Мы сидим за столиком в ресторане и ожидаем, пока официант принесет кофе. Унылый Роман Григорьевич с явной неприязнью поглядывает на диктофон. Я не раз наблюдал: как только включается какое-нибудь записывающее устройство, он мгновенно оживает и, словно по мановению волшебной палочки, преображается из грустного, вредного ворчуна в обаятельного матерщинника и кокетливую душку общества. Начинает размахивать руками, травит скабрезные байки, толкает пафосные речи и профессионально выжимает из слушателя смех и слезы. Он - главный актер театра Романа Виктюка.

- Вы не хотели бы выйти на сцену в качестве артиста?

- Есть один кинорежиссер, который уже девять лет меня уговаривает. Говорит, что снимать фильм не будет до тех пор, пока я не соглашусь в нем играть. Черт его знает... Нет, я об этом не думаю. Если бы меня не показывали по телевизору так часто, я бы, может, и согласился, но поскольку регулярно бачу этот кошмар, мое самолюбие полностью удовлетворено. Включишь будь-яку кнопку и, на нещастя, там буду я. Ненавижу эти интервью. Каждый раз иду на них, как на пытку.

- Да ладно... Вы - мужчина публичный и вряд ли смогли бы жить на необитаемом острове...

- Смог бы. Запросто. Пусть мне только поставят аппаратуру. Сидел бы себе один у моря и слушал музыку. О, цукор принесли - це початок сексу. Ой, xлoпці вже каву несуть! Это капуччино?

- Капуччино. Теперь можно и интервью начать...

- Ну, включай диктофон. Здравствуйте, дорогі бляді-українці!

- Правда ли, что однажды вы попросили своего приятеля, журналиста Ярослава Могутина: "Когда будешь писать обо мне мемуары, назови их "На моих глазах он сходил с ума"?

- Я уже забыл, кому такое сказал, клянусь тебе - не помню. Но это правда, понимаешь. И вообще, вся моя жизнь - история сумасшествия...

- Роман Григорьевич, вы, безусловно, режиссер от Бога, и все же, почему, окончив актерский факультет ГИТИСа, так и не удосужились приобрести режиссерское образование?

- А зачем? Какое это имеет значение? Ты же сам говоришь, что я - от Бога, а если так, разве для подтверждения твоего предназначения на земле нужна какая-то бумажка с печатью? Конечно, нет. Еще в детстве...

- Да, слышал... Не то в десять, не то в двенадцать лет вы увидели вещий сон, и примерно в то же время цыганка нагадала вам, что вы будете дирижером, потому что она не знала слова "режиссер". Так?

- Да. Мама протестовала: "Это ошибка, у него и слуха-то нет". Тогда гадалка еще раз взглянула на мою руку, заплакала и сказала: "Он будет дирижером!". Ты знаешь, я поверил в это катастрофически. У меня во Львове до сих пор лежит целая кипа нотных тетрадей, куда я скрупулезно переписывал сложнейшие фортепианные произведения, и верил, что когда-нибудь буду их играть. Хотя в то время я не знал ни одной ноты! Они казались мне иероглифами, какими-то магическими знаками, которые я должен был скопировать и расшифровать. Потом, много лет спустя, я использовал эти партитуры в своих спектаклях как материал для музыкального оформления, а когда мне было четырнадцать лет, вместе со своими друзьями по дому ставил "Сильву", "Марицу" и прочие спектакли, которые шли во Львовском театре оперетты.

Уже во время учебы в ГИТИСе я протирал штаны в нотных библиотеках и постоянно торчал возле аудитории, где шли занятия по музыке. Надо мной все издевались. Студенты входили-выходили, а я стоял в коридоре и не решался зайти, но в один прекрасный день преподаватель вокала Галина Петровна Рождественская сжалилась и попросила свою ассистентку узнать, что нужно этому бедному мальчику с горящими глазами. Та спрашивает: "Чего ты хочешь, детка?". - "Хочу играть", - отвечаю. "Но ты же учишься на актерском, а фортепиано преподают только на факультете музыкальной комедии". И ушла. А я продолжал стоять. Тогда вышла сама Галина Петровна и сказала: "Заходи". Зашел. "Играй", - махнула рукой. "А я не знаю нот". Может, оттого, что я так искренне это произнес, она без паузы, без колебаний пообещала: "Что ж, буду с тобой заниматься". Вот с этого все и началось. Она была святым человеком и сидела со мной после занятий чуть ли не до трех часов ночи или назначала мне встречу на семь утра.

У меня была такая дощечка с нарисованными клавишами. В то время поезд Москва - Львов шел почти сорок часов. Я ехал в плацкартном вагоне, где стояли разные нехорошие запахи: колбаска, чесночок... Брал с собой ноты, залезал на вторую полку и под весь этот шум, крик и пьянку пытался играть на клавиатуре, которая никогда не звучала. Потом уже в общежитии повесили плакат: "Ромка, не так громко!", поскольку иногда я просыпался среди ночи и бросался к фортепиано.

Когда после четырехлетних занятий я почти без ошибок играл до-минорный этюд Рахманинова, Галина Петровна слушала и плакала. Конечно, это был кошмар! Я отчаянно барабанил, изо всех сил стараясь попасть в чертовы ноты, моя левая рука не слышала правую, ноя играл!

- И это было не самое смешное. Насколько я знаю, в то время вы еще и пели...

- Все драматические партии мирового вокального репертуара из "Манон Леско", "Евгения Онегина", "Паяцев". Помню, что дуэт из "Травиаты" мы пели с Людмилой Касаткиной. Она закончила ГИТИС раньше меня, но тоже приходила на занятия к Рождественской. Галина Петровна очень гордилась своим учеником, верила в меня. Думаю, что это она всему в жизни меня и научила, ведь именно музыка меня в этот мир привела. Уже позже я осознал: мой путь к режиссуре лежал не через драматический театр, а через музыкальный.

- Слышал, что в глубоком детстве вы пытались стать... балериной...

- Да, это правда... Мой дом на Рыночной площади стоял неподалеку от оперного театра, и однажды я проследил, что какие-то дети поднимаются на верхний этаж и становятся у зеркала. Учительница говорила им загадочные слова: "Пассе! Батман!", а они махали ручками и ножками. Я понял, что тоже должен быть там. В один прекрасный день надел чешки, голубые сатиновые трусики, рубашечку-шотландочку, пришел в класс и встал возле станка первым. Балерина по фамилии Васина не поняла, кого ей прислали, и начала занятие. Я отчаянно повторял все ее движения, совершенно не попадая в такт музыке, хотя мне казалось, что это все остальные двигаются неправильно и только один я делаю все так, как надо.

В результате учительница не выдержала и ударила меня по ноге. Это был священный удар, потому как, будучи человеком гордым, я обиделся и с этой минуты покончил с балетом навсегда. Потом, много лет спустя, пришел к Васиной с букетом роз. Она застеснялась: "Вы мой любимый режиссер, я вас обожаю! Не знаю, как я могла тогда так ошибиться - обычно всегда угадывала таланты... Простите меня, пожалуйста". - "Напротив, - отвечаю, - я вам очень благодарен. Ведь вся моя жизнь явилась как бы доказательством того, что я все-таки могу танцевать".

Величайшей похвалой стало для меня письмо первой балерины мира Наташи Макаровой. Она написала: "Я работала со всеми выдающимися хореографами XX века (и это правда! - Р. В.), и только один человек меня понял...". К моему великому счастью, это был я (хотя никогда не учился хореографии). Представь себе человека, которому первый раз дают в руки скрипку и говорят: "Играй!". Возможно ли это? При моем безумии и нахальстве - да. Так, когда мы с Наташей репетировали спектакль "Двое на качелях", я с помощью французских балетных терминов объяснял, из какого в какое движение ей надо переходить, а она только смотрела на меня ошалелыми глазами. Потом Наташа попросила меня подсказать хореографический ход для вальса Николая II и Матильды Кшесинской, который ей предстояло танцевать в Лондоне. Я придумал, и мне показалось, что один из моих снов наконец-то стал реальностью.

- Из-за этой сумасшедшей балетомании вас чуть было не исключили из института?

- Да. В один и тот же вечер должны были состояться последнее выступление Галины Сергеевны Улановой и мой дипломный спектакль. Если кто-то думает, что я как порядочный студент пошел играть свою дипломную работу, то он наивный.

- Как человек беспорядочный вы отправились на балет?

- И никогда об этом не жалел. В институте был дичайший скандал, после этого меня жутко третировали.

- Кажется, в ГИТИСе вы считались малоперспективным студентом и педагоги не возлагали на вас никаких надежд...

- Ну что ты, какие надежды... Мы ставили разные спектакли - "Царь Федор Иоаныч", "Вишневый сад", еще черт знает что, и я ни-че-го не играл. За все это время мне дали всего одну роль - старика Себастьяна, начальника станции в "Безымянной звезде". Хотя я был старостой, по всем предметам у меня были пятерки и в результате - красный диплом. Ребята на курсе меня любили и очень жалели, считали, что я пропащий человек. В то время казалось: как закончишь институт, так и сложится жизнь, а я почему-то уже тогда знал - это не то, что не шаг, а даже не полушаг. Естественно, педагоги были мной недовольны. У меня было столько завихрений, что я просто не мог быть их любимцем. Я занимался музыкой и бегал на репетиции ко всем дирижерам и режиссерам. Ходил на занятия к Лобанову, Попову, Завадскому, Кнебель, хотя в то время мне и в голову не приходило, что буду заниматься режиссурой - просто было интересно.

Однажды меня привели к Николаю Охлопкову - главному режиссеру Театра имени Маяковского. Он как-то удивительно на меня посмотрел и сразу же заявил: "Хочу, чтобы вы играли с Бабановой в "Тане". Но вначале мне дали роль в "Грозе". Я был поводырем сумасшедшей барыни, и в один ужасный вечер на этот спектакль пришел руководитель моего курса Василий Орлов. Он, бедный, просто глазам своим не поверил: неужели его студент мог так обнаглеть! На следующий день в институте снова был скандал. Василий Александрович кричал: "Как вы посмели это сделать?! Кто вас туда пригласил?!". Я скромно так говорю: "Николай Павлович Охлопков", а он: "Это не наша школа! Он - не мхатовец, он - мейерхольдовец, он вас испортит!".

- Остается только удивляться, как при таком поведении вам удалось этот институт закончить. Почему же вас все-таки не исключили?

- Возможно, что так бы оно и было, но произошло два замечательных случая. Один из них связан с Юрием Завадским, второй - с первой актрисой Камерного театра Алисой Коонен. Тогда, первый и последний раз, ее пригласили в ГИТИС председателем нашей экзаменационной комиссии, и когда закончился просмотр дипломных спектаклей и началось обсуждение, она встала и сказала: "Мне все понравилось, но, по моему мнению, есть только один человек, которому можно поставить оценку "отлично". Это был я. Так решилась моя судьба.

Как староста курса я должен был ее встречать и провожать. По дороге мы разговаривали, Алиса Георгиевна даже пригласила меня к себе домой - наверх в Театр имени Пушкина. Даю слово, в то время я даже понятия не имел, кто она в этом мире такая. Всего лишь один раз, через год после закрытия ее театра, Коонен устроила вечер в Доме актера. Идти туда считалось небезопасным. В то время приверженность к искусству Таирова расценивалась как преступление и КГБ было начеку, но все равно народу было очень много. Помню как сейчас, я стоял у задней стенки. Артисты играли отрывки из спектаклей, и в зале стояла такая тишина, словно все мы находились в концлагере, а вокруг - вышки с охранниками. Но самое интересное, что люди почти не хлопали - плакали. Они понимали: сейчас, на их глазах, огромный пласт нашей культуры безвозвратно уходит в прошлое. Больше Алиса Георгиевна не вышла на сцену ни разу. Писала книгу, выступала по радио... С тех пор я не видел ее никогда...

Теперь многие говорят, будто Алиса Коонен прокляла сцену Театра имени Пушкина и поэтому там практически невозможно собрать полный зал. Но когда мы играли у них "М. Баттерфляй" и "Священные чудовища", у нас был полный аншлаг. Я почувствовал, что в какое-то мгновение ее душа впустила меня в свои владения.

- А чем вам удружил Юрий Александрович Завадский?

- Он был тогда худруком института и, просматривая студенческие работы, увидел меня в роли Керубино (кстати, он сам играл когда-то в "Женитьбе Фигаро" графа Альмавиву). В то время меня совсем уж было собрались исключать, и вдруг передали, будто по окончании экзамена Завадский сказал, что на нашем курсе есть только один человек, который станет настоящим артистом.

- По имени Роман Виктюк?

- Имя он как раз и не запомнил. Потом, когда он был главным режиссером Театра Моссовета, я ставил там "Царскую охоту" и как-то раз решил выразить ему свою благодарность: "Спасибо, что вы спасли меня от отчисления". Он как закричит: "Так это были вы?! Знали бы, сколько лет я ищу того Керубино!". Вот так встретились граф и его паж, а Сюзон и графиня у нас одна - сцена. Благодаря Юрию Александровичу я познакомился с его супругой - Галиной Сергеевной Улановой.

- Теперь я понимаю, почему он вас защищал. Понимал, что ради прекрасных ног его жены можно и дипломный спектакль сорвать. А вы рассказали ей эту историю?

- Она очень смеялась, хотя не поверила, но это, к сожалению, правда, и билет на ее последний спектакль "Ромео и Джульетта" - самый дорогой в моей жизни. Я храню его до сих пор, он у меня вклеен в специальный альбомчик.

- Да, дорого он вам обошелся...

- Представляешь, Уланова знала наизусть всю роль Джульетты, и порой мне казалось, что во время танца она шептала текст Шекспира и вкладывала его в музыку Прокофьева. Это было потрясающе! Я мечтал, чтобы она сыграла у меня драматическую роль, того же хотел и Завадский. Он уговаривал ее попробовать в Театре Моссовета, но она отказалась. Тогда ей хотелось танцевать...

Я вообще считаю, что все артисты балета должны после ухода со сцены переходить в драму. Сейчас я веду активные переговоры с Майей Михайловной Плисецкой, даже специально летал к ней в Мюнхен читать пьесу. Еще у меня есть идея поставить спектакль с мужским балетом Валерия Михайловского. Это будет пьеса "Розы для Дженнифер" итальянского драматурга Аннибале Руччелло - уже даже спонсоры нашлись, которые хотят нам помочь.

- Теперь давайте вернемся из вашего светлого будущего в темное прошлое. По окончании ГИТИСа вы успешно играли во львовском и киевском театрах юного зрителя. Кстати, в каком из этих двух ТЮЗов вы сорвали сцену расстрела молодогвардейцев?

- В киевском, во время спектакля "Молодая гвардия" режиссера Барсегяна. Только это был не расстрел, а клятва. Один из артистов поел вечером горохового супчика, он у него в желудке не ужился, и в самый животрепещущий момент мы вдруг услышали, как кто-то пукнул, и по рядам "молодогвардейцев" пошел тяжелый газ. А поскольку я человек смешливый, то хохотать начал первым. Все остальные - вслед за мной, так что слова "Я клянусь!.." звучали без должного пафоса. Барсегян был человеком очень нервным и, чтобы с перепугу не закричать, вцепился зубами в кулисы. Потом распорядился опустить занавес. Мы все попадали на пол и ржем, а режиссер орет: "Вставайте немедленно! Я всех убью!". Мы снова начали спектакль. На этот раз "молодогвардейцы" клялись под музыку Шостаковича весьма пристойно.

