— До этого интервью знаком с Дмитрием Гордоном я не был: нигде мы даже не пересекались, разве что пару его программ по телевизору смотрел (точнее, слушал), поэтому в начале нашего разговора некую скованность ощущал — не представлял, какими будут вопросы, как на них реагировать, да и Дмитрий, казалось мне, тоже был напряжен. Не знаю, что ему обо мне было известно, однако что об отце моем слышал, вполне могу предположить: он же в советское время рос, в советской школе учился... Я ощущал, что как человек образованный и воспитанный Гордон некорректным быть опасается, обидеть меня, задеть, огорчить, но волновался он зря: для меня, если честно, уже ничего такого, что бы не мог обсуждать, не существует, и нет вопросов, отвечать на которые было бы нестерпимо больно.

С тех пор как я в Украину вернулся, ко мне приходили и продолжают приходить журналисты: спрашивают, как отношусь к тому, пятому, десятому, а Дмитрий Гордон иным пошел путем — интересовался мною, моей семьей и моей жизнью, углубился в эту тему, и чувствовалось, что это действительно ему небезразлично. Я не вижу, но обычно сразу, буквально с первых минут диалога, понимаю, зачем тот или иной представитель масс-медиа ко мне обратился: чтобы что-нибудь из меня вытащить, выудить или чтобы попытаться узнать меня и понять, поэтому напряжение мое быстро прошло, настороженность улетучилась, да и Дмитрий немного расслабился, понял, что мы на один с ним настроены лад.

Интервью это очень понравилось и мне, и моим близким — в первую очередь потому, что у Гордона предвзятого отношения ко мне не было (по крайней мере, я его не ощущал): он не к сыну «фашиста Шухевича» приехал, не к узнику сталинских лагерей, не к преступнику и изменнику Родины, а к человеку, чья жизнь сложилась так, как сложилась, и менять ее поздно, да и незачем.

Готовой матрицы, прорисованного образа Юрия Шухевича у Дмитрия не было, как не было и того прокрустова ложа, куда силком кладут, и если слишком мал — вытягивают, а если не помещаешься — обрезают (что в любом случае болезненно и небескровно): Гордон решил узнать меня посредством общения, понять, как я жил и зачем поступал так, а не иначе, а потом уже мнение обо мне составить (подчеркиваю: мнение, а не вердикт или приговор).

Согласитесь: неприятно, когда журналист, который и в глаза-то тебя прежде не видел, сразу же судить или «развеивать миф» берется — сначала, мол, я считал, что такой он сякой, а потом, смотри-ка, человеком вдруг оказался! Положа руку на сердце, чего-то подобного я и на этот раз ожидал (слишком уж часто с таким сталкивался), но, к счастью, совершенно зря, поэтому и Дмитрию благодарен за нашу встречу, и Анне Герман — она, насколько мне известно, посоветовала ему со мной побеседовать.

Получившейся в итоге телепрограммой я доволен остался: там ни слова неправды не было, никаких предвзятых оценочных, давящих на зрителя, суждений, ни одной выдернутой из контекста и вставленной «куда надо» фразы — словом, ничего того, чем грешит зачастую современное телевидение. О чем это свидетельствует? О том, что не перевелись еще в СМИ порядочные, умные, интеллигентные люди, с уважением относящиеся к своей профессии, к собеседнику и к себе, и один из них — господин Гордон.

Признаюсь: каждому, восторженно о нашей передаче отзывавшемуся, я говорил: «Не моя это заслуга, что интервью удалось, — я ведь рассказывал Дмитрию то же, что мог рассказать любому другому, если бы тот спросил, но нужно уметь спрашивать». Гордон умеет! — он много читал, видел и слышал, он брал интервью у гигантов, чьи судьбы глубже самой мудрой книги, ярче и шире масштабнейшей кинокартины, но он свое «я» не выпячивает, не себя показывает, а того, кто перед ним, причем так, чтобы слова и поступки его героя люди оценивали самостоятельно, без чьей-либо указки.

Я знаю, что многих из тех, кто нашу беседу смотрел или читал, она поразила до слез, и по голосу Дмитрия понимал: он тоже растроган, но цели рвать зрителям и читателям душу перед собой не ставил — просто вспоминал и воспроизводил, что в памяти отложилось. Вполне, кстати, хладнокровно, спокойно, как мне казалось, и один лишь момент эмоциональный всплеск у меня вызвал — когда о гибели отца речь зашла: говорить об этом всегда тяжело, как и о том, что у Романа Шухевича даже могилы нет, а у меня — места, куда мог бы прийти, чтобы мысленно с ним пообщаться...

