Пишешь, говоришь или думаешь: «Валентин Гафт» — и в конце непременно (даже в мыслях) восклицательный знак! Народный артист России, король эпиграмм и автор философских стихов, лирик и трагик, Казанова и схимник, он любим публикой во всех своих ипостасях, хотя в то же время нежностью со стороны коллег не избалован. Еще бы: на киношно-театральную богему его фамилия (резкая и отрывистая, словно щелчок хлыста) действовала всегда, как лампочка — на собаку Павлова, только у одних персонажей, пострадавших от гафтовского остроумия, при этом выделялась желчь, а у других появлялась растроганная улыбка.
Сам Валентин Иосифович далеко, естественно, не однолюб, а вдобавок, по словам окружающих, достаточно неуживчив и резок. Партнеры по сцене не разговаривали с ним, бывало, годами, в театральных кругах язвили, что он «съедает режиссеров, как ребенок конфеты», а писатель-сатирик Григорий Горин даже установил как-то, что «Гафт — это не фамилия, а диагноз». Тем удивительнее, что в нынешнем году актер отмечает 40-летие своей работы в легендарном, почти уже забронзовевшем «Современнике». Загадочное постоянство? Как сказать... Когда в годы застоя из-за анонимок его и Квашу не пустили на гастроли по Скандинавии, ехать отказалась вся труппа — и это несмотря на то, что билеты на спектакли в Стокгольме и Осло были проданы и продюсер нес колоссальные убытки... Гафт этого не забыл.
Сегодня он, прославленный артист («массово узнаваемый, примелькавшийся» — поправляет Валентин Иосифович), готов ради «Современника» на жертвы и подвиги, и примеров тому сколько угодно. Где еще найдете вы смельчака, способного вынести из театра на руках (несмотря на застарелые проблемы с позвоночником!) дебелую зрительницу, которая пришла к Лие Ахеджаковой на служебный вход и потребовала вернуть за непонравившийся спектакль деньги? Знаете ли актера, который постеснялся бы получать отнюдь не лишнюю в семейном бюджете зарплату, поскольку три года болел и не приносил коллективу пользы? Многие ли, подобно Гафту, отвергнут съемки в рекламе, потому что теоретически это может нанести ущерб делу?
Когда-то Анатолий Эфрос подарил ему книжку с надписью: «Самому интересному типу из всех типов, которых я знаю». Сам Гафт считает себя волком-одиночкой, человеком из прошлого, и хотя весьма критически относится к другим, еще беспощаднее — к себе. Не поэтому ли список блистательных ролей, от которых актер отказался, боясь не потянуть, едва ли не внушительнее перечня им сыгранных? За более чем полвека, проведенных в профессии, он не заматерел, не оброс толстой, непробиваемой кожей и, в общем-то, остался застенчивым, постоянно сомневающимся в себе, каким и пришел в 1953 году поступать в Школу-студию МХАТа. Разве что золотую фиксу заменил белым зубом и придумал себе маску, с которой жить ему, самоеду и правдорубу, не так больно...
Григорий Горин однажды заметил, что «Гафт — это не фамилия, а диагноз». Правда, с годами ядовитый эпиграмщик, бреттер и самоед стал заметно мягче и добрее |
В его квартире на Старом Арбате постоянно закрыты окна: он не выносит пестрой ярмарки с толпами зевак, матрешками, ушанками и неумелыми музыкантами, которая оккупировала некогда тихую улочку... Чужой на этом празднике, Валентин Иосифович держит на замке и свою душу: гостей принимать не любит, интервью практически не дает, личную жизнь не обсуждает, а исповедуется только святому отцу из Николо-Берлюковской пустыни, куда вот уже шесть лет регулярно наведывается (настолько регулярно, что одно время даже пошел слух, будто актер собирается уйти в монастырь).
...Что интересно, теперь жертвы гафтовских эпиграмм гордятся посвященными им строками больше, чем любой из театральных или кинопремий — это ведь не секрет, что Валентин Иосифович удостаивал своего внимания только людей талантливых, и нынешним кумирам о таких знаках отличия остается только мечтать. Правда, в последнее время Гафт стал менее язвительным и саркастичным, и даже более того — пострадавшим от его несдержанности неоднократно приносил извинения.
Теперь из-под его пера выходят не едкие, но меткие эпиграммы в четыре строки, а пространные дифирамбы: эти сочинения к датам почему-то напоминают мне гламурные «валентинки», украшенные сердечками и пропитанные комплиментами. Видимо, разменяв восьмой десяток, артист спохватился: кроме фамилии, у него есть и имя, которое тоже обязывает.
«ВИДЯ ЖИЗНЬ НА УКРАИНСКОМ ХУТОРЕ, Я ГОВОРИЛ: «ОБЯЗАТЕЛЬНО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ РАССКАЖУ»
— У вас, Валентин Иосифович, обширный багаж театральных и киноролей, эпиграмм, но мне почему-то вспоминаются замечательные ваши стихи, посвященные нежному возрасту: «Ну вернись ко мне, вернись...
— ...детства розовый кусочек. Мама шепчет мне: «Пись-пись!» — и я писаю в горшочек»...
— По-моему, потрясающе. Детские воспоминания связаны, знаю, у вас с Украиной, с бабушкой, которая жила...
— ...в Прилуках Черниговской области. Все лето я проводил у нее и у наших близких друзей на хуторе Руда, в селе Варва. Журавли, белые хаты с соломенными крышами, глиняный пол с расстеленными дорожками, а еще иконы и полотенца — как их у вас называют?
Фото Александра ЛАЗАРЕНКО |
— Рушники...— Да
(теплеют глаза), да. Печки, лавки, вкуснейший борщ с чесноком — это все 45-46-й годы, когда оставшиеся в живых солдаты возвращались из Германии после войны. Перед глазами до сих пор встречи, объятия, слезы и чемоданы, откуда извлекались трофеи.