Кстати, в то время, когда я работал в Киевском ТЮЗе, меня пригласили в Театр имени Леси Украинки, где в спектакле по пьесе Розова "Ночь перед ужином" я должен был играть главную роль вместе с Адой Роговцевой.

- Странно, ни вы, ни Ада Николаевна никогда об этом не рассказывали...

- Она об этом помнит, но регулярно забывает. Понимаешь, в то время Ада была главной героиней этого театра - молодая, но уже звезда, а я - никому не известный актер ТЮЗа. За все это время она пришла на одну-единственную репетицию. Мы сыграли премьеру, мне очень хлопали... Наследующий день директор театра деликатно сказал, что, согласно решению худсовета, они не могут вступать со мной в постоянные взаимоотношения, потому что в Русской драме у меня нет никакой перспективы. В дальнейшем мою роль играл другой артист...

Знаешь, я хорошо помню тот день. Светило солнышко, я грустно поднимался подлинной лестнице к кинотеатру "Дружба", идя наверх - к ТЮЗу. Шел и все время оборачивался, чтобы еще раз взглянуть на этот театр, и думал: "Может быть, подойти к Аде и спросить, почему это у меня нет никакой перспективы?". Нет, она бы меня тогда не поддержала, хотя я помню, что играл в этом спектакле очень даже хорошо. Во мне были индивидуальность, обаяние, заразительность... Просто звериный человеческий нюх всегда чувствует чью-то чужеродность, и происходит отторжение. Это был еще один священный удар: моя судьба решила все за меня. Если бы я стал актером Русской драмы, у меня не было бы курса в театре Франко, я не уехал бы с этими ребятами во Львов...

-...и не стали бы режиссером, который двадцать лет спустя поставил в Театре Леси Украинки "Священные чудовища" и "Даму без камелий", вытащил Аду Роговцеву из творческого кризиса и потряс весь театральный Киев...

- Это, наверное, удивительно, но у меня никогда не было на этот театр злости. Другой бы смаковал тот случай во всех интервью и хвастался: "Вот, я его победил!", а я поймал себя сейчас на том, что вспоминаю об этом впервые. Правда, однажды, приехав в Киев, пришел к финалу "Дамы без камелий" и, когда вместе с Адой вышел на поклоны, подвел ее к тому месту, где двадцать лет назад мы разыгрывали нашу основную мизансцену. Помню, там стоял какой-то диванчик, и она сидела на нем в синеньком тренировочном костюмчике...

- Вспомнили и попрекнули?

- Нет, осознал, что совершил тогда правильный шаг, но слишком рано. Я торопился, понимаешь? В то время я еще не умел расшифровывать знаки, которые получал с Небес, не слышал тех, кто меня зовет, а вот сейчас произошел возврат. Потом, когда мы встретились с ней на этой сцене двадцать лет спустя, Ада очертя голову бросилась навстречу неизвестному.

...Однажды какая-то журналистка спросила меня: "Неужели она не боялась?". Я удивился: "Кто тебе сказал эту глупость? Разве может творец, который взял в руки текст, чего-то бояться? Настоящие артисты, приходя на репетицию, сразу же сходят с ума от счастья". Мы с ней встречались и все. Что мне надо было ей объяснять? Яка тут скрізна дія, сверхзадача? Я даже слов таких не произносил. Мы баловались, влюблялись, целовались, она хохотала. Искусство - это радость, жизнь - кошмар. Когда выходишь на подмостки, ничего другого для тебя уже не существует, и в этом - наше единственное спасение.

- К сожалению, сейчас Аде Роговцевой регулярно приходится очертя голову бросаться навстречу неизвестному...

- Да, она ушла из театра, и все были счастливы. Такое я видел лишь дважды в жизни. Первый раз, когда умирал Завадский. Он был организатором Театра Моссовета, он положил на него всю свою жизнь, и его артисты - люди, для которых Юрий Александрович делал все, что только мог, - с нетерпением ждали его кончины. Одна народная специально звонила ему каждое утро и спрашивала: "Ты еще живой?". С этого начинался его день.

Когда он умер и урночка с его прахом стояла на сцене, всего три человека в театре плакали. Все остальные пили в своих гримерных, потому что для них это был день счастья - они наконец от него избавились! Сейчас, наоборот, все в "Моссовете" кричат, что надо продолжать его традиции, потому что ложь - норма поведения в каждом клоповнике под названием "театр".

То же самое произошло с Адой. Они сами приписали ей все грехи и отомстили за все. Каждый из них - мерзость! За первую артистку Украины никто не подал даже письменного вскрика, оказалось, что здесь она никому не нужна. И это при том, что именно сейчас Ада находится в совершенно уникальной творческой форме. У нее такой энергетический резерв - невостребованный абсолютно. Я просто влюблен в ее огромную творческую потенцию и неразгаданность.

- Что ж, как актриса Ада Николаевна до сих пор, на мой взгляд, никем еще до конца не раскрыта...

- Я утверждаю это категорически! Будучи положительным героем советской страны, она поглотила слишком много отрицательной энергии, потому что такое количество ролей, защищающих или прославляющих сэсэсэровскую власть, наносит человеку страшный ущерб и парализует в нем даже самые здоровые клетки. Потом нужен какой-то период, чтобы можно было как-нибудь их восстановить. Ее спас Бог, вынудив уйти из театра, а во время наступившей паузы и произошло то осмысление, о котором я сейчас говорю.

- Мне кажется, у нее было не так уж много таких ролей - помимо них, она играла в Русской драме "Варшавскую мелодию", Уайльда, Чехова...

- Да, но почему ты перечисляешь именно это и не вспоминаешь тот кошмар под названием "Мария дала мне салют с того света!"?

- "Салют, Мария!"?

- Вот-вот. Думаю, что от баланса совершенно ничего не зависит, даже если бы у Ады была всего одна такая роль. Но ведь именно за нее она получила все. А еще был фильм с Лавровым, забыл название...

- "Укрощение огня"?

- "Огонь меня пожрал!". Уже один тот огонь пожрал ее очень нехорошо. Все это звучит "вечным зовом" у меня в душе, а самое страшное, что подобное уже осталось в вечности.

- Вы имеете в виду, что большинство зрителей до сих пор помнят ее только по этим ролям?

- А я тебе о чем говорю! Правда, здесь, как в законе Архимеда: наскільки ти занурюєшся в оцю рідину, настільки виштовхувальна сила... Дальше не знаю. Так вот, к сожалению, эта "виштовхувальна сила" выбросила ее на поверхность только после шестидесяти. Понимаешь, какое это варварство и какой смертельный приговор системе? Впрочем, Ада, возможно, не понимает своей беды. Я во всяком случае никогда с ней об этом не говорил.

- Обидно, что все творчество Ады Николаевны постоянно сводят к этой теме, хотя та же Заклунная сыграла куда больше таких ролей...

- А кто отрицает? Это ее судьба, она сама выбрала себе долю, потому и осталась в партии навсегда и по сей день изображает партсекретаря. Что ж тут плохого? Страшно другое: увы, но лучше, чем эту роль, она уже ничего не сыграет.

- Потому, что она партсекретарь, или потому, что бездарна?

- Понимаешь, талант, как гімно: если он есть - все равно всплывет. Главное, чтобы был, тогда природа ничего с ним сделать не сможет. Даже если она размоет гімно на маленькие кусочки, воно не потоне. Оно плывет, куда его несет, и запаху нема - у воді ж не воняє. Поэтому у Заклунной закон Архимеда не сработает никогда, а у Ады срабатывает. Понимаешь меня? За все, к сожалению, должна быть расплата.

Недавно Валерия Заклунная выдала на-гора глубокомысленную сентенцию: "Я думала, что Бог поцеловал его (Романа Виктюка. - Д. Г.) в лоб, а оказалось - в задницу". Глубокоуважаемая актриса не поняла, что, сама того не желая, сделала скабрезный комплимент, поскольку в такие пикантные места целуют только от очень большой любви. Впрочем, за последние десять лет ему, его спектаклям и его театру давали столько разнокалиберных определений, что их можно было бы сложить в длинный, как серпантин, роман парадоксов.

Его театр называли театром духовной элиты, театром сексуальных меньшинств, театром для нищих и театром для "новых русских". Одни предлагали канонизировать его спектакли, другие - запретить, одни хотели канонизировать Виктюка как мученика от искусства, другие утверждали, что он просто морочит всем голову. Его манеру поведения описывали то с восторгом, как экстравагантность гения, то с сарказмом, как глупую манерность впавшего в детство театрального дедушки. Для избранных творчество Виктюка стало религией, для многих - модой, для кого-то - поводом для нескрываемого раздражения.

Его называли королем аншлагов, профессионалом, тружеником, художником с мировым именем, но в то же время - скандальным кумиром, популярность которого проста, как две копейки, и провинциальным мальчиком, до сих пор удивляющимся собственному успеху. Называли режиссером от Бога, режиссером от дьявола, мистической личностью и мистификатором-авантюристом, чудом XX века и гением на час, виртуозом, взращивающим шедевры на собственных комплексах, и онанистом от искусства, спектакли которого превратились в бесконечный сериал о себе любимом, ущербным извращенцем, способным вещать на одну-единственную "голубую" тему, и сексуальным маньяком широкого профиля, который успешно пропагандирует на сцене нарциссизм, инцест, садо-мазохизм, групповуху и прочие авангардные формы секса, ром-бабой, китайским термосом, старым львовским медным тазом и мэтром, мастером, маэстро (последние два слова чаще всего писались с большой буквы).

- Многие видят единственную причину вашего успеха в том, что вы первый заговорили со сцены на "голубую" тему. Мол, раньше принадлежать к секс-меньшинству считалось позором, но пришел Виктюк и дал волю...

- По-моему, это глупости. Не только "голубая", но и сама тема любви была загнана у нас в подполье, а мои спектакли об этом. Просто "Дама без камелий" - это одна сторона любви, "Лолита" - другая, "Рогатка" - третья. Недаром американцы написали, что в русском театре я произвел такую революцию в умах зрителей, которая может сравниться лишь с кровавым переворотом имени товарища Ленина. Хотя я, конечно, человек скромный.

- Однако отечественная пресса давала вашему творчеству несколько иные оценки...

- Нашу я не читаю, поэтому мне легче. Однажды за кулисы ко мне пришла жінка з газети. Она мне потом на телевидении вопросы задавала. Злая ведьма! Кричит: "Вы фашист, и маркиз де Сад ваш тоже фашист!". Я говорю: "Жінко, з таким обличчям не можна виходити на екран. Подивіться на себе уважно - гpix на обличчі Ты, коммунистка, будешь еще меня в концлагере охранять". Она: "А-а-а-а!", а я: "Будешь, будешь, блядища!". Честное слово, так и сказал. Каждый, кто прочитал хоть одну страницу "Философии в будуаре" и дошел до второй, знает, что это обнаженное исследование человеческой сексуальности...

- Я читал все целиком. Краткое содержание: подробное описание полового акта, плавно перетекающего в групповуху. Самая пристойная фраза: "Вы не можете назвать себя победителем моей задницы". Остальное нецензурно...

- Ти шо, хворий? Словно та журналистка, которая приставала ко мне: "Как это главный герой спектакля "М. Баттерфляй" жил с женщиной семнадцать лет и не понял, что она мужчина?". Я говорю: "Тебе уже поздно вспоминать хотя бы об одном способе сексуальной жизни - что уж говорить о том, которым они занимались семнадцать лет...".

- Сейчас вы поставили с Адой Николаевной новый спектакль...

- Да, она снова стала моей небесной невестой. Так я написал в "Комсомолке", и она очень радостно этот термин расшифровала.

- Это потому, что ваш платонический роман тянется неприлично долго. Вы бы хоть раз, из вежливости, попытались отбить ее у Степанкова. Тем более, что он почти все время на даче...

- Нет, как только в Киев приезжает десант из Москвы, Кость Петрович тут же їде в місто. Но мы говорили о другом. Так получилось, что у всех моих подруг нынче круглые даты, и они все как-то дружно об этом вспоминают. У меня уже выстроилась целая очередь, а юбилеи все подскакивают и подскакивают...

- Стоит, наверное, подруг поменять - поискать кого-нибудь помоложе...

- Естественно, и я уже начинаю - надо только пережить завершающий юбилейный этап. Вот и Татьяна Васильевна Доронина сообщила мне, что у нее близится этот счастливый день, и неожиданно сказала, что хотела бы сыграть мадам Бовари. Вначале я решил, что забыл, сколько лет этой героине. Думаю: "Надо срочно перечитать Флобера". Как оказалось, по книжке ей что-то около двадцати.

Потом я вспомнил, что Ярослав Стельмах написал по мотивам этого произведения монолог. И опять же: может, у Стельмаха действие начинается в реанимации, где она вспоминает свой юный возраст? Нет. Но знаешь, я как-то так умею, не отказавши, отказать. Поэтому сказал: "Танюня... Давай думать". И прочитал ей "Бульвар заходящего солнца". Дорониной эта пьеса очень понравилась. Замечательная роль - последняя страсть великой артистки, которая на финише жизни получает возможность реализовать себя в любви.

И тут подоспела Роговцева. Ей я дал эту пьесу раньше, но поскольку она так Татьяне понравилась, говорю Адочке: "Ты знаешь, я срочно передам тебе другую". Она кивает: "Хорошо, я готова". - "Но ты же даже названия не знаешь", - удивляюсь. "Какое это имеет значение, если ты - кровь моя! (Она постоянно повторяет "кровь моя". - Р. В.). Ты меня чувствуешь, я заранее на все согласна".

- В результате "Бульвар Сан-Сет" достался Роговцевой, а Доронина осталась в пролете...

- Да. Все безумно просто: когда ты разговариваешь со своим артистом, тебе даже не надо ему ничего объяснять. У нас есть такие биоточки, через которые друг другу передается информация. Это не иждивенцы, которые приходят на репетицию, надеясь что-то от тебя получить, ибо сотворчество - это взаимное безумие. Если оно есть, уже не важна дисциплина, но артисты с микробом этой болезни - редкость.

Одна из них- Марина Неелова, замечательная актриса, которая обладает уникальным умением попадать во вторую реальность... Ты думаешь, а она уже считывает твои мысли. Это потрясающе! Я только-только собираюсь предложить ей ход, а Марина уже говорит: "Знаете, я бы попробовала...". Однажды она вдруг остановилась посреди репетиции и сказала: "Мне кажется, мы с вами встречались. Ты послан сюда оттуда... (я уже растрогался. - Р. В.), чтобы нам было плохо!".

- Вы работали с лучшими мировыми артистами...

-...и понял: наша славянская нация - неперевершена, а украинцы они или россияне - це вже не мае значения. Все равно лучшие артисты в мире - наши, я в этом не сомневаюсь ни на йоту. У меня была надежда на американских, но нет, нет... Хотя я их безмерно люблю. Эти звезды Америки звонят мне среди ночи домой и кричат в трубку: "I love you!", а я, сам понимаешь, отвечаю им: "Доляры, доляры - и у нас будет I love you!".

Там все артисты очень богаты и обеспечены, но при этом не могут выполнить ни одного простого задания, потому что живут только в конкретике поля земли. Не могут осознать, что есть ад и есть рай - я уже не говорю про высокие материи. Они не понимают, что слово - это всего лишь прикрытие человека. В театре все открывается в молчании, в движении, в музыке - вот этого они не умеют делать совершенно.

