хоккей играть начал, но фор­мы-то никакой не было. Это сейчас мы детей в красивых одежках, штанишках, юбочках видим, спортивные костюмы у них какие угодно, а в то время где брать? Сын домой форму больших ребят приносил — грязную, замызганную, такую огромную, что пятеро таких, как он, там поместилось бы, и мы не то чтобы ругали, но спрашивали: «Зачем? Куда это все девать?». Ну а так все нормально было — слава Богу, без каких-либо происшествий обошлись.

«У НАС В СЕМЬЕ УЗАКОНЕНО: СВЯЗЬ ДОЛЖНА БЫТЬ ПОСТОЯННАЯ, ДРУГ О ДРУГЕ МЫ ДОЛЖНЫ ЗНАТЬ, А УКАЗЫВАТЬ СЫНОВЬЯМ, КАК ЖИТЬ... ЭТО СМЕШНО: ОДНОМУ 68 ЛЕТ, ДРУГОМУ 59...»

— В 85-м году Горбачев курс на перестройку провозгласил — это означало глубинные перемены в жизни общества, возможности для предприимчивых умных людей открывало, которые что-то могли. Ваши сыновья с головой в бизнес ушли, показали себя людьми, которые могут добиться успеха. В те непростые годы, когда рэкет появился, проблем у них не было — не тревожили их бандиты, денег не вымогали?

— Нет, а как они начинали... Мы с Игорем воевали, когда он в одно место мог позвонить: «Вам плитка нужна?». — «Нужна». — «Хорошо!». В другое место: «Вам туфли женские, итальянские, нужны?». (Улыбается). Мы с женой считали, что это спекуляция: как такое при советской власти возможно — смеетесь, что ли? Мы глубоко советскими людьми были и этого не понимали.

— Вы как-то признались: «Я 12 детей хотел, но эти двое каждый за шестерых отработали»...

— Правильно.

— Сыновьями своими довольны?

— Конечно.

— Гордитесь ими?

— Да, это самое большое мое богатство!

— Не сомневаюсь, что обоих сыновей вы любите одинаково, но все равно этот вопрос задам: кто из них ваши ожидания в большей степени оправ­дал?

— Оба оправдали, каждый по-своему. Когда Игорь интервью стал давать, мы с женой читали и думали: «Кто же ему помог?», а потом, когда услышали по телевидению, как он говорит, поняли: сам. Молодец, значит!

— Книжки из домашней библиотеки помогли, наверное...

— Возможно, хотя сейчас Григорий и Игорь их не читают.

— Сегодня, несмотря на то что ваши дети давно успешные и все у них хорошо, вы за них переживаете?

— Все хочу знать, все меня интересует! Казалось бы, в моем возрасте думать о постороннем нельзя. За тобой ухаживать должны, накормить, напоить, спать уложить, а еще уважать, ублажать, но я, как всегда, в одно и то же время встаю — до девяти утра и раньше 12 ночи в постель не ложусь и очень редко днем отдыхаю. С моей точки зрения, это, конечно, неправильно, но по-другому не могу.

— Я неоднократно видел, как Григорий Михайлович, когда куда-то летит, вам звонит: «Я вылетаю», а когда приземляется, снова набирает: «Папа, я на месте»...

— Это у нас узаконено.

— С детьми часто созваниваетесь?

— Коне-е-ечно!

— Сколько раз в день?

— Утром, прежде чем в город ехать, обязательно. Ну, я сейчас в Пуще-Сибири (улыбается), в доме Игоря, живу, а с Григорием еще перед сном общаюсь — или он мне звонит, или я ему.

— Это здорово, правда, когда дети с родителями по нескольку раз в день перезваниваются?

— А у нас по-другому не принято — связь должна быть постоянная, друг о друге мы должны знать.

— Вы до сих пор своим взрослым, добившимся успеха детям рассказываете, как им жить?

— Не-е-ет...

— Теперь они вам рассказывают?

— Они обо мне и о моем здоровье заботятся, и в целом они правы, но я это не воспринимаю. Вот я с палочкой хожу — и когда меня то ли женщина какая-то сердобольная встречает, то ли вообще кто-то, кто помоложе, этим людям мне помочь хочется...

— ...но вы еще и сами кому угодно поможете!

— Да, я сам в состоянии, и тогда женщина мне говорит: «Ну хорошо, вы меня подержите» — и это меняет дело, а указывать сыновьям, как жить... Это смешно: одному 68 лет, другому 59...

— Но хоть совета они у вас спрашивают — по-житейски?

— Мы просто что-то обсуждаем, но, понимаете, им советы уже не нужны.

«ТЕЛЕФОНЫ МОИХ ДЕТЕЙ, ДРУЗЕЙ, ЗНАКОМЫХ НА ПАМЯТЬ ЗНАЮ» 

— Внуков и правнуков у вас сколько?

— Ну, считайте. Три внучки — Свете 45, Марине 32-й, Яночке 16 будет, один внук, Вячеслав, ему 11. Правнуку Леше 23 года, правнуку Мише 10, правнучке Лизе 13.

— Я сейчас просто удивляюсь, как человек, которому без пяти минут 98, такой феноменальной памятью обладает, что, сколько кому лет, помнит! Не только как кого зовут...