В селах это было жуткое время: налогом облагали каждое деревце — вишенку, яблоньку, переписывали, у кого один поросенок, а у кого два. Колхозники жили без паспортов, получали на трудодень полкопейки, и, видя все это, я говорил: «Обязательно товарищу Сталину расскажу».
— Рассказали?—
(Вздыхает). Это была очень нелегкая жизнь, хотя мы приезжали в Украину, как на курорт: подышать свежим воздухом, молочными продуктами подкормиться...
— С тех пор что-то по-украински вы помните?— Конечно же, помню.
(Хитро прищуривается). Шо вона лiзе — я з нею свиней пас, чи шо?
— 21 июня 1941 года ваша семья собиралась в Прилуки, но спасла, по сути, нелепая, как тогда казалось, случайность...—
(Удивленно). Так вы все обо мне знаете! Действительно, мы должны были выехать в субботу, 21-го, с пересадкой в Бахмаче. Наша домработница Галя отстояла за билетами целую ночь, но квиточки ей подсунули липовые. Пришлось снова идти в кассу, отъезд передвинулся на день, а 22-го по радио выступил товарищ Молотов и объявил, что началась война. Если бы не какая-то аферистка (я впервые тогда это слово услышал), мы попали бы под бомбежку и вряд ли бы кто-то уцелел.
— В жизни у вас было много подобных случайностей?— Такая вот роковая — единственная: остальные на фоне ее забываются, меркнут... В данном же случае понимаешь: это какая-то сила беду отвела.
— Домработница ваша тоже была из Украины?— Да, и она сыграла в моей судьбе огромную роль. Галя, как бабушка, меня опекала, хотя была молодой женщиной — добрая, теплая, ласковая... Потом, когда уже жил самостоятельно, стал артистом, мечтал с нею все повидаться, однако... Это, безусловно, свинство с моей стороны, что так и не собрался, но что поделаешь — я в долгу перед многими.
С Евгением Мироновым в картине Петра Тодоровского «Анкор, еще Анкор!», 1992 год |
До сих пор меня тянет в Прилуки, хочу посмотреть на хутор Руда. Разве забыть эти замечательные женские лица, да и не только лица? В этой палитре все: теплые южные ночи, утопающие в зелени сады, кони, яблоки, кукуруза, коровы, которых загоняли домой и каждая знала свою калитку. Люблю Украину, к тому же у меня родом отсюда и мать, и отец.
— По-моему, наблюдать за тем, что вы только что так красочно описали, и есть счастье — не так ли?— Вы знаете, актерам свойственно подсознательно откладывать, сортировать впечатления, и, например, при слове «война» (а мне часто приходилось этот период жизни и вообще военных играть) всплывает картинка, как меня, одного, впихивают в поезд на третью полку, где кладут вещи, и я несколько суток до Прилук добираюсь. Состав еле полз, то и дело останавливался — то на полустанках, а то в чистом поле. Я видел людей, которые ехали прямо на крыше, калек, просивших им что-то подать... Были еще остановки, где пассажиры бежали за кипятком, и другие — когда давали обеды. Постоянные опоздания, толчки от сорванного стоп-крана...
— Жизнь, да?— Это надо было видеть и чувствовать — по рассказам атмосферу не ощутить. Мне повезло...
«МНЕ НЫНЕШНИЕ ГРИМАСЫ, УЖИМКИ УРОДСТВОМ КАЖУТСЯ»— В Москве ваша семья обитала на улице Матросская Тишина: напротив — психиатрическая больница, справа — тюрьма, слева — рынок...— Мир
(улыбается) в миниатюре.
— Интересно было в таком месте жить и наблюдать столько разнообразнейших персонажей?— Это просто целое государство было. Я и сейчас иногда туда езжу, когда надо эмоций добрать, смотрю — все вокруг маленькое такое, куцее... Тогда казалось, через дорогу перейдешь — уже другая страна, а в центр Москвы, на улицу Горького (нынешнюю Тверскую) я отправлялся, как сейчас в Соединенные Штаты...
В киноленте Юрия Кары «Воры в законе» Гафт очень достоверно сыграл главаря мафии, и некоторые «авторитеты» стали воспринимать Валентина Иосифовича как своего.
С Анной Самохиной, 1988 год |
Это уже период осознанный, послевоенный... Помню, аккурат в День Победы мы с теткой на Красную площадь отправились — над нею висел огромный воздушный шар с изображением Иосифа Виссарионовича, и никакой давки, счастливые москвичи... Если кто-то терял галошу, ее вешали тут же на палку, друг друга никто не толкал, царили всеобщее понимание и тактичность. Ни хамства не было, ни хулиганства, мы спокойно в метро ехали... Соотечественники были другие!
Раньше я очень любил ходить на стадион, а сейчас перестал. Просто не понимаю, что на трибунах творится: какое-то бешенство, какой-то нескончаемый спектакль, который для болельщиков, кажется, куда важнее игры. Размахивают без конца руками, что-то жгут, дым столбом...
— ...да и футбол стал другим...— Абсолютно! Надо бы успокоиться — не стоит перенимать самое худшее из того, что у других есть народов. Вы посмотрите старую кинохронику: какие люди сидят на лавочках, какие у них лица! Что делать?
(Грустно). Жизнь меняется, а с ней...
— ...и лица, да?— Ну, конечно. Не скажу, что одни хуже, другие лучше — они соответствуют своему времени, но мне нынешние гримасы, ужимки уродством кажутся — глаза бы мои их не видели. Простите, но я этого не выношу.
— Послевоенную столицу вы в светлых красках описываете, а ведь она была хмурой, неприветливой, даже жестокой. В городе, как известно, правили бал уголовники, расплодились во множестве банды, державшие москвичей в страхе...— У нас в Сокольниках все эти «Черные кошки» как раз и орудовали. Тогда в каждом дворе имелись свои хулиганы, было очень много посаженных, выпущенных, отсидевших... Эта братва, вся в синих наколках, совсем не походила на нынешних бандюков — они просто были свободнее остальных, сильнее физически и, словно псы, защищали свою территорию.