Почему я могу спокойно выпускать в Афинах Достоевского за месяц? Потому что, работая с ними, трачусь не больше, чем на пять процентов, а они вопят, что никогда такого не видели, и меня обожают. Здесь совсем другое дело. Мне удалось встретиться на сцене с уникальными индивидуальностями, почти со всеми, к кому лежало сердце.

Меня, например, всегда интриговала Алла Демидова. Когда я начал с ней работать, она уже была звездой. Помню, как мы сыграли премьеру "Федры" на Таганке: в зале безумие, ногами топают... Демидова стоит за кулисами в гриме, на лице непроницаемый интеллект, и вдруг вижу, что по щекам у нее текут слезы. Я схватил ее за руку: "Аллочка, что случилось?", а она говорит: "Зачем мне это перед пенсией нужно?". Я от нее отшатнулся, а потом мы - два пенсионера - пошли на поклон. Этот спектакль она играет по сей день.

К счастью, я встретился с лучшими. С кем бы еще хотел? Их уже нет. Когда ставил "Федру", на первых наших репетициях вместе с Аллой работал великий Марис Лиепа. Но он ушел из жизни, не успев в этом спектакле сыграть. Я всегда хотел поработать с Аликом Далем. Мы репетировали с ним во МХАТе пьесу Рощина, но, к сожалению, у него началась белая горячка... Когда недавно были опубликованы его дневники, я был сражен тем, как он потрясающе обо мне писал.

То же и с Володей Высоцким. Он должен был сыграть на телевидении семь ролей Шекспира с Ритой Тереховой. В ту пору она была в совершенно уникальной творческой форме: мы репетировали с ней "Царскую охоту" и параллельно она снималась в "Зеркале". Начали работать, но телевизионный начальник стал насмерть: мол, они никогда не покажут этого говна советским зрителям. Так нас разъединили... В результате играл другой хороший артист, очень хороший, но того соединения и родственности душ между нами уже не было.

Одним из величайших артистов, которых я знал, был Жора Бурков. Мы сделали с ним две работы - "Украденное счастье" Франко и "Старая актриса на роль жены Достоевского" Радзинского. Когда Жора репетировал с Дорониной, Танечка выглядела ученицей. Она постоянно была начеку и буквально с лета хватала все повороты, которые он предлагал ей на сцене. Бурков так играл, что она часто даже не могла понять: он говорит по пьесе или несет отсебятину? А ведь текст Радзинского очень литературный. Саша Калягин, например, увидев "Украденное счастье", подошел ко мне и попросил: "Дай посмотреть текст, а то мне все время кажется, что Жора говорит своими словами". При этом Бурков был интеллигентнейшим человеком: читающим, пишущим, изучающим философию. Он обожал Сковороду и Бердяева, собрал совершенно фантастическую библиотеку.

- Кто бы мог подумать. В кинематографе за ним прочно укрепился имидж алкоголика...

- Да, он постоянно перед спектаклями пил, но делал это гениально. Ефремов поставил на проходной такой аппарат, как в милиции. Если порозовеет - на сцену тебя не выпускают, но Жора придумал приспособление - клизму. Актеры дышат - аппарат показывает ноль, а на сцене все пьяные.

- Интересно, а с кем-нибудь из ваших актрис - звезд первой величины - вы могли бы хотя бы теоретически представить себя в законном браке?

- Я всегда начинаю с последней, с той, с которой у меня был последний ребенок. Сейчас это "Осенние скрипки".

- Иными словами, вы выбираете Алису Фрейндлих?

- Я тебе сейчас расскажу. Недавно одна очень милая и юная девушка приехала к нам в театр брать у меня телеинтервью и сходу заявляет: "Знаете, про вас сейчас ходят три слуха". Я уже вздрагиваю, потому что сразу соображаю, какие... "Хорошо, - говорю, - включай камеру". Она занервничала: "Слух первый, слух первый...". Я ее успокаиваю: "Детонька, что ж ты дрожишь? Не переживай, все равно ничего не скажу". - "А это правда, что вы с Алисой Бруновной уже обвенчались?". Я отвечаю: "Да". Она обрадовалась: "А вы можете подробнее?". Развожу руками: "Нет". - "Это тайна?" - спрашивает. "Да". - "Но когда-нибудь скажете?". - "Нет. Это касается только нас двоих". Она бросилась меня целовать: "Какое счастье! Я первая узнала, что это правда!".

- А второй и третий слухи?

- Мы до них так и не дошли. Она была в таком экстазе, что позабыла обо всем на свете. На следующий день сюжет был показан в эфире...

- А как отреагировала Алиса Бруновна?

- Солнышко, я не знаю.

- Ну а что бы вы делали, если бы она позвонила и сказала: "Да, я согласна"?

- В то время, когда по телевизору объявили о нашей свадьбе, моя невеста Алиса Бруновна сидела с двумя своими внуками на даче. Так что я ничем не рисковал.

- А я думаю, что из всех своих звезд вы бы выбрали Наталью Макарову. Во всяком случае, когда в программке спектакля "Двое на качелях" вы так трогательно написали: "Я очень люблю ее, и, надеюсь, вы меня поймете..." - публика поняла вас именно так...

- Конечно, я обожаю ее смертельно! Наташа Макарова - самая великая женщина из тех, с кем я когда-либо встречался, уникальное создание, первая балерина мира и последний романтик XX века. Это соединение хореографического и драматического талантов есть тот идеал, который кажется мне самым невероятным.

- И вы бы женились на ней, если бы она была не замужем?

- Ты не первый подбрасываешь эту идею. Как только мы с ней уехали в Сан-Франциско, "Московский комсомолец" уже дал такое сообщение. Написали, что Макарова специально построила у себя на даче церковь, которая будет посвящена святым Роману и Наталье, и сейчас оба мы развелись и пригласили к себе священника. Вот только они не знали, какого: православного или греко-католического. Кстати, все, что касается церкви, это правда - Наташа только недавно закончила постройку.

- Вопрос, повторяю, звучал так: вы бы женились на ней или нет?

- Во-первых, ты, как все комсомольцы...

- Московские?

- Да, как все московские комсомольцы, ты считаешь, что все зависит от той бабы, которая включит под столом марш Мендельсона и поставит печать в паспорт. И хорошо, если у нее ничего под столом не заест. Я думаю, что этот вариант нам не подходит.

- А кто вам мешает романтично обвенчаться на даче?

- Понимаешь, у нее замечательный муж... Правда, мы можем жить втроем, я ей подскажу. Оба они недавно были в Москве, хотя когда мы с ней решили провести вечер вместе, мужа отправили в другую сторону...

- То есть втроем пока не получается?

- Нет, категорически. А если честно, в жизни с артистками бывают моменты, которые дороже печати в паспорте и марша Мендельсона.

- В какой жизни с артистками?

- Сейчас расскажу. Когда-то я снимал фильм по Гоголю "Игроки". Там играли Калягин, Гафт, Лазарев, Леня Марков, который теперь уже на том свете... Такая пятерка-шестерка самых грандиозных артистов России, уникальное соединение. Знаешь, как-то раз Гафт сказал мне, что до сих пор хранит статью, где написано: "Это его лучшая роль за всю жизнь". А с Сашей Калягиным мы недавно гуляли в Израиле по берегу моря, и он два часа подряд вспоминал наши репетиции...

Женщин в этой пьесе не было, но поскольку речь шла о карточной игре, я подумал: хорошо бы, если бы одна из карт стала реальной, - и предложил Майе Михайловне Плисецкой сыграть эту роль.

Это случилось еще до того, как Анатолий Васильевич Эфрос снял ее в телефильме по Тургеневу, и она была безумно счастлива. Мы продумали хореографию, разработали партитуру, Родион Щедрин должен был написать музыку. В общем, все уже было утверждено и на следующий день я должен был приступать к съемкам. Еду после репетиции с Тереховой в метро. Приближается ее остановка, дверь открывается, и вдруг она меня спрашивает: "А я буду сниматься в "Игроках"?". - "Рита, - говорю, - там нет женских ролей", а она: "Ничего, я согласна в массовке". И вышла. Заметь, это было после "Зеркала" и "Царской охоты", в то время, когда Америка уже признала ее одной из лучших артисток мира. Состав двинулся дальше, а я подумал: "Если мое родное существо согласно сниматься в массовке, то зачем мне чужая суперзвезда? Какая Майя Михайловна?". И я сказал: "Простите меня, Майя Михайловна, простите меня, Родион...".

Оба они до сих пор не знают, почему не работали тогда в "Игроках", почему злополучную карту играла Рита. Это тоже одна из ее великих ролей, потому что в Тереховой открылись магия и инферналь-ность. Каждый раз, в зависимости от перемены карты, у нее возникала иная визуальная структура лица, понимаешь? Это совершенно уникальная артистка, а наша преданность друг другу и есть истинная любовь и безумие. Уже двадцать лет она играет мою "Царскую охоту", на этом спектакле стала невестой, мамой и бабушкой, а ее младший сын, которого она зачала во время съемок со мной...

- Уточните, пожалуйста...

- Сын Саша. Так вот, на днях Рита сказала мне: "Знаешь, я не могу его переубедить, что в Москве есть еще какие-то спектакли, кроме твоих". Я спрашиваю: "Почему?". - "А он никуда больше не хочет. Приходит в другие театры и сразу же оттуда уходит. Говорит: "Мама, я не буду это смотреть". А вот "Служанок" он начал смотреть лет с трех. Нет, с пяти или шести, не хочу врать...

- Роман Григорьевич, а правда ли, что вы действительно были на ком-то женаты?

- Ты опять за свое! Почему были? У вас фальшивая информация. Видишь, как я тебя поддел? Лучшая газета Украины называется! Это же не газета, а кошмар! У меня нет с собой паспорта. Я тебе потом покажу, что в нем написано.

- А вы не помните? Гражданка Виктюк, а дальше?

- Фамилия ее - Масленникова.

- А имя? Забыли?

- Как я могу не помнить, когда у нее... хорошее имя (Томно). Я не понимаю, почему тебя так это интересует? Т. Масленникова. Все. Зачем тебе дальше?

- Надо, Роман Григорьевич, надо...

- (Категорично). Твою мать! Я даже букву "Т" назвал, а ему все еще мало!

- Ну хорошо, а как вас угораздило?

- Почему это угораздило?

- Насколько я знаю, вы никогда не были любителем марша Мендельсона и категорически осуждали все свадьбы и законные браки...

- Конечно, свадьба и похороны - это практически одно и то же, между ними нет никакой разницы. Они вызывают совершенно одинаковые эмоции, потому что ты обручаешься с вечностью. Понимаешь? Это уже навсегда, но в том-то весь фокус, что у меня не было никакого Мендельсона.

- Странно, у вас же стоит печать в паспорте, а ее ставят только под эту музыку...

- Вместо меня был совершенно другой человек, а я пошел туда как свидетель и надевал им кольца.

- Как это?

- А ты считаешь, что кого-то из работников загса интересует, соответствует ли твое лицо фотографии в паспорте?

- Но при этом печать в паспорт поставили вам?

- Естественно.

- Тогда зачем все это было нужно?

- Чтобы не хохотать. Я же не виноват, что у вас на всех один закон: надо идти в загс и принести папирчик, а потом ждать два месяца, чтобы какая-то тетка, у которой на голове "бабетта", а в ней чулок с ватой, объявила вас мужем и женой. Ты считаешь, что все это можно выдержать без смеха?

- А кто кому сделал предложение?

- Конечно, я. Кто же еще?

- И когда это было? Давно?

- Сегодня посмотрю в паспорт.

- Ну, примерно...

- Что ж, буду высчитывать! Нет, я, конечно, знаю, но ни имени, ни адреса не скажу. Т. Масленникова - и закончим на этом. Что ты еще хочешь? Спрашивай.

- Разводиться не намерены?

- Вот видишь, тебе опять нужна печать. Пойми: это все фальшь - сердцевина совсем другая.

- Вам, наверное, часто женщины в любви объясняются?

- Вот теперь рассказываю тебе всю правду. В Германии у меня есть одна смертельная поклонница, зовут ее Бэлла. Так сильно меня любит, что я даже думаю: видимо, она больной человек. Она непрерывно пишет мне разные сценарии - переводит их на английский, немецкий, французский, рассылает по миру. И шлет письма Спилбергу, чтобы дал мне деньги для их постановки. Один раз дошла с этой просьбой даже до какого-то нефтяного шейха. Результаты ее благородных порывов мне не известны, но Бэлла регулярно присылает квитанции, куда она что отправила.

Как-то года два назад я ставил спектакль на юге Италии - в Маратео. Найти меня там было совершенно невозможно, и вдруг среди ночи раздается звонок. Знаешь, тревожный такой: дыр-дыр-дыр! - международный. Решив, что это кто-то из Москвы, хватаю трубку и слышу: "Это я, Бэлла!". - "Бэлла, - говорю, - где вы?". Она: "Завтра же приезжаю к вам. Я не смогу жить, если мы не увидимся... Раз вы уже в Европе!..". - "Увы, - отвечаю, - завтра мне придется уехать в Рим". Подскакиваю с постели, бегу к ночному портье и, сам не знаю, на якій МОВі, умоляю его: "Если завтра мне будут звонить из Германии, на каком бы языке ни спрашивали, отвечайте: "Он сдал ключ и улетел в Рим". Куда - вы не знаете".

Возвращаюсь в Москву. Только зашел в дом, звонок по телефону - она уже здесь. И на автоответчике запись: "Это я, Бэлла. Мне сказали, что покажут вашу жену и она выжжет мне кислотой глаза, но я стану перед ней на колени, я вымолю у нее вас!!!". Потом шли какие-то лирические стишочки... На следующее утро у меня была репетиция в "Современнике", и за час до назначенного времени она уже стояла у служебного входа. Привезла мне в подарок замшевую куртку...

- Что-то слабо для такой большой любви...

- Нет уж, извини, это была очень дорогая куртка из тонкой замши. Я тут же отправил ее во Львов родственникам.

- Кого? Куртку или Бэллу?

- Смеешься, а ничего смешного нет! Для меня это стало настоящей трагедией. В то время я ставил у себя в театре "Философию в будуаре", и Бэлла все время говорила моим артистам, что лучше всех чувствует маркиза де Сада, потому что в любви ко мне она уже прошла через все садо-мазохистские страдания. Единственная от нее польза - она все время щелкала фотоаппаратом, и лучших фотографий с "Маркиза" у нас нет. Безумный взгляд на член и тоска по чичирке наталкивали Бэллу на грандиозные ракурсы.

Но это еще не все. В моем доме, этажом выше, живет еще одна прелестная, милая поклонница...

- Это та, которая называет вас не то розанчиком, не то одуванчиком?

- Видишь, ты сам все знаешь. Она не буйная, у нее другая форма. Эта звонит, лепечет: "Одуванчик, ромашечка моя..." - и сразу плачет. Она уверяет, что жизнь ее закончилась. Буквально две недели назад я только-только прилетел из Югославии - тут же раздается звонок в дверь...

- "Это я, Бэлла!"...