— Чему вы удивляетесь? Вот наберите сейчас жену свою по телефону!

— Я телефонных номеров не запоминаю...

— Нет, наберите! Вы же сейчас номер начнете искать...

— ...конечно...

— И сколько времени пройдет, пока найдете?

— Несколько секунд...

— Вот, а какого-нибудь Иванова сколько искать будете? Ну а я телефоны моих детей, друзей, знакомых знаю — пожалуйста!

— На память?

— Естественно. Какой вам номер набрать? (Достает из кармана мобильный).

— Да я вам и так верю!

— Нет, кого набрать: Григория, Игоря? Может, приемную нашу? (Улыбается).

— У вас столько внуков и правнуков... Наверное, вопрос этот немножко бестактный, и тем не менее: кого из них вы любите больше? Любимчик у вас есть?

— Света всю жизнь надо мной издевается, спрашивает: «Кого ты больше из нас, внучек, любишь?». Да всех одинаково, нет у меня линейки, где написано: «Свету люби столько-то, Марину столько-то...». Все равны, и отношение ко всем одинаковое — лю­бовь: это самое дорогое, что у человека есть!

— А в ком из них вы себя видите?

С Дмитрием Гордоном. «Любовь — самое дорогое, что у человека есть!»

— Трудно сказать, да и таким уж выдающимся, чтобы еще искать, кто моему образу соответствует (улыбается), я себя не считаю. Если они хотят, пускай сами думают, кто на кого похож, — ради Бога, — а у меня со всеми нормальные отношения: соберемся, пошутим, посмеемся, поиздеваемся друг над другом, и все.

«С 1957-ГО Я НАСТОЯЩИЙ ФУТБОЛЬНЫЙ БОЛЕЛЬЩИК. ПОСЧИТАЙТЕ, СКОЛЬКО ЭТО ЛЕТ? 60 УЖЕ!» 

— Футбол вы любите?

— Не то слово — с 1957-го я настоящий футбольный болельщик. Посчитайте, сколь­ко лет? 60 уже!

— И болеете за киевское «Динамо», разумеется?

— Естественно! Если «Динамо» раньше плохо сыграло, я целую неделю плохо больных принимал: не в состоянии был. На углу возле Олимпийского стадиона огромный шестиэтажный дом стоял, где, кстати, наши приятели жили, и высокое дерево с большой такой кроной стояло, и мы, болельщики, и в дождь, и в снег: в любую погоду за полтора-два часа до футбола там собирались — как в Одессе на Соборной площади. Я приходил, профессор Духин, еще люди: часами там, до игры, после игры общались, все обсуждали... Ну, мы ведь, любители, лучше, чем специалисты, разбираемся (улыбается), мы мастера поговорить, как будут играть, как сыграли...

Когда мы в 57-м году в Киев приехали, Григорию восемь, почти девять лет было, а Римма Яковлевна уже Игорем была беременна, и семьей мы на стадион пошли...

— ...имени Хрущева, наверное...

— Да, а там толпа, десятки тысяч людей, все толкаются... Какой-то сержантик калитку прикрыл, я ему: «Может, откроешь?». — «А вы мне тут не указывайте!». Ну, я ему что-то сказал — тут же дежурный комендант появился... Сержантик давай жаловаться: мол, я его оскорбил — и все бабы, которые там работают, на меня, такого-сякого, напустились. Комендант послушал: «Хорошо. Завтра в комендатуру явитесь». Ну, я явился, а там у меня знакомый был, полковник, который со мной коньяк пить на аэродроме приезжал. Обнялись, поцеловались...

Хуже в другой раз было: у меня мениск поврежден, операцию я не сделал, по стадиону иду — и вдруг на колени дамы одной падаю. Ее муж из себя вышел, звериное лицо сделал... Я, не зная, как его зовут, ска­зал: «Успокойся, Вася, у меня нога больная, встать помоги». Встал, дальше пошел... В перерыве сходил мороженого купил — Васе две порции, жене его одну (сме­ется).

Из-за больной ноги я часто падал. Жена двоюродного брата Риммы Яковлевны рент­генологом была, я уже в госпитале договорился, чтобы меня про­оперировали, этот мениск разбитый удалили, но эта родственница и Римма отговорили: «Зачем оперироваться? — лучше ложись полечись...». Подсказали, куда лечь. На Артема, 42, какая-то физотерапевтическая больничка была, а рядом — монастырь женский. Он сейчас есть?

— Да, конечно...

— Вот, и что примечательно — настоятельницей 40-летняя красавица-игуменья была, и все больные ею любоваться ходили. Вот и вся польза от физиотерапевтического лечения (улыбается), и, помните, Гамаль Абдель Насер такой был?

— Да, президент Египта, которому Хрущев звание Героя Советского Союза присвоил...

— Видите, вы тоже все знаете (улыбается). Приезжает ко мне капитан — начальник орготдела моей воинской части на аэро­дроме в Жулянах — в красной фуражке, и все такое, и все встрепенулись: «Да это же Насер! Кто же у нас тут в больнице лежит, раз к нему такой человек пожаловал?» (смеется). Вот и все удовольствие, которое я там получил...

(Окончание в следующем номере)