— Колоритные были фигуры?— Должен заметить, весьма.
— С понятиями?
С Андреем Мироновым в картине «Мститель», 1969 год |
— Кое-кто. Многими, между прочим, уже гордятся — окончили институты, стали образованными и ныне занимают высокое положение...
— Слышал, что в юности вы часто дрались и вам даже зубы не раз выбивали.— Да, это правда, но надо было самоутверждаться. Мы, особенно после картины «Первая перчатка», были заражены боксом, и я, естественно, тоже.
— Как же, простите, без некоторых зубов вы собирались стать актером?— Об этом я думал. Хотя никого в свои сомнения не посвящал, ну а в артисты хотел выбиться, потому что дело-то больно нехитрое. Чего там? Выйти, сказать: «Кушать подано» — все, казалось бы, еще и деньги за это платить будут. Мне даже в голову не приходило, что надо что-то на сцене изображать...
— В картине «Воры в законе» вы блестяще сыграли главаря мафии — такое знание материала оттуда или вам рассказывали, каким ваш персонаж должен быть?— Черт его знает, откуда, но, вообще-то, все-таки не только из жизни. Такой сплав из общего познания всего, из каких-то примеров, да и роль, собственно, была небольшая...
— ...но яркая...— Совершенно случайно в Ялте — там же, где проходили съемки, — я познакомился с одним вором в законе. Мы несколько дней провели на пляже, и, несмотря на то что сценарий написал грандиозный Фазиль Искандер, в фильм вошли многие фразы этого вора. Интересный был человек... Это его, кстати, слова: «Утром я богат, а вечером бедный», «Все повязаны друг с другом»...
«ПОЛУЧИВ ПОЩЕЧИНУ, БЕРИЯ УЛЫБНУЛСЯ. ФЕДОРОВУ ПРОВОДИЛИ К МАШИНЕ, ДАЛИ БУКЕТ ЦВЕТОВ И УВЕЗЛИ В ТЮРЬМУ, ГДЕ ОНА ПРОВЕЛА ПОЧТИ 10 ЛЕТ» — После выхода этой ленты на экраны вы с настоящими ворами в законе беседовали? Они вашу трактовку одобрили?
Валентин Гафт и Владислав Галкин в сериале «По ту сторону волков», 2002 год |
— Ко мне просто подъехал как-то один из них. «Вы меня можете сдать, — говорит, — я в розыске...» — и на мою реакцию смотрит. «Извините, — отвечаю, — такими вещами не занимаюсь», а он между тем продолжает: «Моим друзьям очень хотелось бы, чтобы вы пришли к нам на сходку». От приглашения я наотрез отказался: «Нет, что вы — это была только роль, понимаете? Я артист и ничего в вашем деле не смыслю».
Еще одна встреча была в Минске — мне сообщили, что со мной хочет познакомиться вор в законе. Ну куда денешься? На съемочную площадку пришел человечек — маленький-маленький, симпатичный, глазки востренькие, и вокруг то ли свита, то ли охрана — такие гиганты. «Как поживаете? Вам ничего не нужно?». Подарил пару бутылок водки, всего хорошего пожелал и сказал на прощание: «Если что, обращайтесь». Вот так, но я не думаю, что это моя заслуга. Сейчас вообще со счета собьешься — столько картин о ворах вышло, а наша тогда, в 88-м году, была первой...
— Евгений Александрович Евтушенко снял в свое время очень хороший, на мой взгляд, фильм «Похороны Сталина», а вы, знаю, видели, как все это не в кино происходило, а наяву, в реальной жизни...— Была страшная давка — мы с Володей Кругловым (моим закадычным приятелем) так до Дома Союзов и не дошли. Спрятались в каком-то подъезде, даже там ночевали, а одного мальчика из нашего класса задавили насмерть. На прощание со Сталиным мы не поспели: оказались на Красной площади, когда его уже хоронили, зато стояли совсем близко к Мавзолею. Выступал Берия — я до сих пор помню низко, по самые брови, надвинутую шляпу, кашне и воротник, поднятый так, что видны были только рот и пенсне. Мне почему-то тогда показалось: вот абсолютный образ шпиона...
— По-моему, это не только вам показалось...— Да
(улыбается), это точно, а спустя годы мне приходилось играть Берию...
— ...в «Пирах Валтасара»...— ...и в картине «Затерянный в Сибири». Мне, кстати, очень помог образ, увиденный на трибуне: «Кто не слеп, тот видит... Дело Ленина-Сталина... Усилить бдительность» — и все это под аплодисменты!
«Погодите, не поднимайте руки, вы их потом всю жизнь не отмоете!». «Гараж», 1979 год. Георгий Бурков, Глеб Стриженов, Лия Ахеджакова, Ия Саввина. Валентин Гафт сыграл в этом культовом советском фильме председателя правления гаражного кооператива Сидорина |
— А вам не страшно было играть Берию — вы же наверняка, в этот образ вживаясь, примеряли на себя его поступки, внутренний мир, даже мысли?— Знаете, перед тем как сниматься в «Пирах Валтасара», я просмотрел множество фотографий Лаврентия Павловича. Внешне я совершенно на него не похож — это совсем другой человек, но надо было ухватить суть. Есть выступление его, когда, подстраиваясь под Кобу, он говорит: «Это трудная работа... Это...». Они, между прочим, близки: и Иосиф Виссарионович, и Берия, — и играть их приблизительно в одной тональности надо. Сегодня, кстати, многие пытаются быть такими, потому что в этом есть что-то солидное, значительное, угрожающее. Подобные люди излучают страшный покой.