- Ты гений! Хотя, казалось бы, в мой дом совершенно невозможно попасть - ни сверху, ни снизу. Парадное закрывается на ключ, а внизу стоят охранники и всех проверяют. Как она их уговаривает, не знаю. Я измененным голосом говорю: "Женщина, его нет, он в отъезде!". Она: "Юноша! (Тут я, конечно, растаял. - Р. В.). Скажите, куда он уехал?". Вежливо так расшаркиваюсь: "Знать не знаю. Позвоните жене. Она будет через час". - "Я не буду ей звонить! Эта мерзавка его у меня украла".

Через пять минут опять звонок. "Женщина, - кричу, - если вы не уйдете, мне придется вызвать милицию. Берегитесь!". Она ушла. Звонок по телефону: "Оду-у-ванчик! Я слышу - лифт приехал, ты уже здесь!". Бросаю трубку. Третий раз звонок в дверь. Я уже, не смотря в глазок, ору: "Женщина, полиция сюда идет!". - "Одуванчик, это я...

-...твой Розанчик"?..

- Нет, Розанчика не было. Я не вру: одна сумасшедшая баба стоит под дверью, вторая караулит под подъездом, а я сижу дома в осадном положении. "Все, - думаю, - пришел мне конец, окружили!". Через час на цыпочках выхожу на лестничную клетку и осторожно оглядываюсь по сторонам: сверху никто не глядит, той внизу тоже нет. Спускаюсь к почтовому ящику, куда приходит одна-единственная газета (ее мне подписывает сама редакция) - "Труд". Смотрю - лежит письмо: третья ненормальная написала.

Это следующий этап. Она читает все, что пишут про меня в прессе, вырезает все мои фотографии, наклеивает тексты на мои снимки и присылает все эти откровения и признания в любви. Моя фотография, вырезка и ее карлючка-роспись - все!

Я ее никогда не видел, но, насколько понял, она режиссер. Во всяком случае, эта женщина пишет, что после текстов, которые она слышит на моем автоответчике, у нее сильно разыгрывается режиссерское воображение и для творческого всплеска ей достаточно одного моего голоса. Кроме того, приходит на спектакли, смотрит на меня издали и воодушевляется для работы. Эта третья - лучший вариант, она меня устраивает.

- Надо создать фан-клуб, чтобы они общались друг с другом...

- Боюсь, что эта горячая точка будет у меня в доме. Либо в подъезде, либо у соседки сверху. Значит, мимо этого клуба я уже точно живым не пройду.

- Насколько я знаю, у вас в доме водятся не только поклонницы, но и крысы...
- Есть. Я только-только въехал в свою новую квартиру, а воно вже вилазить.

- Встречает...

- Да. Була десь дванадцята година. Я разговаривал с кем-то по телефону и вдруг вижу - щур сидить на паперах. А я их боюсь, как огня. Так и замер с трубкой в руке. Сижу и причитаю: "Ой! Ой! Ой!" и прошу его: "Удирай!". На вcix мовах сказал, какие знаю, вспомнил даже слова "гоу эвэй", а він, зараза, сидит и уходить не собирается. Все ему мало. Мне кричат: "Что случилось?". Я говорю: "Даже не спрашивайте. Это финал всей моей жизни!..". А в моем доме живут такие нехорошие люди, которых все время охраняют, и якщо хтось навіть захоче прибігти допомогти - увійти не можна. Черти шо получается... В результате в третьем часу ночи мы ходили за стеклом и цементом и замуровывали все щели.

- Кто это мы?

- Я созвал всех артистов, которые живут в центре.

- А крыса ждала, пока они соберутся?

- Наивный! У меня там стоит велика пальмочка, так эта зараза спокойно сидела под пальмой и с интересом смотрела, что мы будем делать дальше. Теперь она совсем обжилась. Апогей был, когда я проводил дома репетицию, а крыса шныряла у артистов между ног и шуршала какой-то бумажкой. В общем, все было очень даже хорошо и душевно.

- Роман Григорьевич, а какими качествами должна обладать женщина, чтобы вам понравиться?

- Теми же, что и мужчина.

- А именно?

- Я согласен с Жаном Жене, который считал, что истинную женскую сущность может постичь только мужчина и наоборот. Мне кажется, он прав: у женщин есть масса ухищрений, чтобы прикрыть от окружающих свое настоящее нутро.

- Согласно этой теории вы и поставили своих "Служанок"?

- А теперь планирую сделать вторую часть, потому что у мужчин своя степень закрытости и система шор - сексуальная натуральность, которой они прикрывают свою внутреннюю беспомощность и незащищенность. Вскрыть это может только женщина, так слушай, что я придумал.

У японца Мисимы есть замечательная пьеса "Мой друг Гитлер". Это фантастический автор, который вышел однажды на балкон и сделал себе харакири. Ему было очень мало лет - если не ошибаюсь, пятьдесят, причем его охранники погибли вместе с ним. Короче говоря, в этой пьесе описан первый гитлеровский период, еще до восхождения Адольфа и той страшной ночи, когда всех зарезали...

- Ночи "длинных ножей"?

- Нуда. Там четыре персонажа: Гитлер, Крупп, Рэм и Трассер. Я долго мучился и гадал, кто бы мог их сыграть. Естественно, сразу на ум приходят такие артисты, как Костя Райкин, Фима Шифрин, но я понимал, что никто из них не сможет постичь сердцевину политика, потому что в каждом служителе власти сидят девяносто девять процентов женщины. Чуть-чуть штукатурочку с него сколупни и увидишь под ней избалованную, сексуально неудовлетворенную кокотку, которая уже забыла о сексе, как о своем темном прошлом, или думает о нем, как о чем-то недостижимом. Все их комплексы начинаются и заканчиваются чичиркой. Помнишь, в "М. Баттерфляй" покойная Ира Метлицкая произносила замечательную фразу?..

- "Если у кого-то член маленький, он хочет построить себе самый большой дом или написать самый толстый роман...". И дальше: "Миром управляют мужчины, у которых эти штуки величиной с кнопку"...

- Мало того, все войны происходят из-за того, что двое мужчин спорят между собой и стараются доказать: "А у меня больше". И хотя у обоих эта чичируська стала уже лишь крантиком для спускания воды - больше никаких функций у нее нет, - нужно делать вид, что она еще имеет какие-то боевые структуры. Вот они и отвоевывают территорию...

- Получается, чем меньше у мужчины член, тем больше у него амбиции?

- Ну, разумеется. Что же касается женщин, то они могут постичь уродскую природу власти гораздо глубже, шибче и азартнее, нежели мужчины, с эдакой, так сказать, издевкой. И тогда у меня родилась идея поставить эту пьесу по принципу женского кабаре. Неудовлетворенных мужчин сыграют четыре артистки-звезды, тогда манюркина суть человека власти была бы идеально воплощена.

Я уже сказал Алисе Фрейндлих, что, по моему мнению, она должна играть Гитлера. Вначале она замахала на меня руками: "Ну что ты? Я ведь добрая!". - "Алисонька, - говорю, - так ведь и Гитлер наверняка твердил себе: "Я добрая". Это и есть главный внутренний мотив твоей роли".

Очевидцы рассказывали, что когда советские войска уже входили в Берлин и фюреру оставалось жить какие-то последние секунды, он сидел в своей комнате голый и слушал Вагнера. Это была "Гибель богов". Потом Гитлер разбрасывал пленки по полу и спокойно пытался найти начало оперы. Ему кричали: "Красные уже здесь!", а он ничего не слышал, медленно-медленно их разбирал... Так может вести себя только женщина в минуту опасности. Если бы Гитлер был таким буйным маньяком, как про него говорят, он бы эти пленки рвал. Нет, он вел себя, как манюрка, которая вяжет на спицах, чтобы успокоиться, и неторопливо распутывает конец клубочка. И уже потом я прочитал в каких-то записках самое главное. Оказывается, Гитлер смертельно обожал ходить на женские шоу, которые играли мужчины...

- А еще три неудовлетворенные звезды кто?

- Поскольку этот проект пока только планируется, там будут разные изменения. Возможно, Гитлера будет играть не Алиса, а Марина Неелова. Хотелось бы, чтобы в этом спектакле работали Лия Ахеджакова, Наташа Гундарева и Таня Васильева...

- А Татьяна Васильевна?

- Доронина должна играть Круппа, потому что он пыхтел.

- Она будет говорить с придыханием?

- Вот-вот... Он был похож на самовар или поезд, который постоянно делает: "Щ-щ-щщщщщ". Это такой стареющий интеллигент, а Таня - тоже интеллигент, поэтому она и руководитель театра.

- И тоже стареющий...

- Нет, она все время молодая. У нее есть это ощущение, и у Круппа оно тоже было. Он - стареющая женщина, которая тяжело дышит, потому что у нее не в порядке кровяное давление, но при этом ему кажется, будто он еще победит Гитлера и протянет гораздо дольше, чем тот. Я даже представляю себе ее первый выход... Не будет никакого грима под мужчин, все останется, как есть: Татьяна без усов и парика. Крупп - женщина пока еще всемогущая, у него есть деньги, власть и все на свете, поэтому все физические данные Дорониной должны быть налицо.

- Однажды вы сказали, что если бы ставили сейчас пьесу про Ленина, роль Владимира Ильича играла бы Лия Ахеджакова. Почему?

- Потому что в Ленине сидела такая восточноазиатская манюрка. Там много кровей намешано: калмыкская, еврейская и все, что хочешь. Я всегда был глубоко убежден, что никто, кроме Эрика Курмангалиева, не сможет сыграть в пьесе "М. Баттерфляй", потому что нельзя сыграть кровь, понимаешь? Также и ленинскую кровь может сыграть только она. К тому же Ахеджакова у нас дэмократка, ей близка эта тема. Она первая поехала в Татарстан, чтобы выйти на главную площадь и сказать: "Люди, одумайтесь и будьте все вместе!". Значит, у нее есть внутренний посыл.

- Почему же после этого вы с ней поссорились?

- Потому что она старая п...да и больше не почему. Когда манюрки стареют, с ними происходят нехорошие процессы. Если их никто не гэдзает, они сразу бегут в политику. В результате она заявила: "Я должна ехать с поездом дэмократов защищать Ельцина!". Сорвала мне репетицию, не пришла на прогон и умчалась в Казань кричать, что родина в опасности. Я спрашиваю: "Что ж Ельцин не сделал тебе "народную" после крика?". Ну и сказал ей, что она - старая на букву "п". Ахеджакова обиделась, а Неелова ей и говорит: "Лия, ты же сама знаешь, что уже старая, и если тебя все еще считают п...дой, этим нужно гордиться".

А самое смешное, что она, бедная, поехала соединять СэСэСэРы и бороться за дэмократию, а их поезд оставили на запасных путях. Я ей сказал: "Ты бы поехала в Украину". - "А что? - встрепенулась, - там меня любят...". - "Ты утверждала, что и в Татарстане тебя любят, - говорю, - но когда помчалась туда не как артистка, а как политическая функция, тебя сразу остановили. Оказалось, что ваши лозунги никто слушать не хочет". Нет, пока манюрка не отсохнет, она не успокоится.

Я думаю, это еще одна сторона политики, потому что самый страшный политический деятель - несостоявшийся артист, тот человек, который не смог реализовать себя на подмостках. Это сказал не я, а Фейхтвангер по поводу Гитлера. Чревато иметь дело с девушкой, которая, только заслышав запах чичирки, теряет рассудок. Это и есть то подспудное...

- Хорошо, с Ахеджаковой-Лениным мы уже разобрались, а кто у нее будет за Крупскую?

- Как кто? Надя Крупская - это Маковецкий. Сережа просто создан для этой роли, ему и играть ничего не надо. Он только скажет: "Володя...".

- А кто из женщин мог бы сыграть Штирлица?

- Копни артиста Тихонова и сам увидишь, кто там сидит. Поэтому-то они с Мордюковой и расстались.

- Поэтому?

- Ну, я не знаю, но самое интересное, что чем мужественнее артист...

- Тем меньше у него член?

- Нет, чем больше в нем внешнего "м", тем больше внутри "ж".

- Значит, вы верите, что каждый человек изначально бисексуален?

- Не приписывай себе. Это не ты сказал и даже не я.

- Неужели Фейхтвангер?

- На ту же букву "ф", только в конце "д".

- Фрейд?

- Правильно.

- А вы в себе эту бисексуальность ощущаете?

- Конечно. Ведь и Флобер имел когда-то смелость заметить: "Мадам Бовари - это я". Конечно - поэтому-то все мои артистки и кричат, что я чувствую их тоньше, чем кто-либо.

- А кто из женщин мог бы сыграть вас?

- Думаю, никто не осилит.

- Роман Григорьевич, вы живете сейчас в квартире, которая когда-то принадлежала Василию Сталину...

- Она и сейчас ему принадлежит. Не думай, что я живу в ощущении, будто это моя квартира. Сам посуди, ну как это могло получиться, что в квартире сына некогда главного коммуниста оказался бандеровец? Знаешь, когда я был в Мюнхене, меня привели к дому Бан-деры. Я как запричитаю: "Степане! Чуєш мене? Не знаю, яку мiciю ти мені обрав, але я у тих москалів стільки років працював підпільником! Я їм стільки всього попридумував... Степане!..".

- Брате!..

- Ну який вiн мені "брате"? "Тату мій, Степане, я з тобою!". Те, кто меня привел, решили, наверное, что мужик тронулся, но я действительно разговаривал с ним, понимаешь? За всю свою жизнь я не создал для этой системы ни одного спектакля, и когда однажды мне позвонил Олег Ефремов и сказал: "Знаешь, скоро пятидесятилетие образования СССР, что бы нам поставить к этой знаменательной дате?", я ответил: "Украденное счастье" Франко". Была пауза. Он спросил: "Это тот испанский писатель?". - "Нет, - говорю, - это то, что великий артист Бучма играл". Вот Бучму он знал: "А-а-а, тогда годится. Давай".

Представь, уже назначена премьера, ждут членов Политбюро и у МХАТа висит афиша. Звоню Ефремову из администраторской: "Спуститесь, пожалуйста, вниз". Он спустился. Командую: "Громко читайте!". Выводит по слогам: "Пятидесятилетию образования СССР посвящается. "Украденное счастье". Олег только и смог сказать: "Блядь, нас всех посадят!". Цю афішу зняли, но это была первая диверсия под названием "Я - бандеровец".

- Между первой и второй перерывчик небольшой?

- Рассказываю дальше. Я знал, что Иван Франко - це греко-католик, а я, будучи человеком сумасшедшим, дружил и с американским, и с канадским послом и в те годы ходил к ним домой. Они, наверное, уже решили, что я собираюсь на них работать, но это не важно. Однажды я попросил жену канадского посла привезти мне магнитофонную запись греко-католической службы.

Она была на большой бобине - на полтора часа, и вот на всем протяжении спектакля "Украденное счастье" звучала церковная служба українською мовою в исполнении чоловічого хора. Представляешь? И это в МХАТе - в первом театре страны, который обслуживал самого главу государства! В то время, когда греко-католическая церковь была в подполье и даже говорить о ней вслух было нельзя...

Если бы в той структуре нашелся хоть один грамотный человек, меня посадили бы, но я знал, что таких нет, что в этой стране непуганых идиотов никто никогда не додумается, що це звучить.