Что же моей судьбы касается, то, поверьте, я не воспринимаю пережитое, как, уважаемые читатели, вы, и не хочу, чтобы меня жалели и над долей моей горько плакали, а чтобы было понятнее, о чем речь, приведу пример. Во время отсидки в Мордовии с одним из первых российских диссидентов Юлием Даниэлем я познакомился, у нас очень теплые дружеские отношения сложились, и вот однажды с ним и другими заключенными что-то мы обсуждали и бывший воин УПА Васыль Пирус подходит — высокий, статный такой казак, на двадцать пять лет осужденный, — и начинает о лагерной санчасти рассказывать, где никаких других лекарств, кроме зеленки, нет. Жалуется, дескать, один зек: «У меня горло болит!», а санитар ему: «Рот открой!» — и помазок с зеленкой туда, второй обращается: «Радикулит замучил, не могу разогнуться», а ему: «Снимай штаны!» — и поясницу зеленкой мажут... Васыль с серьезным выражением лица говорил, четко так, вдумчиво: мол, ну и хлопот же нашим медикам с нами, а слушатели не то что смеялись — хохотали до слез! Все, кроме Даниэля, — тот в ужасе на меня смотрел: «Юра! Разве это смешно? Это же страшно!». Что ему мог я сказать? «Ничего, привыкнешь»?

Да, мы в застенках и лагерях сидели, но ведь и там была жизнь, и нужно было выживать как-то, и если бы не смеялись и не находили в том, полуживотном, существовании что-то смешное, наверняка все до одного в сумасшедший дом угодили бы. Я, во всяком случае, побаиваюсь людей, у которых чувства юмора нет — они либо сами опасны, либо всерьез опасаться за них следует...

Многие тюремные эпизоды я вспоминал с улыбкой: может, это и шокировало Дмитрия Гордона, не знаю, но зачем же все время плакаться? Наоборот, радоваться нужно, что нас гнобили, давили, а мы не сломались, выстояли, не утратив ни облика человеческого, ни чести, ни достоинства своего. Помню, встретил как-то в Киеве, уже после обретения Украиной независимости, одного из бывших своих следователей — как я говорю, старого львовского знакомого. «Знаешь, — воскликнул он, — как мне сейчас плохо? Даже сердце пошаливает — никто же не представлял, что когда-нибудь все это развалится...». Я ничего не ответил... «Господи, — подумал, — Божий ты человек! Ты же сидел передо мной, развалившись в кресле, такой большой по сравнению со мной, заключенным, начальник, росчерком пера судьбы вершил, а теперь тебе плохо, потому что другого ничего не умеешь, а я — вот он, живой! Не вижу, правда, — ну и что с того?».

Даже жалость какая-то к товарищу тому проснулась: он и ему подобные разваливали свой Союз методично, день за днем, в империю зла и тотальной лжи превращая, и даже не понимают, почему, из-за чего этот колосс на глиняных ногах рухнул и в прах обратился. Бедные, несчастные, искалеченные люди! — я давно их простил, и даже если бы возможность представилась, мстить ни за что не стал бы. Во-первых, жажда мести и ненависть — это паразиты, которые своего носителя разрушают, во-вторых, недаром прощение — самая большая христианская ценность: оно облегчает простившему жизнь, а в-третьих, ну что я не знаю, откуда они, следователи такие, брались? Их же из сирот после революции штамповали (детские дома сам Дзержинский курировал), а потом, после войны, по образу и подобию Павлика Морозова лепили... Они просто не ведали, что творят, и свято верили, что правы, что так надо — ради построения светлого будущего, так за что же их ненавидеть?

Иногда, впрочем, нужно и это уметь, однако важно сначала выяснить: а есть ли причина? а достаточно ли ее, чтобы считать кого-то врагом? — и только потом позиционировать себя по отношению к кому-либо так или иначе.

Я очень надеюсь, что те, кто возьмут эту книгу в руки, прочтут мое интервью точно так же, как Дмитрий Гордон его брал, — без предубеждения и навешивания ярлыков. Возьмут чистый лист бумаги и сами образ мой нарисуют, не станут меня и моего отца осуждать, не узнав и не сделав малейшей попытки понять, ведь понимание — это как раз то, чего сегодня нам так не хватает и без чего двигаться вперед ни люди, ни страна не могут, то, без чего ни строить, ни верить, ни бороться, ни страдать, ни любить нельзя. И даже ненавидеть вряд ли получится...

Из предисловия к книге «Души отдушина» (2014)