— Берия был актером?— Думаю, актерство в них всех присутствовало... Сейчас про Берию говорят очень много — и хорошего, и плохого, но я знаю историю мамы Вики Федоровой — знаменитой (впоследствии, уже при Брежневе, убитой у себя дома) актрисы Зои Федоровой: она мне лично рассказывала, как Берия вызвал ее к себе.
Лаврентий Павлович, который любил женщин особенно (во всяком случае, ему это приписывают), вышел в одном халате, наброшенном на голое тело. Зоя Алексеевна влепила ему пощечину, Берия улыбнулся, ее проводили через калитку к машине, дали букет цветов и увезли в тюрьму, где Федорова провела почти 10 лет.
— О той пощечине она пожалела?— Думаю, нет — не тот характер...
— Что интересно, в двух кварталах отсюда, на улице Борисоглебской, жил сын Берии Серго...— На редкость, говорят, симпатичный, умный, интересный и талантливый человек...
— ...подтверждаю! 
«Мы не пашем, не сеем, не строим, мы гордимся общественным строем.
Мы бумажные важные люди, мы и были, и есть, мы и будем...».
В «Забытой мелодии для флейты» Валентину Гафту досталась роль номенклатурного бюрократа Одинокова. Леонид Филатов, Ольга Волкова, Михаил Ширвиндт. 1987 год |
Я взял у него интервью за неделю, как оказалось, до смерти, и он с нежностью говорил об отце, считал Лаврентия Палыча почти святым...— Я был знаком с женщиной, которая от Берии родила, — она его очень любила и тоже уверяла меня, что он святой. Потом дочка Лаврентия Павловича вышла замуж за сына первого секретаря Московского горкома партии Гришина.
— Да вы что!?— Представляете? У них пошли дети, внуки, и все смешалось: потомки Гришина, Берии...
— Боже, как мир тесен!.. Скажите, а ваше отношение к Сталину, поначалу такое восторженное, с годами как-то менялось?— Когда он умер, вокруг разлилось всеобщее горе. Кстати, недавно Эдику Радзинскому, у которого вышла книга «Сталин. Жизнь и смерть» — он любит вести о вожде четырех-пятичасовые частные беседы, — я написал посвящение: «Разговор товарища Сталина с Эдиком Радзинским». Если хотите, кусочек прочитаю.
— Послушаю с удовольствием...— Это конец речи Сталина:
Путь у страны был тверд, но горек.
Был лысым вождь, потом усатый.
Вы, Эдик, как большой историк
Призвали нас к суду, к расплате.
Как реставратор, гений, медик,
Найдя в архивах живой след,
Вы всех клонировали, Эдик, —
Царю от нас большой привет.
Теперь для новых поколений
Вы как артист играть в нас стали:
Гафт — предводитель бомжей по кличке Президент. «Небеса обетованные», 1991 год |
То вы как царь, а то как Ленин,
Но больше все-таки вы Сталин.
Спасибо вам, что, нас не бросив,
Вы трудитесь, не зная лени;
Как только скажете: «Иосиф», —
У самого дрожат колени.
Вам нравится в моей быть власти,
Идя на сцену, как на плаху:
У вас глаза горят от счастья
И бешеный восторг от страха.
Вы, Эдвард, слепы, вы во мгле,
Вы осмелели рановато,
И неминуема расплата,
Поскольку я всегда в Кремле.
Прошу, поскольку все мы живы,
Вас больше не пускать в архивы.
— Очень пророческие, между прочим, стихи...— Свой опус, довольно длинный, я прочитал Радзинскому, и он вдруг признался: «Больше всего на свете боюсь товарища Сталина». Потрясенный, я тут же добавил эту концовку...
— У Маяковского был «Разговор с товарищем Лениным»...— ...а сейчас актуален с товарищем Сталиным.
«ТАНЮ САМОЙЛОВУ ЗАСТАВИЛИ КРИЧАТЬ: «ПОЖАР!», А ОНА НЕ МОГЛА — ВЫСКОЧИЛА НА ЛЕСТНИЦУ И БИЛАСЬ В ИСТЕРИКЕ»— Я где-то читал, что в детстве вы обожали участвовать в школьной самодеятельности, но почему-то играли женские роли...— Что вы хотите — у нас не было девочек, мы учились с ними отдельно. Я между тем страстно мечтал попасть в драмкружок, сидел там в стороночке, и когда необходима была девушка, мне эту роль давали. Выглядел я неплохо — черноглазый, кудрявый, и роли как на подбор были, вот только волосы от парика лезли в рот, что очень мешало. Мы, я замечу, Мольера ставили, «Предложение» чеховское... «Воловьи Лужки наши, а не ваши!». — «Нет-с, мои!»...
Любимому театру «Современник» Валентин Иосифович отдал 40 лет. С Игорем Квашой и Мариной Нееловой |
— Когда в 1953 году вы поступили в Школу-студию МХАТа, кто из известных впоследствии актеров с вами там занимался?— Самый яркий — Олег Павлович Табаков: это чудо какое-то! Впрочем, ему и учиться не надо было...
— «Чеканна поступь, речь тверда...— ...У Лелика, у Табакова.
Горит, горит его звезда
На пиджаке у Михалкова».Лелик — это исключение, гениальный артист...
— Вы считаете?— Да, безусловно, во всяком случае, он разный — в ранний период и в средний это был просто великий актер, да и сейчас тоже. Олег и педагог потрясающий: ученики у него один лучше другого — Миронов, Машков, Безруков, да масса... Думаю, он один из лучших преподавателей старой школы, и не случайно, когда Табаков приезжает в Америку или куда-то еще, его там считают чуть ли не главным последователем Станиславского — такое у них впечатление.
— Учились вы, если не ошибаюсь, на курсе у Топоркова...— Да, у Василия Осиповича.