После премьеры собрался худсовет, на который пришел сам замминистра культуры Демичев (украинец, между прочим). Началось обсуждение. Председательница партии во МХАТе, народная артистка Советского Союза Ангелина Степанова, встает и говорит: "Роман, я не понимаю, почему финал не оптимистичный?". А ты же помнишь, что там труп, цей Задорожний ycix вже сокирою порубав. Она между тем продолжает: "Почему нельзя сделать так, чтобы в
конце спектакля они все вышли, встали у рампы и спели: "Реве та стогне Дніпр широкий"?".

- Неужели Степанова - бывшая жена Фадеева - могла такое сказать?

- Ты смеешься, а я столько таких случаев знаю. Потом тебе расскажу... Говорю ей: "Ангелина Иосифовна, какое было бы счастье, если бы там, высоко в Карпатах, где почти не ступала нога человека, были ноты и люди знали, как по ним петь! О, это было бы такое высокое единение народа с культурой!.. Хорошо, что коммунистическая партия после революции нам помогла, что вы с танками освободили нас в тридцать девятом году, но пьеса-то была написана раньше". Она так удивилась: "Как? Это же наш современник!". - "Что вы, он уже давно умер, - отвечаю, - хотя, конечно, если бы Франко дожил до семнадцатого года и оказался в наших рядах, его преждевременно не скосил бы сифилис".

Степанова встрепенулась: как это во МХАТе ставят пьесы украинского сифилитика - и так зациклилась на этой теме, что забыла про "Реве та стогне...". Тогда встал Демичев и каже українською мовою: "Романе, а що то за хор звучить у виставі?". Я без паузы отвечаю: "Чернівецький". Он чуть не прослезился: "Які прекрасні у нас в Україні голоси. Обговорення закінчилося. Вистава чудова". В общем, мой греко-католический мотив так никто и не тронул, хотя этот спектакль записывали на всесоюзном радио и прокатывали три раза по всей стране. Я специально попросил редактора: "Понимаете, так люблю славу!.. Прошу вас, все письма, которые будут приходить, отдавайте, пожалуйста, лично мне и не показывайте больше никому".

Приходили мешки. Ты думаешь, мой бандеровский глаз прочитал хоть строчку, где было написано, що це ворожа музика? Нет, все, как один, писали, что такой душевной, проникновенной музыки давно уже не слышали. Ну а теперь финал. После одного из спектаклей ко мне подошел седой человек. Все время оглядываясь по сторонам, он тихо спросил: "Вы понимаете, что сделали?". Я говорю: "Понимаю". Он опять: "Вы понимаете, что сделали?". - "Понимаю". Он молча поцеловал мне руку и ушел.

- А почему вы никогда не рассказывали, что в шестьдесят седьмом году поставили во Львовском ТЮЗе спектакль "Семья" про Владимира Ильича Ленина?

- Знаешь, я должен тебе сказать, что не жалею об этом, поскольку он не был для меня политическим. Главную роль там играл Юра Копосов. Вскоре его ранили в драке ножом, он умер в двадцать два года. Это была его последняя роль, да и спектакль тот очень мало шел, потому что Юры не стало...

- Он был вашим учеником?

- Да, Копосов пришел ко мне в студию при Дворце пионеров еще в четвертом классе.

- Из-за его трагической гибели вы и уехали тогда из Львова?

- Нет, это произошло бы в любом случае. В то время Министерство культуры РСФСР предложило мне должность главного режиссера в Калининском театре Ленинского комсомола, и когда Юра лежал в больнице, он уже знал, что мы уезжаем.

"Когда Виктюку было двадцать два года, он служил в армии в родном Львове и во время службы познакомился с двенадцатилетним мальчиком Юрой. Они полюбили друг друга, Виктюк с ним спал. Их роман продолжался десять лет. Однажды они решили вместе свести счеты с жизнью - отравиться газом, но Роман испугался смерти и

Поцелуй Лолиты

выключил плиту. Потом Юру убил уголовник. Виктюк не может забыть своего любовника по сей день", - написал австралийский писатель-биограф Юри Мэттью Рюнтю в своей книге "Роман Виктюк: рецепт для гения".

Говорят, что Роман Григорьевич взялся ставить этот спектакль и дал своему возлюбленному роль Владимира Ильича Ленина исключительно для того, чтобы сделать карьеру. Ему- не себе. Увы, Юру убили и карьера его не сложилась. Сейчас Виктюк водит всех своих мальчиков на Лычаковское кладбище во Львове и показывает им Юрину могилу. Возможно, совершая этот ритуал, маэстро отдает дань его памяти, а может, пытается смягчить сердца своих мимолетных спутников жизни и выдавить из них сентиментальную слезу...

Вот такая история - уголовная (сорок лет назад Р. Г. судили бы сразу по двум статьям Уголовного кодекса), пошлая и трогательная до безумия. Конечно, ее можно было бы и опустить, но не зная о прошлом, невозможно понять до конца ни этого человека, ни его творчество, его патологическое влечение к смерти на сцене и непреодолимый страх перед нею в жизни...

- Что вы думаете по поводу книги "Рецепт для гения"?

- Я, к счастью, ее не читал. Фима Шифрин читал, а я - нет. Знаю, что перед смертью великий танцор Рудольф Нуреев оставил в своем фонде деньги и назвал несколько людей... Если я не ошибаюсь, шесть...

-...которые, по его мнению, достойны представить миру Россию до конца тысячелетия. Проект называется "Памятники славянской культуры" и состоит из нескольких подобных биографий. Это я знаю, но почему он назвал именно вас?

- Видимо, потому, что я дружил с Барышниковым и Макаровой. Мне кажется, никакой другой причины быть не может. Сейчас его план начали реализовывать и, к моему великому ужасу, в продаже появилась эта книга, но я страшно боюсь ее читать, ведь кто знает, что там написано...

- По знаку Зодиака вы Скорпион. Про таких, как вы, в гороскопе написано, что они просто созданы для любви и в этом их истинное предназначение. В то же время вы неоднократно цитировали Николая Бердяева, который утверждал, что истинная любовь всегда оканчивается смертью...

- Да, любовь равна смерти.

- Об этом Висконти снял ваш любимый фильм "Смерть в
Венеции", а вы поставили спектакль "Рогатка", но как эта красивая теория совмещается с вашей реальной жизнью?

- А разве в реальной жизни мы страдаем от любви меньше, чем герои на сцене? Все великие драматурги и композиторы писали об этом. Почему Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда не могли прийти к счастливому

С Владимиром Войновичем

финалу? Потому, что настоящая любовь всегда дарована нам свыше. Бог спасает людей, которые поражены искрой с Неба, всех, кто отмечен любовью, он забирает к себе. Конечно, никто не может знать этого наверняка, и я тоже ничего не могу утверждать, но существует такая удивительная теория, в которую я верю.

- Однако вы еще живы. Значит, в вашей жизни ни разу не было настоящей любви?

- Значит, не произошло, солнце. Очень часто мы принимаем за божественную вспышку мимолетное сумасшествие, но все равно нужно жить в ожидании этой огневицы, этого безумия. Мама говорила, что когда я родился, мой первый крик был криком радости. Я хотел любить, и думаю, что даже последний вздох человека на земле должен быть такой: "Хочу любить!". Впрочем, попадая на землю, любовь агонизирует и становится невозможной: только на сцене происходит реализация того, что не свершилось в жизни. Я свято в это верю... Давай окончим наше интервью на этой ноте любви, так будет правильно.

- Подождите. Я, конечно, понимаю, что вам всегда девятнадцать, но лет вам уже, к сожалению, не так мало. Неужели вы до сих пор верите, что в вашей жизни еще будет та самая настоящая божественная любовь?

- Я в этом даже не сомневаюсь, иначе не был бы Скорпионом.

- У нас осталось всего несколько минут...

- Яке щастя! Мати Божа! Я п...дів, п...дів i нарешті вже кінець!

- Но я вас не отпущу до тех пор, пока вы не ответите на последний вопрос. Что должна сделать женщина для того, чтобы вам понравиться?

- Молчать.

- Всегда?

- А это уже второй вопрос...

1997 г.



Роман Виктюк - это праздник, феерия, фейерверк, или, приземленно говоря, культовый театральный режиссер. Каждый его спектакль - вызов и скандал, круто замешенный на китче. Более того, никто другой не способен вносить такое эротическое смятение в умы и любовное томление в тела зрителей. Именно Виктюк ввел на чопорную драматическую сцену образ мужчины-вамп, именно он заставил публику, в том числе и застегнутую на все пуговицы, восхищаться томными взглядами и зазывными движениями своих героев.

Боязнь, что его могут заподозрить в "не тех наклонностях", Романа Григорьевича не остановила. Впрочем, и ранее чувство опасности лишь подхлестывало его в диссидентских играх с системой, толкало на безумные, с точки зрения добропорядочного обывателя, поступки. У него все от любви, о любви и для любви, поэтому артисты - любимые дети, и знает он единственное состояние - влюбленности. А для описания известного процесса уникальный виктю-ковский сленг содержит диковинные слова: "чичирка", "манюрка", "хезаться" и другие, которые больше не встретишь нигде...

Сегодня мы с гордостью говорим, что начинал Виктюк во Львове и Киеве. Сегодня он - народный артист России, и при мысли, что бОльшую часть жизни этот блистательный человек прожил за пределами Украины, щемит сердце. Его выдавили отсюда, как выдавливали все талантливое, неординарное. Поэтому он работал главным режиссером в Калинине и Литве, поэтому Театр Романа Виктю-ка открылся в 1991 году в Москве, а к нам лишь изредка приезжает на гастроли, поэтому нашумевшая книга "Роман с самим собой" издана в России.

Остается добавить, что ему ни за что не дашь его шестьдесят пять. Он энергичен, ненасытен и неуемен. Поклонники давно и бесповоротно признали, что Господь Бог поцеловал Виктюка в лоб. Ханжи (как же без них!) согласны, что действительно поцеловал, но... в задницу. А он лишь смеется в ответ: "Если это действительно так, как же сильно Всевышний должен меня любить?".

- Роман Григорьевич, вы не девушка, но интервью я начну с признания вам в любви: это чувство искренне и неизменно...

- Знаю, Димонька, поэтому с такой радостью с тобой общаюсь. Я специально остался в Киеве, несмотря на то что мой театр уже уехал в Одессу и мне придется его догонять. Я признателен тебе за то, что ты меня пригласил, и благодарю себя за то, что пришел. Я здесь! Ура!

- До перестройки вы уже были успешным и знаменитым режиссером...

- (Скромно потупившись). Да, это правда...

- Если сравнить ваши ощущения в доперестроечное и постперестроечное время, в чем разница? Чем отличается тот Виктюк от этого?

- А никакой разницы нет, и скажу почему. Понимаешь, если ты обслуживаешь систему, то должен дать ей вначале палец, потом второй, третий, четвертый, затем руку... Ты даже не заметишь, как будешь поглощен весь с потрохами, а уж отлаженный механизм так тебя перемелет, что выйдешь оттуда смятой консервной банкой, бесчувственным человеком-автоматом. Вся эта машина была безумно интересно устроена. Она блестяще умела использовать животное начало, которое в человеке присутствует, и из тех, кто ее обслуживал, вытаскивала наверх только самые низменные побуждения.

- При этом людей калечила?

- Уродовала так, что восстановиться нельзя было. Мои друзья-режиссеры - двух из них уже нет в живых - убеждали меня, что нужно хитрить: сначала один спектакль поставить для системы, а потом три - для себя. Но я на их примере видел: стоит только раз уступить, и на всех четырех спектаклях можно ставить крест. Самое грустное, Дима, началось во время перестройки. Когда выяснилось, что можно заниматься тем, чего требует душа, а не власть, эти люди растерялись совершенно. Я даже знаю одного режиссера-ленинградца, который не захотел жить. Он сознательно пошел по тонкому невскому льду и утонул. Написал прощальный текст сыну, закрыл дневник... Это жуткий укор системе, и таких судеб найдешь по всей стране множество...

- В капканы, которые система расставляла, попасть было легко?

- Не то слово! Если бы обо всех ловушках, которые я обошел, рассказывал, ты бы хохотал до утра. На такие истории, кстати, люди одинаково реагируют что у нас, что в Америке.

В начале перестройки с одним очень известным критиком я был приглашен в университет Нью-Йорка. Пришло столько детей американских: черных, желтых - зал был битком набит. Мой напарник, очень талантливый, наделенный даром красноречия и услащавший речь метафорами, так ненавидел страну, из которой приехал! Он говорил о пропасти, о несчастьях, о язвах и был рад, что из него этот текст льется. Я смотрю: дети затихают, затихают, затихают... А он не видит, не слышит ничего вокруг в своей эйфории.

Переводчица Сюзи рванулась ко мне: "Вам надо лечь на рельсы". - "Сюзи, где же тут рельсы?" - спрашиваю, а она отвечает: "Перед детьми, на краю сцены. Если вы этого не сделаете, сейчас разразится дичайший скандал. Они не понимают, как можно не любить свою родину". Вижу - у нее слезы на глазах. "Сейчас, - говорит, - я его оборву, и немедленно вставайте. Вот как будто ничего и не было. Я не переведу последние слова. Умоляю вас"... Ну, конечно, я встал.

Я им рассказывал, что со мной здесь вытворяли, описывал, как закрывали театр, запрещали спектакли, какумирали артисты, не выдержав того, что их лишили самого дорогого в жизни. Но я пытался это в своем ключе преподнести. Чтобы ты понял, сейчас расскажу одну историю, тем более что она связана с Киевом.

Когда местный министр культуры уже не знал, что со мной делать...

- Это какой?

- Отстань, если я скажу, умру. Не хочу даже вспоминать! В общем, он собрал на Крещатике свою коллегию. Стояла жара, а все чиновники явились в черных костюмах и нехороших китайских рубашках. Ну просто ужас! Между тем милейшие ребята-диссиденты, с которыми я дружил, научили меня, что делать. Они дали мне книжечки и в каждой красным карандашом подчеркнули цитаты: в одной - Ленина, в другой - Маркса, в третьей - Энгельса... Чтоб знал, где какую искать. С одной стороны, обвиняли меня в том, что я украинскую культуру сознательно русифицирую, вроде как специально для этого откуда-то заслан. С другой стороны, я был националистом, так что уж и не знал, кем должен себя ощущать. И вот драматургия моей пьесы!

Представь себе длинный стол: тут они все сидят. Лица невозможные. Червоні - з перепою, мабуть... Эти діячі разбирают мои пьесы и разговаривают со мной на плохой украинской мове, а я, как и положено русификатору, отвечаю по-русски. Я умею разговаривать так, как это делают на-а-ши ма-а-сквичи: "Украинскый, русскый...". Эта немножко утрированная русская речь для министерских заседателей - просто жупан червоний, и так я их вывел, що оцей міністр перейшов на руську мову и на ты. "Назови, - каже, - твои три кредо!". Вот тут-то наступает мой звездный час, потому как у меня в папочке три вождя мирового пролетарьята. Но я противный человек. Первой озвучиваю ленинскую цитату. В голове крутится: "Какую второй сказать? Маркса? Энгельса?". Думаю: "А, бляха, ладно, пусть будет та, что сверху лежит". Попалась из Энгельса. А третьей я произнес свою, хотя и не должен был этого делать.

Пауза! Вдруг начинается такой регіт: охо-хо! И остановиться не могут: охо-хо-хо! Я насчет основоположников молчу, а министр говорит: "Ну так вот: первое - антисоветчина! Второе - откровенный буржуазный национализм! И только третье - единственное из перечисленного - нам подходит!".