Из интервью российскому телеканалу «Культура».«Топорков и другие педагоги разговаривали с нами, конечно, о разном, но прежде всего — о театре. Спектакли, режиссура, личности Станиславского, Немировича, их партнеров (о Булгакове мы почти не говорили, потому как они мало что знали, а если и знали, молчали)...
Топорков давал часто деньги, чтобы собраться, поесть, выпить, пел, играл на гитаре. С завистью смотрел на молодых, хотя сам в это время женился на очень красивой и интересной, на 24 года моложе его женщине.
«Двенадцать» Никиты Михалкова на фестивале Михалкова же «Золотой орел» взяли почти всех «Золотых орлов» |
Лет ему было тогда меньше, чем мне теперь, но казалось — о-о-о! Он приводил к нам Вертинского, который рассказывал о своей жизни и путешествиях. Потом в книжке Вертинского, вернее, в его дневнике, я случайно нашел запись, что «вчера был в Школе-студии МХАТа — какие они все дураки!». Открыли, я помню, занавес, сидел Вертинский, не пел. Как мамонта, показали...
Они, все эти мхатовские корифеи, казались уже не людьми, а какими-то восковыми фигурами. Один раз видел Книппер-Чехову — маленькая сморщенная старушка в соломенной шляпке. На втором этаже что-то кричало: «Любите МХАТ! Любите! Любите!..» — тоже маленькое, в синем длинном платье. Это была жена Антона Павловича — маленькая, сморщенная, усатая...».Еще с нами учился Урбанский Женечка... Это особый человек — когда он сыграл в фильме «Коммунист» главную роль, я сказал: «Если коммунисты такие, я за коммунизм». Жизнь его, к сожалению, слишком рано оборвалась... Женя не застал перехода к застою и ассоциируется с высвобождением, «оттепелью», но вспоминать о нем надо чаще, потому что он был предвестником очень многих актеров, даже, думаю, Володи Высоцкого (он и пел приблизительно то же, на те же темы).
Это особый был тип, прошедший суровую школу — родители у него были ссыльные, он работал на шахте в Караганде. На семинарах по марксизму-ленинизму Женя задавал такие вопросы, что все мы лезли под стол: они были настолько откровенные, искренние и по тем временам смелые — дух захватывало! Потрясающий был парень!
— Это правда, что Татьяну Самойлову в Школу-студию МХАТа не взяли?— Все это на моих глазах произошло — мы поступали вместе. Таню заставили кричать: «Пожар!», а она не могла — выскочила на лестницу и рыдала, прямо билась в истерике... Потом ее приняли в «Щуку».
— Красивой она тогда была?— Очень своеобразной, а это больше, чем красивая. Хорошо, что Калатозов взял ее такую в «Летят журавли», а ведь мог бы выбрать более привычную для нас актрису. Самойлова была, безусловно, новым лицом в кино.
Колоритный еврей-присяжный в фильме «Двенадцать», 2008 год. «Сейчас еврея показывать выгодно — его присутствие дает картине более широкий диапазон...» |
— Таких лиц и глаз сейчас, по-моему, нет...— Думаю, вы правы — это непопулярно.
«РАНЕВСКАЯ ОДНАЖДЫ СКАЗАЛА: «СМОТРЕЛА КАРТИНУ ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗ — СЕГОДНЯ АРТИСТЫ ИГРАЛИ ЛУЧШЕ» — Вы служили в разных театрах: Моссовета, Сатиры, на Малой Бронной, в «Ленкоме» — не сложно было менять коллективы?— Так было первое время — кочевал лет 12, пока не вернулся обратно к себе в «Современник». К себе, потому что это близкий мне театр, его создал мой учитель Олег Николаевич Ефремов. Да, до этого я побывал в разных местах: у Эфроса, у Андрея Александровича Гончарова, у Плучека играл с Андрюшей Мироновым «Фигаро» (я — первый исполнитель роли графа Альмавивы). Шло накопление...
— Смешение разных режиссерских школ не мешало?— Наоборот, помогало, хотя разница-то относительная. Была, например, школа Эфроса — так она во мне и сидит, потому что это, в общем-то, к «Современнику» близко, но если, по большому счету, есть только одна школа — Станиславского...
— ...и ответвления...— Вот именно.
— С Ефремовым хорошо было?— Поступив в «Современник», я проработал с ним всего полтора года — он уже собирался уходить, и театр немножко разваливался, но когда Олег Николаевич отбыл во МХАТ, началась другая история. Ефремов прежде всего создатель и основатель «Современника», в этом театре его (хотя он отдал ему меньше, чем МХАТу) осталось, мне кажется, гораздо больше, здесь дух его сохранился.
Из интервью газете «Зеркало недели».«Раньше меня в «Современник» не принимали — та же Галина Борисовна считала, что я «наигрывальщик». Ефремов же постановил: «Беру тебя в театр не потому, что ты хороший артист, а потому, что о тебе хорошо говорят», а было ведь время, когда я звонил Игорю Кваше и просил у него места на спектакли — хотя бы на ступенечках...
В тот год из «Современника» ушел Миша Козаков, и меня ввели в «Чайку» на роль Шамраева. Я стал интересоваться у Олега Николаевича: как этот образ лепить? — но так как в трезвом виде не встречал его года полтора, найти ответ было непросто. Наконец, он ответил: «Что бы ты ни играл, у тебя лишь один подтекст, и он прост: «Да пошли вы все...».
Валентин Гафт — Дмитрию Гордону: «Свобода в том виде, в котором она появилась, очень скоро родила уродство, и на первый план вышли другие, ничего не имеющие с искусством интересы. Но, я думаю, этот период пройдет...» |
Я не могу сказать, что это мой любимый режиссер, не могу... Если бы Ефремов не завалил Художественный, не было бы наглости уже у «новых» вести себя так, как сегодня они ведут, потому что МХАТ оставался бы образцом, а не стало критерия — какой спрос-то, с чем сравнивать? Когда был Немирович-Данченко, даже эстрада была другая, а Ефремов разогнал театр, который стал медленно умирать — каждый день по человеку: у них разрывались сердца! Во многом виноват алкоголь — это уже ни для кого не тайна, но я был влюблен в Олега Николаевича еще студентом. Потом — уже в Художественном — что ни спектакль он выпускал, то дерьмо (с моей точки зрения), а я все смотрел — совершенно жуткие постановки.