- Какой вы, однако, умный...

- Мовчи, слухай далі. У меня крылья на глазах выросли. Теперь я перешел на українську мову i з лагідною посмішкою кажу: "Яке щастя, який я радий, що так конкретно i чітко сформулював вам свої кредо. Тільки, знаете, мені прикро, бо перше належить не мені, а Леніну. Бачите, книжечка? Оце я coбi червоним олівцем підкреслив цитату, яку напам'ять сказав". Они решили, что перед ними сумасшедший, а я показал им отчерченное и продолжаю: "Друге належить ще одному класику марксизму-ленінізму - Фрідріху Енгельсу". Они смотрят, что еще и третья книжечка у меня лежит. Я нарочно беру ее, листаю, чтобы видно было: это не кто-нибудь, а Маркс, - и говорю: "А третій пункт написав я i не розумію, чому у вас з двома марксистами нема зіткнень, a зi мною є!". После этих слов один из них (вот сейчас скажу фамилию - Гурский, он был заведующим отделом театра, такой здоровый мужчина, а я таке худеньке, світло у мене в очах) каже: "Знаеш, що з тобою треба зробити?". Я перехожу на русский: "Что?". А он страшную гримасу скорчил и показал, как бы меня раздавил.

Проходят годы. В Киев приезжает Михаил Александрович Ульянов - мне после того случая как-то не доводилось здесь бывать (я тогда только поставил в студенческом театре МГУ "Уроки музыки" Петрушевской, чем вызвал фурор. Эфрос написал, что за последние двадцать пять лет это лучший спектакль, первый прорыв в СССР), и Михаил Александрович тут такое рассказывал на собрании интеллигенции, что уважаемая Ирочка Молостова...

- Покойная, к сожалению...

-...которая была тогда главным режиссером Театра Леси Украинки и собиралась ехать с труппой на гастроли в Москву, тут же попросила меня поставить спектакль. "Иронька, конечно!" - ответил я и приехал сюда. В первый же день сказал киевлянам: "Простите, но мне надо срочно зайти в Дом актера". Дело в том, что умерла Зоя Дерябина, которая занималась детскими театрами. Она была потрясающим человеком, всячески меня лелеяла, спасала, оберегала, и я хотел узнать, где ее могилка.

Пришел. Открываются двери - одни, вторые. Я спрашиваю: "Где Зоя Дерябина похоронена?". А у работниц Дома актера слов нет, одна мимика... Иду дальше, и вдруг распахивается дверь и оттуда выходит мой старый знакомец - бывший завотделом театра. Отой здоровенний мордатий дядько, тільки вже сивий. Я и не знал, что его понизили в должности до директора Дома актера. С ним свита опять, и он ко мне: "Романе! Это мечта всей моей жизни - с вами познакомиться". Я, нехороший, говорю: "Так мы ж с вами знакомы". Он со словами: "Вы мой любимый режиссер" попытался меня обнять, а я ему: "Вы что же, забыли, как когда-то так пальцями зробили" (и показываю, как он хотел меня, будто вошь, раздавить). Он начинает хохотать, и я слышу: столько времени прошло, а регіт остался прежний...

...И вот я американцам все это рассказываю. Может, чуть лучше, чем сейчас, в лицах... Я им еще и показывал все. Они же не понимают, что может быть начальник з таким звірячим обличчям. Короче, детки хохочут, аплодируют, что-то кричат, а я рассказываю следующую историю. Вот это и были мои рельсы, на которые я, как Раймонда Дьен, лег (помнишь, она спасала - не помню от кого - поезд, в котором - не знаю куда - оружие везли. Наверное, машинист червону тряпку заметил и остановился). Короче, заканчиваю я под шквал аплодисментов.

А теперь возвращаюсь к твоему вопросу. Я говорю этим детям: "Спросите меня: вот если бы вернулось то время, когда все было так, как я вам рассказал, хотел бы я его прожить по-другому?". Им перевели, и они на все лады закричали - я их языка не знаю, так и не выучил, но понимаю, что выкрикивают мне этот вопрос. "А теперь тишина! - говорю. - Если бы не было этого в моей жизни, и меня не было бы такого, какой я сейчас перед вами стою".

...Должен тебе сказать, что после этой встречи мне дали гроші в конверті а моему театровьеду ничего не дали. Он решил, что я должен с ним поделиться, а я говорю: "Дорогой (хотел назвать имя, но не буду. - Р. В.), не сходи сума. За что? Я на рельсах лежал, по мне поезд проехал...".

- Так вы из своих ста двадцати с лишним спектаклей ни одного "для них" не поставили? Ни про партию, ни про комсомол?

- Hi, не було цього у мене... Кстати, потрясающий вспомнил случай. Я, первый и последний в Украине, поставил во Львове пьесу Балтера "До свидания, мальчики", которую они ненавидели. Я поставил "Фабричную девчонку" Володина, где был как бы даже смешной отрицательный персонаж. Валя Шестопалов - он сейчас у вас в Киеве работает, народный артист - играл этого плохого комсомольца. Ты знаешь, я так бдительность системы обманывал, такую маскировку придумывал потрясающую... Значит, в фойе - это во Львове в ТЮЗе - были развешены большие фотографии какой-то бригады комуністичної праці. Эти девочки, когда я с фотографом пришел их фотографировать, не понимали: зачем мне такие кадры? А я одну, вторую перед объективом ставлю, чтобы они были счастливы и висели в фойе. В конце спектакля звенело, как марш: "В коммунистической бригаде...

-...снами Ленин впереди..."?

- Умница! Но ничего не спасало! Вот не дасть мені збрехати пані Балясна. Я много лет кричу, что хочу ее увидеть, но не могу. Она тогда была председателем пионэрской организации Украины и почему-то той зимой приехала нас проверять. Пришла на этот спектакль, а на ней были сапоги (даже не знаю, с каких времен), и она так была разъярена, так топала ногами и грюкала сапогами, что сломала плитку. В той организации мраморный пол был чуть ли не с 1900 года, и никакие катаклизмы не смогли его уничтожить. Он уцелел, когда в этом здании был еврейский театр и в его стенах спасался от погромов Шолом-Алейхем. Представляешь, именно там были написаны "Блуждающие звезды", именно там произошла первая встреча Рафалеско со своей невестой. Но пани Балясна так грюкнула, что атмосфера любви блуждающих звезд исчезла.

- Изящные, видимо, ножки были...

- Я не могу тебе передать! Так вот, я мечтаю ее увидеть, чтобы сказать ей... спасибо. Удар ее сапог отправил меня из Львова прямиком в Россию, потому что здесь деваться уже было некуда, и поэтому я всегда говорю, что тот удар благословенный.

...А Володина как они ненавидели! Этот уникальный, талантливейший человек был изгоем... Когда первый раз он приехал во Львов, я пошел к начальнику тамошней культуры на поклон. "Дуже вас прошу, - кажу, - приділити увагу. Hixто його не зустрічає, ніхто навіть не сказав, що дамо кави. Куди я вже тільки не сунувся". Короче, он согласился. Договорились встретиться в маленькій кав'ярні на Академической - теперь это ресторан "Жорж". Когда мы с Володиным туда пришли, начальник уже ждал. Теперь представь: во-первых, у моего спутника отлетела подметка и он буквально веревкой ее завязал, во-вторых, ремень - хороший был, кожаный - у него украли в поезде...

- Вот незадача...

-...и ничего другого Володину не оставалось, как взять веревку и точно так же подвязать себе тело. Он был такой взлохмаченный... А по лицу сразу видно, что не украинец, не русский, не татарин и не монгол...

- Неужели?

- Ну да, ты правильно понимаешь! И когда еще я сказал, что он Моисеевич... А этот начальник милый человек был - Ярослав Демьянович Лятошинский, умер недавно здесь в Киеве, - такой ангел-хранитель, спасал нас...

Александр Моисеевич был очень раскован, но как только он начинал говорить против власти, в разговор тут же вступал я, а Ярослав Демьянович делал вид, что идет за следующей порцией кофе. Ну что ты смеешься? Кругом были работники, которые могли и просигнализировать куда следует.

И я последнее тебе скажу. Володин потрясающе отнесся к ребятам, игравшим в спектакле, это осталось на всю жизнь. Мы с ним недавно получали вместе премию: он за литературу, а я, значит, за эту режиссуру вонючую. И знаешь, мы в два голоса пели песню...

- Какую?

- Песню благодарности людям, искусству за то, что мы так прожили жизнь.

...Володин принес афишу той "Фабричной девчонки" (у меня такой нет - весь ее тираж был уничтожен), где расписались все львовские ребята, и он мне ее подарил, от сердца оторвал. "У меня, - сказал, - было много "Фабричных девчонок", в том числе и в Москве, и играли там замечательные артисты, но то, что было во Львове, несравнимо ни с чем...".

Грандиозный Саша Асаркан - он сейчас работает в главной газете Нью-Йорка, где у него колонка, - первым приехал во Львов и написал обо мне и об этом спектакле. Я думаю, у меня за всю жизнь не было другого такого тонкого критика. Тогда было только первое дыхание, но он как-то весь мой жизненный разбег осветил. Я потом часто себя спрашивал: соответствую ли тому, что сказал Саша?

- Для вас наверняка не секрет, что сейчас предпринимаются попытки обелить то время. Я иногда слышу: "Теперь живется куда хуже, не то что раньше... Ведь много было хорошего". При этом люди забывают, как теряли часы в унизительных очередях за молоком, мылом и колбасой, а о свободе только мечтать приходилось. Что бы вы сказали тем, кто хочет назад, в прошлое?

- Только одно: не дай Боже! Впрочем... Сейчас я скажу только о творцах с большой буквы: чем хуже в обществе, тем сильнее сопротивление, которое помогает им собраться.

Знаешь, когда нет вседозволенности и безнаказанности, а есть только наказанность, ты просто обязан быть мобилизован. Я, например, на телевидении в Москве в год делал по четыре большие работы. В то время нас там было четверо: Анатолий Васильевич Эфрос, я, Марк Анатольевич Захаров и Иосиф Ефимович Хейфиц. Мы постоянно массированно работали в разных студиях...

Каюсь, я нехороший человек. Ну как можно было в те годы снимать "Манон Леско"? Там все-таки - хочу я этого или нет- сексувальное, эротическое начало. Тем более что играла Манон пленительная, сексуальная Рита Терехова. Перед этим мы сделали с ней в Театре Моссовета "Царскую охоту", и поэтому в Манон она вложила все, что мы с ней недоиграли, всю неизрасходованность любви. Она была феноменальная, это просто уникальный человечек... В общем, как нарочно, на следующее утро после эфира к Лапину, тогда начальнику Гостелерадио СССР, пришла французская делегация. Они влетели, стали его обнимать и кричать, что наконец-то увидели в Советской стране настоящий секс и подлинную эротику. А он спектакля не видел, пропустил, и как только французы удалились, были нажаты кнопки. Вызвали всех, кто за
это отвечает...

-...и расстреляли?

- Ты знаешь (Со слезами), меня никто не предал. А у Лапина был потрясающий заместитель Мамедов - из Баку. Он всегда в таком приподнятом настроении был... Мне казалось, что он или колется, или пьет, только я никак не мог сообразить, что именно. Когда лифт открывался, он меня радушно впускал, и больше никого. И любил мне повторять: "Мы с тобой здесь два европейца - ты и я".

- Нуда, если из Баку, то, конечно...

- Тем не менее, когда было плохо, я шел к европейцу, и он меня защищал. Так вот, вызвал меня товарищ Лапин и давай объяснять, какая в СССР эротическая структура.

- Ноги не дрожали, когда стояли у него на ковре? Говорят, очень страшный был человек...

- Нет, что ты! Нестрашный - это даже не то слово. Но поскольку все-таки мозги у меня режиссерские, я так на стол сбоку глянул, вижу: бумаги, бумаги и сбоку лежит Достоевский - тот том, где "Бесы". У меня хоть какая-то появилась зацепка: все-таки это предтеча русской революции.

- Лапин образованный человек был?

- Грандиозный! И вот, когда он все будто мимоходом сказал и видит, что я уже ухожу, спрашивает: "Вы теперь поняли, что надо снимать? Одумайтесь! Мы ждем ваших предложений". Я говорю: "Боже! Как я рад, что вы мне прямо сегодня это сказали. Вот у вас лежит там книжечка серая (это издание я запомнил на всю жизнь): а можно начать с Федора Михайловича? Какую страницу из "Бесов" скажете - вы, не я, - ту и возьмем. Хотите - две. Сделаем закладочку, и я готов снимать".

Он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал: "Роман, Достоевский - мой любимый писатель. "Бесы" - моя любимая книжка. Но это не для народа". Я спросил: "Для нас с вами?". Он так грустно на меня посмотрел... Явно решил, что и не для меня, я в этом даже не сомневаюсь. Понимаешь? Но все-таки благородно, что остальные меня защитили. А начальником этого театрального отдела был, между прочим, внебрачный сын Сталина.

- ???

- Потрясающий был человек, даже внешне на Иосифа Виссарионовича похожий (тоже умер, его нет). Он знал, что я в курсе его родословной, однако никогда мины многозначительной не строил. И вот непонятные парадоксы или, как это в философии называется, парадигмы: тогда мной занимался живой отпрыск Иосифа Виссарионовича, а теперь я живу в квартире Василия Сталина. Его бывшая жена еще была жива, когда я туда только въехал.

- Пловчиха?

- Ага, Бурдонская. А по ночам звонила Аллилуева.

- Да вы что?

- Ну, конечно. Она им звонила оттуда - из-за границы, а мне казалось, что это меня кто-то разыгрывает, что голос вроде похож на доронинский. Потом я подумал: "Может, Талызина?". Наконец заподозрил Ахеджакову и как-то после очередного звонка набрал ее номер: "Это ты звонила?". Лия вопит: "Ты что, сходишь сума? С чего это я тебе буду звонить по ночам?". Я говорю: "Ну, может, у тебя от любви такая потребность?". Но нет, то действительно была не она.

- Теперь, Роман Григорьевич, давайте по порядку. Как вы вселились в квартиру Василия Сталина?

- Сказать, что это не сон, будет неправда. Вот тебе крест! Один балкон смотрит на Кремль, а второй - на Думу. Ты представляешь?!

- Страшное дело!

- Когда мои любимые депутаты проезжают во дворе мимо окон моей кухни, то пикают. И покойный Собчак всегда так делал, и супруга его Людочка - мы иногда поездом возвращались из Питера вместе. Но я со всеми депутатами волей-неволей общаюсь, потому что думские окна выходят на мой балкон и угловые комнаты.

- Депутаты за вами подглядывают?

- Все время, и поэтому я уже повесил занавесочку, чтоб ничего не было видно.

- Неужели такая квартира просто так продавалась?

- Сума сошел! (Шепчет на ухо). Если я назову тебе сумму, которую сейчас готовы заплатить грузины, чтобы устроить там какой-нибудь музей...

Так, о чем я говорил? Ах да... Прежде чем выйти из лифта, вначале я только выглядываю: а не опечатана ли моя дверь белой бумажкой с гербом и подписью? А тут еще важный документ потерял. Как только у вас, то есть у нас (я теперь уже и не знаю, где), началась приватизация, артисты меня научили, что нужно срочно идти в ЖЭК и квартиру свою приватизировать.