— Вы снимались в прекрасных рязановских картинах «Гараж», «О бедном гусаре замолвите слово», «Забытая мелодия для флейты» и «Небеса обетованные» — что режиссер Рязанов для вас значит?— Если вот так коротко, в двух словах, он очень мне нравится. У него есть шедевры безукоризненные: «Берегись автомобиля», «Ирония судьбы», причем с годами они все лучше становятся — как вина, отстаиваются. Почему их показывают по праздникам? Эти ленты — как фейерверк, в них интересные характеры, хороший ритм, музыка, а еще есть наивность, непосредственность, легкость и глубина. Это замечательный режиссер, и хотя его фильмы очень неровные, особенно последние, в «Андерсене» есть сцены совершенно изумительные, потрясающие, совсем, казалось бы, Рязанову неблизкие. Мне кажется, он, несмотря на свои 80 лет, еще снимет какую-нибудь сильную картину.
— Рязанов писал о вас: «Самоедство его сжигает», вот и ваши коллеги говорят, что сыгранными ролями вы фактически всегда недовольны...— Как же я должен реагировать, если это действительно не очень хорошо?
— Неужели нет идеальной роли, о которой вы бы могли, перефразируя Александра Сергеевича, сказать: «Ай да Гафт, ай да сукин сын!»?— В театре, когда со стороны я себя не вижу, мне иногда кажется: вот сегодня неплох, а вообще-то, черт его знает... Раневская однажды сказала: «Смотрела картину четвертый раз — сегодня артисты играли лучше»... Так что, конечно, многое зависит от того, какой ты, какой у тебя настрой.
«ЧЕЛОВЕКУ 20-25 ЛЕТ, А ОН УЖЕ СВОЙ ЮБИЛЕЙ ОТМЕЧАЕТ»— Нашумевший фильм Никиты Михалкова «Двенадцать», где вы, на мой взгляд, блистали (впрочем, как и всегда, и это отнюдь не дежурный с моей стороны комплимент!), лично вам дорог?— Очень! Никита — особая в моей жизни статья, это счастье, что я его встретил уже на склоне, как говорят, лет. Неожиданно для меня он сам придумал мне грим — нарисовал, сделал парик. Это наслаждение было — ходить на съемки и присутствовать на площадке не только когда он с тобой работает, но и с другими. Вот где школа! Пожалуй, за последние годы лучше я режиссера не видел.
— Известный продюсер, создатель фестиваля «Кинотавр» Марк Рудинштейн сказал мне, что Никита Михалков антисемит, — вас это не смущало?— Видите ли, какое дело — я ничего подобного не замечал, и мне кажется, это неправда. Никита — русофоб, но я в курсе того, у кого он учился, знаю его друзей... Когда я играл у него еврея, он не просто высказал пожелание, что не надо быть глубокомысленным и несчастным, но и нашел интересную форму... Такими евреев, в общем-то, представляют нечасто, а Никита именно этот образ увидел... Если бы он был антисемитом, ничего подобного бы не случилось, вообще такой роли бы не было!
С другой стороны, черт его знает... Сейчас еврея показывать выгодно — его присутствие дает картине более широкий диапазон, но в то, что вы говорите, я не хочу верить, думаю, это не так... Ко мне Никита относится замечательно, могу смело сказать, что он меня даже любит. И я его...
— В последнее время один за другим уходят представители поколения, создававшего выдающиеся образцы театрального и киноискусства и заставшего блестящих мастеров: актеров, операторов, режиссеров... Вы — один из тех, на чьих глазах прошла история советского кино и театра, — не ощущаете сейчас даже не затишья, а какой-то девальвации культуры, общей, в конце концов, деградации?— К сожалению, ощущаю. Свобода в том виде, в котором она появилась, очень скоро родила уродство, и, как я постоянно повторяю, то, что делается быстро и скомканно, как правило...
— ...халтура?..— ...некачественно. Зрелища, состряпанные на скорую руку, публику развращают — другого она не видит и привыкает к этому, даже аплодирует безобразиям, которые показывают в театре и по телевизору. Буквально повсюду искажение каких-то хороших и настоящих слов, извращение классиков (когда сказать нечего, в пьесы вставляется черт-те что), в общем, налицо падение нравов.
Сейчас на первый план вышли другие, ничего общего с искусством не имеющие интересы, но, я думаю, этот период пройдет. Все-таки Россия — театральная Мекка ХХ века, она научила весь мир играть в театр. Такой школой, которую создали Станиславский, Немирович-Данченко, Таиров и Мейерхольд, не может похвастаться ни одна страна в мире — у нас такие традиции, столько великих артистов! Стыдно, зная, что они были и есть, делать гадость, которую нынче мы наблюдаем. Да, критерии слишком пали, но человек гораздо богаче и тоньше, чем то, что ему предлагают любые жанры.
— Вам не кажется, что скоро не останется никого, кто мог бы верным критериям научить?— Страшно представить, что будет, если такое случится, — тогда неминуем крах. Нет, это, по-моему, невозможно, и надеюсь, ничего не исчезнет. Родятся на свет Божий новые люди, у которых все будет в генах, в крови, иначе... Мао сказал правильно: «Пускай расцветают все цветы», — но больно уж сорняков много, вокруг просто избыток примитивных людей. Мы стали щедро рассыпать слова «гений», «звезда»...