...Затеял все это мой друг Чубайс. Я у него как-то спросил: "Что мне делать? Куда вложить свои ваучеры?". Он расхохотался и сказал, что мне это не поможет. Так я и не успел ни одного ваучера никуда пристроить и теперь думаю: "Мог же честно все сказать, когда приходил на спектакль и потом оставался на банкете...". Только один Сережа Маковецкий верил, что Чубайс все может. "Вы не против, - спрашивает, - если я к нему сейчас подойду?". - "И что ты от Чубайса хочешь?" - интересуюсь. "Роман Григорьевич, я в общежитии обитаю, у меня жена и ребенок. Я подойду к нему и попрошу квартиру". Попробуй объясни человеку, что зря старается. Я Маковецкому говорю: "Могу сразу сказать, что он ответит". - "Что?". - "Он тебе скажет, что у него мама и папа в Питере и он никак не может перевезти их в Москву, что он сам занят этой проблемой". Сережа меня не послушал - еще бы, українець, з Києва. И вот, стоило мне отвернуться (а я уже в стекле или в зеркале вижу, что они делают), он шмыг...

- К Чубайсу!

- Именно. И начал. Но только произнес слово "квартира", я увидел характерный жест и улыбку его собеседника. Чубайс еще не договорил про своих маму и папу, которых не может перевезти, а я с противоположной стороны кричу: "Сережа, иди ко мне! Я тебе закончу цитату, которую он начал". А он, солнышко, стоит растерянный... Запомнил это на всю жизнь. Я ему часто потом говорил: "Булгаков тебе не зря сказал: "Не ходи и не проси: потом, когда-нибудь...".

-...сами дадут...

- Умница! Теперь он уже народный артист... Однажды мы собрали всех звезд - я уговорил замечательных моих друзей, - и они пошли к Лужкову. Конечно, Сереже Маковецкому предоставили жилплощадь, и он счастлив, что все-таки въехал на свой квадратный метр.

Так вот, я все жду, что выйду из лифта и увижу свою дверь опечатанной. А время идет, уже сгущаются с этой приватизацией тучи. Все-таки первый дом от Кремля, и постоянно кто-то пытается наложить на него лапу. Кстати, это чуть ли не единственный жилой дом на Тверской остался - во всех остальных уже офисы, банки, конторы... И тут они тоже, чувствую, что-то крутят. Не знаю, правда, что задумали, - я же не в Совмине работаю.

"Найдите ваш приватизационный лист", - говорят мне артисты, а я о таком никогда и не слышал. "Дети, а что это такое?". Они мне: "Вы в ЖЭК ходили?". - "Да". - "А где бумажка?". - "Я ее не взял".

Выручать меня отправились артисты с хорошими лицами...

- Кто?

- Фима Шифрин (он бесстрашный, и все коммунальные работники сразу ему улыбаются), Гена Хазанов и Костя Райкин. Эта триада запросто могла растопить сердца всего ЖЭКа.

Фимка рассказывал, что приняли их чудно, были рады помочь, но... "Вызнаете, - говорят, - все документы уже в архиве, а заново написать бумажку нельзя - как-никак центр". Должен тебе сказать, что Фимка так обворожил какую-то завотделом кадров, что она, как Зоя Космодемьянская, как Люба Шевцова, пошла в архив и украла этот мой акт.

Помню как сейчас: встречу с ней назначили где-то на Арбате в темном переулке. Мы заранее заняли позицию. Видим: она на такси подъехала, вышла. Мы с Фимкой двинулись ей навстречу, но так, будто с ней не знакомы. Я впервые ощутил, что окунулся в атмосферу "Молодой гвардии", что подпольная романтика во мне живет. Моя спасительница, передав из рук в руки документ, тут же отошла. Я ей кричу вслед: "Как вас отблагодарить?" - а она затихающим эхом: "Ваши спектакли - ваша благодарность. Я вас люблю, улыбнитесь мне по телевизору". Я пообещал: "Улыбнусь", а Фимка тем более.

- Улыбнулись?

- Ну, конечно. Я каждый раз ей улыбаюсь и постоянно вспоминаю: есть же такие женщины...

- Роман Григорьевич, а о чем вы говорили с Аллилуевой, когда та звонила?

- Она спрашивала Сашу - внука Сталина. Я, естественно, думал, что меня разыгрывают. В это также трудно было поверить, как в то, что тебе звонит президент и поздравляет с днем рождения.

- А вам звонил президент?

- Ну я ж тебе о чем и рассказываю...

- А какой президент?

- Путин. Это недавно было... Утром звонок: "Говорят из...".

-...приемной?

- Правильно, молодец. Видно, что свой человек в верхах. Ну а дальше начинается цирк. Я им буркнул: "Давайте!". Знаешь, что это такое - девять утра?

- Президенты в это время давно работают, а режиссеры еще спят...

- Отстань! Я, значит, говорю в трубку: "Так... Спасибо... Нет...". Ну, если бы я был нормальный человек, должен уже бы навытяжку встать, а я параллельно шось там разливаю, сою ем и думаю: "Галкин Макс, сволочь, - он уже и Путина голос освоил". Гену Хазанова отмел сразу. Фима? Нет, он эту роль не осилит. Ему такое даже в голову не придет от страха, потому что, понимаешь, наш ребенок...

-...на Колыме родился...

- И вырос там. В результате, прослушав текст, я точно решил, что это Макс, и вместо того чтобы сказать подобающую тираду, процедил: "Хорошо, хорошо! Я перезвоню!" - и положил трубку. Звоню Фиме, говорю: "Я Макса убью". Он спрашивает: "Что случилось?". - "Да он меня сейчас разыграл". Шифрин ахнул: "Вы с ума сошли! Вы телевизор включали?". - "И не думал", - говорю. "Как! Уже сообщили, что вас поздравил сам Путин...".

Я опять не поверил. Даю тебе слово! Звоню во Львов, чтобы они меня поздравили, а они: "Ой, ми тільки що увімкнули "Інтер", i там сказали, що ти великий талант i тебе сьогодні поздоровив Путін". Я аж расстроился: "И вы надо мной издеваетесь?".

Звоню в театр и спрашиваю: что сегодня с утра было? Они: "Пришла правительственная телеграмма". Ну и потом где-то в полдесятого-десять уже мои депутаты поздравляют. Как я могу на это реагировать? Никак! Так и на Аллилуеву. Ну, думал, ошибся. Но это была она.

- Роман Григорьевич, а скажите: вот вы по утрам выходите на свой балкон...

- Не надо! Ты меня провоцируешь. Я не могу сказать то, что ты хочешь от меня услышать, но это правда.

- И что же вы делаете по утрам первым делом?

- Зависит от настроения. Я почти не включаю телевизор, но начинается день с того, что или Шифрин, или кто-нибудь другой из замечательных моих юмористов рассказывает мне, что в стране произошло. Сразу же, моментально. И я уже знаю: там война, здесь напали, там убили, там расстреляли кого-то. А вот кого уволили, я никогда не знаю. Однажды рядом со мной в Большом театре сидел глава ельцинской администрации Филатов и так хорошо со мной общался. А когда мы встали и разошлись, я спрашиваю рядом сидящего...

-...кто это был?

- Он, бедный, окаменел: "Вы шутите?". А я не унимаюсь: "Ну скажите, кто". - "Как, - говорит сосед, - это такой человек". Я аж расстроился: "Боже, думаю, ничего у него не попросил". Мне тогда и в голову это не пришло, а теперь его уволили и уже поздно просить.

- Роман Григорьевич, и все-таки... Вот вы периодически выходите на свой балкон: спереди Дума, рядом Кремль...

- Нет, это не рядом. На Думу смотрит одна половина квартиры, а если пройдешь мимо книг и музыки - вторая с видом на Кремль. Если они плохое говорят, я сразу бегу на тот балкон, где Дума. А ты куда хочешь смотреть?

- Ну, например, на Кремль...

- Это когда хорошее настроение.

- Душа поет: "Просыпается с рассветом вся советская земля..."?

- А эта песня даже в моем спектакле "Мастер и Маргарита" звучит. Я не мог себе отказать в таком удовольствии, потому что именно она - с утра моя любимая.

- В общем, вы просыпаетесь и чувствуете, наверное, что жизнь прекрасна. Выходите на балкон квартиры Василия Сталина и понимаете, что простой львовский мальчик...

- Львовский мальчик? Хуже!

- ???

- Бандерівець! То, что львовский мальчик может выйти на такой балкон, не страшно - другое дело, когда это делает бандерівець, которого, как им, наверное, казалось, отправили туда что-то взрывать (клянусь, я не знаю что)! При этом я же ставил во всех театрах, которые обслуживали систему, но никогда не позволял себе ей угождать. Более того, в Ленинграде, когда они меня пригласили, такое устроил! Ужас! Это же колЕбель революции, но такая затхлость была в тій колисці, що навіть дитина гола не плакала - так все i завмерло. Ну неужели, думаю, не раскачаю ножкой эту колиску, пока никто не видит? Тем более что пьеса такая замечательная - это был "Лжец" Гольдони.

- А где вы ее ставили?

- В Театре комедии. Я позвал тогда в этот театр Гребенщикова, и он - впервые! - сочинил замечательную музыку на стихи Гумилева о Гамлете. Работница КГБ, что в то время при мне сидела, - по-моему, она за меня получила погоны лейтенанта, хотя начинала старшиной, - сразу уши навострила. Я понимал, что она все занесет в свой компьютер...

Ця нещасна дівчина была хроменькая на одну ножку, а параллельно сексувальножила с начальником культуры Петербурга, тогда еще Ленинграда. Для меня было загадкой: как это? Он был такой урод страшный, правда, высокий, а она даже до чичирки ему не доставала и еще хромала. И вот эта пара приходила принимать спектакль.

Смеешься? А я должен был с серьезным видом слушать, что они изрекают, и ее, маленькую, все время дезориентировал. Она тогда не знала - ну откуда ей? - кто такой БГ. Мало ей было Гребенщикова, так еще Гумилев. А до этого я пришел к артистам и сказал им, что нашел потрясающие мемуары Гольдони. "О них, - говорю, - никто не знает. Мне их специально в Москве перевели". И называю фамилию переводчика, но не того, что работал над пьесой, а другого, потому как Тамара Яковлевна моя не выдержала бы, тут же разнесла бы антисоветскую тайну всем артистам. Ее бы распирало от счастья, что она диссидентка. Я не мог ей сказать правду, и она тоже верила, что это Гольдони.

А я принес - вот можешь мне в глаза плюнуть, если говорю неправду, - нобелевскую лекцию Солженицына и "Голос из хора" Синявского. Само собой, его книга была тогда не у нас издана. Это сейчас я запросто произношу фамилию Синявский, а тогда только попробовал бы...

И вот начинался спектакль: Вивальди, свечи, камзолы, дюжина прелестных артисток с реверансами, изысканные мизансцены, но все это лишь для того, чтобы напустить туману. А впереди сидел Лева Лемке (тоже покойный - скольких людей уже нет! Ты правильно говоришь: эпоха!) и пятнадцать минут читал "Голос из хора". Перед вторым актом все было точно также, но на сцене еще больше народу, больше туману - и уже звучала вся речь Александра Исаевича.

Когда много лет спустя в Москву приехал Синявский с женой Машей, он был на спектакле "М. Баттерфляй", после чего встретился с ребятами. Уже Юлия Марковича Даниэля не было, с которым мы дружили в Москве, и я Синявскому говорю: "Вы знаете, кто-нибудь сейчас может подумать, что я сочиняю, рождаю легенды. Так вот, я вам рассказываю как на духу - было так и так". И вслух наизусть ему произнес последний текст, который звучал в спектакле. Дима! Он разревелся! Маша, жена, не могла его успокоить...

- Роман Григорьевич, скажите...

- От розумна дитина, у тебя столько заготовлено вопросов... У меня на них нет столько ответов.

-...почему Украина так не любит своих талантливых детей? Почему большинство из них - да практически все - куда-нибудь отсюда, да убегают. То ли в Россию, то ли в Америку, то ли в Германию... Что происходит, на ваш взгляд?

- Тут есть сторона и печальная, и наоборот. Думаю, для меня
это был единственный правильный - я за свои слова отвечаю - выход. Другого я не знал.

- А сейчас почему талантливые люди здесь не задерживаются? Что их выталкивает - менталитет наш или провинциальность?

- Теперь эти вопросы совершенно с другим связаны, поскольку теперь ты можешь пробовать и тут, и там. Уже работая в России, я приезжал во Львов и самое большое, что сделал, - поставил "Взрослую дочь молодого человека". Еще в Москве не было премьеры Толи Васильева, а я во Львове поставил эту вещь с Дегтяревой и Щербаковым. Они играли совершенно потрясающе! Такого - я не хвастаюсь! - в том Театре армии не было никогда. Что творилось с зрительным залом! Это был такой глоток свободы, чистого воздуха - все, что хочешь. И армия, и штаб округа кричали: "Это потрясающе!", но решение зависело - вот что самое страшное! - от замначальника культуры, которого я знал с 1900 года. Раньше этот человек был артистом в Театре имени Заньковецкой, и каждое утро он брал паричок Владимира Ильича и ходил по детским садам. Утро Родины начинал с того, что от имени Владимира Ильича поздравлял маленьких детей. Дети должны были выучить, что у них нет ни папы, ни мамы, дедушек-бабушек и подавно, а есть только дедушка Ленин. Короче говоря, этот "воспитатель" закричал, что я произвел диверсию.

Ну что ты смеешься? (Грустно). Был сыгран ровно один спектакль. Публика будто чувствовала, что этим кончится, и устроила после него такую манифестацию... Приедешь во Львов, спроси у артистов. Позвони Зинаиде Николаевне Дегтяревой. Первая драматическая актриса Львова! Потрясающая! Недавно мы играли во Львове "Мастера и Маргариту". Никому и в голову не пришло пригласить ее на спектакль, а билет она купить не может. Когда я ей позвонил, была большая пауза, всхлипы. Я ей: "Зинуля, что стряслось?" - а она сквозь слезы: "Я уже приготовилась, что умру, а этого не увижу". Наташа Слободян (я ее так называю, хотя ей уже восемьдесят четыре года) во Львов приехала сразу после войны, на ней держался балет. Это ленинградская школа! Первая балерина! Грандиозная! Теперь она педагог. Подходит ко мне: "Вы знаете, меня не пускают в театр". Я не поверил: "Натуля, как?". Она говорит: "От одной мысли, что я не приду на ваш спектакль, у меня будет аритмия".

Конечно, она сидела в первом ряду, как сидела Зина, как сидела Каганова - то есть те, кто этому городу отдал жизнь. Я даже не знаю тех святых слов, которыми можно определить, что эти люди сделали прежде всего для меня. Поэтому, когда я вышел на сцену и произнес слова благодарности, зал встал и стоя им аплодировал, будто вернулось прошлое. К сожалению, эти люди редко получают слова подяки. Они никому не нужны - вот что печально!

- Роман Григорьевич, а почему к вам в спектакли так стремятся попасть самые выдающиеся актрисы: Доронина, Терехова, Фрейндлих, Роговцева? Чем вы их маните?

- Ничем. Вот вчера была передача - час с чем-то шла - и называлась "Классика на телевидении". А где классика, там и классик. Это я, выходит, классик? Передача была потрясающая. Все великие, вся десятка: Алла Демидова, Саша Калягин, Валя Гафт, другие актеры - как они обо мне говорили! Я даже передать не могу. И вся эта когорта - сплошь уникальные индивидуальности! - показывала актерские работы, сделанные со мной в разное время. Это восхитительно, непередаваемо!