— ...«великий»...— ...«суперталантливый». Человеку 20-25 лет, а он уже свой юбилей отмечает — ну что это, скажите, такое? Мы как-то привыкли, что телевидение все-таки государственный орган, что верхи все же следят за тем, продуктом какой свежести страну потчуют, и мне кажется, у тех, кому это отдано в руки, должно быть чувство ответственности. Туда надо тщательнее отбирать исполнителей, а то смотришь иные телевизионные шоу, и страшно становится...
— Раньше, на ваш взгляд, при отборе больше учитывалось наличие или отсутствие таланта?— Да черт его знает, но давайте смотреть не как отбирали, а что создано. В то время, несмотря на издержки идеологии (с ней можно соглашаться или же нет), интересного было гораздо больше. Люди верили, отдавали жизнь за какие-то идеалы, а работали те же органы — тот же ум, то же сердце... Я, например, оцениваю человека не по наградам и званиям, а по тому, что он сделал, и, кстати, все великие картины создавались неторопливо...
— Кинематографисты халтурить себе не позволяли...— ...а сейчас все быстро, быстро, быстsро...
— Выживать надо!— Мы стали миром экономическим, и от этого никуда, к сожалению, не деться... Сейчас все решают деньги, и когда принимается сценарий, обсуждение начинается не с того, что там написано, — всех интересует бюджет.
«МНОГИЕ ДУМАЮТ, ЧТО ГАФТ — НЕ ФАМИЛИЯ, А ИЗДАТЕЛЬСТВО» — Вы утверждали, что юмором якобы никогда не занимались всерьез, тем не менее у всех наших знаменитых сатириков столько не в бровь, как говорится, а в глаз эпиграмм, сколько из-под вашего вышло пера, разом не наберется...— Да
(соглашается), их немало, но еще больше мне приписывается. Многие вообще думают, что Гафт — не фамилия, а издательство.
— Какие из маленьких произведений, гуляющих долгие годы по миру под вашим именем, писали не вы?— Ой, их хватает, но перечислять не буду. Если нравится людям — пускай, а вообще, все это как-то случайно делалось, для капустников, а потом неожиданно для меня стало распространяться от Москвы до самых до окраин. Время от времени и книжечки мои выходят. Недавно был в Питере, смотрю, лежит на раскладке новая, написано: «Гафт. Эпиграммы». Открываю: одна эпиграмма моя и 30 — чужих, а в интернет и вовсе боюсь заглядывать — там едва ли не все ложь.
— Мне один очень хороший актер жаловался: «Гафт злой, и эпиграммы у него такие же»...— Вот там и злые, и матерщина сплошная, но ко мне это никакого отношения не имеет.
— Среди ваших эпиграмм много язвительных, ядовитых?— Злобной нет ни одной.
— Почему же писатель Михаил Рощин посвятил вам такие строки:
У Гафта нет ума ни грамма —
Весь ум ушел на эпиграммы?— Чепуха это — лучше всего ко мне обратился Ролан Быков:
Мой нежный Гафт, мой нервный гений,
Храни тебя Господь от тех,
Кто спровоцировал успех
Твоих незрелых сочинений...В этом весь Ролик...
— Какая из ваших эпиграмм нравится вам больше всего?— Даже не знаю — по-моему, все это пустяки... Восторгаться и упиваться — этого у меня нет, а наиболее удачная, пожалуй, о Гердте... Вроде бы получилось, и Зиновий Ефимович сам эту эпиграмму охотно произносил:
О, необыкновенный Гердт —
Он сохранил с поры военной
Одну из самых лучших черт:
Колено-он-непреклоненный.Очень понравилась эпиграмма на себя Ие Саввиной.
— Про двух собак? Неужели? По-моему, она обидная...— Да? А вот Ия так не считает.
— Кто-то из нынешних молодых людей вызывает у вас желание написать эпиграмму?— Трудно сказать, хотя... Один вот заинтересовал, адвокат Михаил Барщевский: он выступает представителем закона в телеигре «Что, где, когда?», потом организовал партию... Я написал так:
Как в юридическом пижоне,
Фигура, усики, пробор.
Он мог бы вором быть в законе,
А он в законе и не вор.— Вы до сих пор продолжаете работать в жанре малой формы?— Бывает, но чаще пишу какие-то посвящения к дате, когда кого-то иду поздравлять. Вот Игорю Моисееву покойному было 100 лет, и я ему сочинил стихотворение, подарил также по опусу Кате Максимовой, Светланову, Юрию Петровичу Любимову... Недавно был вечер памяти Булата Окуджавы — его вдова Ольга попросила меня принять участие, и я по этому поводу написал... Если вспомню, сейчас прочитаю:
К определению «секс-символ» Гафт относится с иронией и говорит, что пристального женского внимания к себе никогда не ощущал. «А если что-то и замечал, взаимностью не отвечал» |
Человек привязан к жизни.
Отстает, бежит вперед.
Отдает всю жизнь Отчизне,
Кто-то честно, кто-то врет.
Но до ада или рая
Постепенно все дойдут.
Жизнь короткая такая,
Долгим будет Страшный суд.
Многих нет, а те далече —
Откричали петухи.
Ночь, сутуленькие плечи,
Вот гитара, вот стихи.
Вот Арбат, как река
Моховая, Бронная
И на струнах рука, и слова на века,
Им произнесенные.
В гимнастерке полуржавой
Где слова впитались в кровь,
Чтобы помнила держава
Про войну и про любовь.— Вы издаете сборники серьезных стихотворений?— Сейчас выйдет книжечка, и там будут еще более серьезные стихи, чем вы думаете. Среди них есть даже философские, типа:
Был новый день наивным и прозрачным.
К полудню повзрослев, он думал, ел, любил...
Каким бы день ни стал: удачным — неудачным,
Но к ночи он умрет, как будто и не жил.
В который раз нам смерть напоминает,
Что жизнь — это отсчитанные дни.