- Но сами-то вы находите для себя объяснение, чем их так заворожили? Только без ложной скромности...

- Ответь сам: что может чувствовать артистка, если она на протяжении двадцати четырех лет с успехом играет "Царскую охоту"? Конечно, в той передаче Рита Терехова говорила обо мне феноменально, хотя, поверь, между собой мы еще как ругаемся, всякие тексты произносим. Или Ира Мирошниченко, которая во МХАТе двадцать лет играет "Татуированную розу" и за одну эту роль получила звания засл. и нар. Разумеется, эти люди благодарны, и с каждым новым спектаклем их все больше и больше. В общем, когда сделанное за двадцать пять лет было смонтировано и показано за час с чем-то по телевидению, клянусь, я человек скромный, но подумал: "Ого! Все-таки Бог тебя ну не поцеловал, это много, - прикоснулся, и что-то ты услышал, а что-то он услышал в тебе". Вот вчера после спектакля я об этом думал. Эти молодые ребята, которые играют у меня в "Мастере и Маргарите", с семнадцати лет в театре. Я их не выискивал, они сами, как бабочки, прилетают на свет. Попадаются, конечно, такие, которые думают, что на сцене успех, слава, троил. В принципе, оно так и есть, но, понимаешь, взамен нужно что-то отдать. Если же они лишь за этим летят, сразу обжигают крылышки, кричат, пищат...

- И падают...

- Моментально! А есть те, которые летят на свет и в нем растворяются, становятся частью этого огня. Там уже не разбираешь, где крылья, душа, тело, дух, - все становится одним целым. В Киеве их - уже не меня - принимали фантастически, и после спектакля они были такими счастливыми, веселыми. Включили себе "караоку"... Кстати, со мной очень любит петь Жириновский. Он, когда видит меня на приемах, сразу что-нибудь затягивает...

- И что вы с ним обычно поете?

- Я - ничего, я молчу. Как можно его перепеть? Он шпарит мимо нот, слов не помнит - свои придумывает. Что в голову взбредет, то и поет, но дуэты со мной обожает. На это даже "Коммерсант" обратил внимание, он не раз задавал вопрос: почему Жириновский поет только с Виктюком? Я, кстати, к лидеру ЛДПР замечательно отношусь. Если бы он еще попадал в ноты!

- Хороший артист? Талантливый?

- Уникальный!

- Взяли бы его в свой театр?

- Не то слово! Я тебе рассказываю. У меня была идея: сделать
на первом канале передачу в противовес агрессивным "Куклам", которых политики не любят, не принимают и считают форменным издевательством. В моей передаче они сами должны были бы отвечать за свое богатейшее внутреннее содержание. Я предложил: "Берем "Ревизор", где есть тема взяток и всех тех пороков государства, которые они как демократы осуждают". Причем распределять роли я предполагал не раз и навсегда, а соответственно ситуации. В общем, Жириновский должен был играть Хлестакова (хотя больше я все-таки вижу его Городничим), Новодворская, если ты знаешь эту совершенно потрясающую, оригинальную сумасшедшую...

-...по кличке Жаба?

- Да, так вот, ее я позвал на роль дочки, хотя она все время возмущалась: ну почему дочки? Да потому, что эта особа - а она меня тоже обожает - везде кричит, что до сих пор невинна, что не знала мужчину. Поэтому как раз и подходит на роль переростка...

- Похоже, что и впрямь не знала...

- Она, как Надя Крупская, только болела базедовой болезнью и мечтала о Боровом - это не я так думаю, а она рассказывала, я лишь озвучил текст. Но это ее тайна, я в личную жизнь никогда не вмешиваюсь. Так вот, она должна быть дочкой, а Хакамада - мамой: ты только представь сцену обольщения. Жириновский (по очереди с Лужковым) должен быть Городничим, Немцов - Хлестаковым, и, конечно, я бы накалил страсти до того, чтобы один другому соком в лицо плеснул, как это было в известной теперь миру сцене противостояния.

Что меня в этой идее подкупило? Исполнители ролей не должны быть артистами, и брали бы мы только ситуацию...

- Но сохранили бы гоголевский текст?

- Категорически! Правда, меня бы интересовали не их мысли, а механизм. Допустим, как ведет себя Юрий Михайлович Лужков, когда человек приходит к нему с взяткой. Лужков на то место, где лежит взятка, смотрит? Акцентирует внимание или бумагами шелестит, открывает ящик?

- Ну вы и провокатор!

- Я должен был свести политиков так, чтобы они незаметно весь механизм собственного знания - а он у них отточен, как ни у кого, - смело обнажили. И они даже бы не заметили, как подошли бы к гоголевскому тексту и как слова, написанные в XIX веке, на девятьсот процентов стали бы современными.

Понимаешь, никакая это не классическая пьеса. Почему в Украине (в то время, когда я ставил "Фабричную девчонку" и была вся история с Балясной) в списке пьес, которые нельзя ставить, за номером первым значился "Ревизор"? Да потому, что вызывал неконтролируемые ассоциации. Вот сейчас все эти ассоциации незаметно, исподволь можно было бы открыть. Не знаю, как политики себя бы вели, но люди увидели бы их совсем по-другому.

...Узнав об этом проекте, Жириновский мне сразу сказал, что наконец-то Немцова убьет: теперь у него есть повод. Он спросил: "Артист может все?". Я говорю: "Да! Во время импровизации. И даже все ваши охранники (а они у него бритые, страшные, с квадратными плечами и ничего не выражающими лицами) будут в кадре. Вы можете с ними общаться, брать у них пули, яд - все, что хотите". Клянусь, я это говорил.

Что делал бы Городничий и как бы пугался, не знаю, но, конечно, выстроил бы мизансцену так, чтобы показать, как он прячется за спины этих людей. Правда, пока это все лишь режиссерские фантазии.

- Будет этот спектакль?

- Во всяком случае, я очень хочу его поставить. Понимаешь, это должен быть цикл, но сейчас у меня на телеканале есть цикл, который называется "Поэтический театр Романа Виктюка". Он идет каждый понедельник. Там было несколько хороших работ, и рейтинг высокий. Я, правда, этого слова не понимаю, но когда директора канала звонят и поздравляют с тем, какой у меня рейтинг...

- Значит, все хорошо...

-...и все тебе разрешается.

- Роман Григорьевич, одна народная артистка Советского Союза, схватившись руками за голову, сказала мне: "Боже, какой Виктюк матерщинник, как он на репетициях загибает - ты даже представить себе не можешь! Но какая это поэзия!".

- Конечной (Смеется), поэзия. Я все эти слова действительно говорю, ну и что... Алиса Фрейндлих, знаешь, как произносит красиво? Это Пушкин! Это высочайшая поэзия, где нет ни грамма пошлости, это такая вязь. И так она умеет мимоходом...

-...завернуть?

- Не завернуть, а пропеть. Там такая колоратура, достичь которой совершенно невозможно. Ну что ты! Все артисты это знают. В Америке я репетирую с американцами, с их звездами, и, конечно, какая-то энергия, аура от меня исходит. Я все-таки поле создаю.

- Еще и какое!

- Это какой-то гипноз (хотя на самом деле его нет, но я делаю вид, что есть). По-английски я знаю только три слова: "камбек" (потому что оно несколько раз в песне повторяется, и я запомнил, что оно означает назад или возвратись), "аи лав ю" и "чилдрен". Все, других слов я до сих пор не выучил. Компьютер у режиссера так устроен, что знать язык он не может, ничего не поделаешь. Если я ставил с шведами, так что - шведский выучить должен? С итальянцами каждый год ставлю. Все слова итальянские знаю, пять понимаю, но когда иностранцы говорят, мне кажется, что они журчат.

Вот и американцы: фьють, фьють... Вдруг они останавливаются. Я со страшным лицом продолжаю им что-то втолковывать на своем языке, а переводчицы молчат. Чудные девочки, знают язык, давно приехали, выросли уже там, в Америке. Одна из города Бельцы, а другая из Черновцов. Я к ним: "Переводите, что там стряслось?" - а они в слезы: "Не можем. Артисты сказали, что мы не знаем языка". - "Как не знаете? - не поверил я своим ушам. - Вы все слова произносите подряд в два голоса. Вот скажите им...". А девочки с всхлипами переводят: "Они говорят: "Ноу!". В общем, по мнению артистов, информация, которую они "считывают" с моего организма, совершенно отличается от текста, который им выдают мои молдаванка и украинка. Я попытался было их переубедить - бесполезно.

- Тогда вы им...

- Ты, Дима, смеешься, а это было начало работы, и у меня на все про все месяц. Если в срок, оговоренный контрактом, я не укладываюсь, то с меня еще, бляха, неустойку высчитают за каждый день. Это же Лос-Анджелес! Все хорошо, чудно, солнце, хозяева одного никуда не отпускают - везде сопровождают, чтобы только черные не украли...

Я переводчицам сказал: "Девочки, извините, ничего сделать не могу. Ждите моего звонка". В общем, мы репетировали две недели без них. Я научил артистов всем матерным словам - можешь только догадаться каким. Трудно было лишь с тем, что на три буквы. Я не мог объяснить американцам, как одно и то же слово - понимаешь какое - означает, что у тебя много денег и у тебя нет денег. Или "до", или "ни". Вот тут был стопор. Но все остальные слова: чичирка, манюрка и прочие - они понимали. Так я и репетировал. Вокруг только: "Ее, ее!". Они, конечно, пытались мне объяснять, как эти слова прозвучат по-английски, но это же детский сад, понимаешь...

Вот так мы две недели шпрехали. Ты скажешь, что это сексуваль-ный язык? Пусть будет сексувальный (я специально не говорю сексуальный - значит, что-то тут пересували. Українська мова мені допомогла: щось пересунули туди, щось підсунули туди), но они были счастливы. Я поставил спектакль на этом языке и я им отомстил.

Уже прошла премьера - все было потрясающе! - и уже мне уезжать. А я всегда перед началом спектакля к ним подходил, я научил их, что надо перекреститься, поцеловаться, сказать, как они любят друг друга, и только потом начинать... Спектакль заканчивается так: они отворачивают головы от зрительного зала, потом большая пауза, они поворачиваются к залу, и у них уже должны быть на глазах слезы. Идет музыка, и на этом пауза - все!

...Я записал для них на кассете маленький текст. Я им сказал: "Чилдрен, я здесь! Аи лав ю, аи лав ю, блядь!". Директор театра рассказал мне потом, что было, когда они это услышали. Им показалось, будто я в зале. Они орали: "Роман!" - и теперь они мне отомстили. Они закричали: "Вернись! Мы тебя любим!..".

- Роман Григорьевич, последний вопрос, который я просто не могу не задать. В среде московской богемы есть устойчивое мнение, что Роман Виктюк является одним из столпов советской гомосексуальной культуры. Я сам читал книжку, в которой было написано, что Рудольф Нуреев якобы завещал вам грандиозные деньги...

- Чистейшей воды вранье, выдумка. Мало ли что напишет аферист, который на этом зарабатывал. К тому же он - гражданин другой страны.

- То есть Нуреев вам ничего не оставил?

- Ну откуда? Ты с ума сошел! Я его хорошо знал - что он мне мог оставить? Одна моя ближайшая подруга, которая была и его подругой, подарила ему перед смертью потрясающую шубу - так он эту шубу в завещании передарил собственной сестре. О! Не пугай меня!

- Щедрый был человек?

- Очень щедрый, очень. И не думай, что только геи меня радостно к себе припишут. Есть разные группы людей, которые хотят, чтобы я был их флагманом, рупором.

- Но вот насчет столпа: это правда?

- Ну как же я могу быть их столпом, если никого там не знаю? Я тебе скажу, почему такие слухи ходят. Есть проблемы, которые до перестройки были покрыты асфальтом, и коммунистам казалось, что этих проблем нет. А когда панцирь треснул, трава стала пробиваться, и я был первый, кто заговорил о чем-то запретном. Например, рассказал через "Федру" о том, что привело Марину Цветаеву к гибели (до сих пор, кстати, мне этого не могут простить). Но я знал сестру Марины Ивановны, и она мне сказала, что только в 2000 году, когда откроются все архивы, станет известно об отношениях Цветаевой не только с Софией Парнок, не только с другой маленькой артисткой... Об этом же я знаю от Юрия Александровича Завадского, и еще была моя какая-то догадка (не утверждение!), что так же, как в древнегреческом мифе о Федре, тут был инцест мамы с сыном.

- Речь шла о кровосмесительной связи?

- Ну, конечно. К такому выводу подталкивает масса неполученных ответов на поставленные вопросы. Почему сын, когда ему сообщили о гибели мамы, не прибежал с ней даже проститься? Если верить теперь уже доступным материалам, он сразу куда-то пропал, а поскольку я этой темой занимаюсь и интересуюсь, то знаю, что и его ожидала такая же судьба. Уже призванный в армию, он сильно заболел. Прямо в поезде у него начался бред, а так как Георгий в бреду говорил по-французски, солдаты накинули ему гимнастерку на голову и удавили. Сын закончил так же, как мать.

Потом я поставил "Лолиту". Все, кто обожают маленьких девочек, тоже меня обожали и кричали: "Вы первый почувствовали, поняли Гумберта". Покойная Ира Метлицкая, солнце мое родное, играла эту вечную тягу и вечное желание быть прочувствованной грандиозно. Значит ли это, что меня потянуло в ту сторону, к малолеткам?

Потом мы первые заговорили об отношениях андрогенных мужчин. Это была пьеса "Рогатка", которую написал Коля Коляда. Я во все сферы, к счастью, должен входить. А вот сейчас думаю взяться за новую тему. Валерия Врублевская написала пьесу о взаимоотношениях Марины Цветаевой и Софии Парнок, и мне это безумно интересно, потому что это отнюдь не вопросы гнусной эротической структуры - за этим высочайший мир любви, философии. Согласно мифу, мы были когда-то единым целым, но Зевс разгневался и мечом рассек нас надвое. Мы разлетелись по свету и с тех пор обречены искать ту половинку, с которой были соединены. Оказывается, на нашем теле остались щербинки...

-...которые должны совпасть...

- Ты гений! Так вот, в человеке есть секрет, и каждый из нас обязан через какую-то телесную структуру отыскать свою вторую часть, восстановить разорванное. Оказывается, этому служат ощущения, зигзаги и вибрации тела. Чувственное тело постоянно ищет, поэтому бороться с этим бессмысленно. И не имеет значения, та или эта будет половинка, нельзя осуждать ни ту, ни другую. Я за ту многообразную структуру, в которую нас вселил Бог.

Димонька, любовь - это то, что между музыкой и тишиной. Как определить миг молчания, когда заканчивается великая музыка и начинается тишина, вот это "и"? Боюсь, таких слов нет, но нужно всей своей жизнью, всем своим существованием искать, как в пьесе Метерлинка ищут синюю птицу. Эта птица дает себя приручить, разрешает коснуться своего оперения, но если ты грубо к ней дотрагиваешься, она исчезает моментально. И все же нужно искать и верить в то, что мы обязательно к синей птице прикоснемся. Это необходимо, чтобы ты как человек состоялся на этой земле. Я всем, и себе тоже, желаю, чтобы это произошло. Аи лав ю!

2002.

---