Пусть никогда никто не забывает,
Что к нам не возвращаются они.— Если бы в 60-70-е годы существовало понятие «секс-символ», вне всякого сомнения, вас им бы признали...— О Боже
(трет щетину рукой), сегодня я совершенно не в форме. Недавно в помещении Русской драмы довольно благополучно мы отыграли три спектакля «Заяц. Love story», немножечко это отметили... У вас очень хороший Театр Леси Украинки и зал замечательный — заботами Резниковича его держат в порядке. Приятно играть, да и публика киевская необыкновенная...
«ЖЕНЕ СКАЗАЛИ: «ВЫ МАНЕКЕНЩИЦА? ВОН ТА ПРОСТИТУТКА, КОТОРАЯ ХОДИТ ПО ПОДИУМУ? ИДИТЕ ОТСЮДА, ВАМ НЕ МЕСТО В КУЛЬТУРНОМ УЧРЕЖДЕНИИ» — Возвращаясь к секс-символу: пристальное внимание дам вы чувствовали?— Нет, а если что-то и замечал, взаимностью не отвечал. У меня были красивые жены: и первая, и вторая, и сейчас третья Оля Остроумова — мы с ней уже 16 лет вместе. Отвлекаться на сторону мне было незачем.
— Первая ваша жена была моделью?— Да.
— Вы ее ревновали?— Тогда представительницы этой профессии были другие — не те, что сейчас. Моя модель — довольно образованный, умный человек, она стала потом театральным критиком: такое вот сочетание. Когда Лена поступала в ГИТИС, ей сказали: «Вы манекенщица? Вон та проститутка, которая ходит по подиуму? Идите отсюда, вам не место в культурном, а тем более театральном учреждении». Она убежала, а теперь видите...
— Ну хорошо: красивая женщина, наверняка уезжала за тридевять земель на показы...— Да, она первой объездила мир и много чего мне рассказывала, а мы только гадали: неужели когда-нибудь тоже это увидим?
— Когда вы впервые отправились за рубеж, у вас ничего не перевернулось?— Перевернулось — еще как! Помню, мы в Швеции с Мишей Глузским снимались, так он все время ходил, приговаривая: «Нет, с этой страной надо что-то немедленно делать — так жить им нельзя...».
— Никогда не хотелось остаться на Западе, как это сделали Нуреев, Барышников?— Боже упаси! Правду вам говорю: никогда в жизни!
У Валентина Гафта и его супруги Ольги Остроумовой, с которой они вместе 16 лет, вполне гармоничный брак: «Я радуюсь ее успехам, она радуется моим, если они есть» |
— Вы понимали, что там не будете нужны никому?— Ничего я не понимал — это внутреннее ощущение, а Барышникову, между прочим, я написал эпиграмму:
Гастролировал балет.
Все на месте — Миши нет.
Оказалось, он — на месте,
Остальные — просто вместе.— Можно понять: от такой, как Ольга Остроумова, немудрено потерять голову, но и у вас, и у нее были семьи. Рвать там пришлось по живому?— Нет, потому что, когда познакомились и сошлись, оба были свободны...
— Актеру тяжело жить с актрисой?— Актриса она в театре, а дома — жена, мать... У нас разговоры о том, кто лучше-хуже, и споры: мол, ты замечательный, а ты нет — исключены, этого Оля не любит. Она совершенно в упомянутом смысле не типична, и в нашем доме «актриса», «актер» — слова оскорбительные.
— Тем не менее, когда бок о бок живут два творческих человека, достигшие вершин в профессии, обычно начинается какая-то взаимная ревность...— Дмитрий, у нас этого нет абсолютно — ну о чем вы? Я радуюсь ее успехам, она, по-моему, молча радуется моим, если они есть.
— Может быть, я не вправе задавать этот вопрос, во всяком случае, если сочтете его бестактным, не отвечайте... Шесть лет назад внезапно покончила с собой ваша дочь — почему это произошло?—
(Горько). Не уследили. Не уследили! Она и до этого несколько попыток самоубийства предпринимала... Оля была балериной, а хотела стать драматической актрисой. Я мог бы устроить ее в театральное училище, однако...
— Это дочь от первого брака?— От второго.
Из газеты «Московский комсомолец».«Трагедия произошла 24 августа 2002 года — мать, Инна Елисеева, нашла тело дочери только спустя сутки. 29-летняя Ольга повесилась прямо в прихожей, закрепив конец веревки в шкафчике под потолком. У Олиной мамы был очень тяжелый, скандальный характер, и друзья Гафта в один голос говорят, что артист был вынужден Елисееву оставить. С дочерью у Инны Сергеевны тоже отношения не складывались. Мать обладала властным нравом, не терпела возражений, а Ольга росла очень ласковой и доброй девочкой. Окончила Московскую государственную академию хореографии, танцевала в кремлевском балете. Казалось, жизнь сулит ей много хорошего...
В тот роковой день девушка, судя по всему, дважды пыталась покончить с собой: сперва прикрепила веревку к люстре, но светильник оборвался и рухнул на пол. В квартире были найдены две предсмертные записки — в одной, адресованной матери, Ольга со всеми прощалась, а во второй было послание любимому, который, по некоторым данным, был дирижером симфонического оркестра.
«Конечно, я виноват, что тут еще добавить, — сокрушается Валентин Иосифович. — Мы жили отдельно... Собственно, я никогда в этой семье и не жил, но что уж теперь об этом? Кто ж знал, что так все случится? У нее была своя жизнь — я и не догадывался, что ей так плохо... Разумеется, вины своей не снимаю и никогда не сниму».— Курс набирал Женя Лазарев. Я позвонил: «Посмотри, очень прошу. Если она способна, прими, а если нет, никакого блата не надо». Он перезвонил: «Ты знаешь, данных никаких нет, но нет вопросов — возьму». Я отрезал: «Ни в коем случае!». У Оли начались по этому поводу комплексы, переживания, а потом все какая-то несчастная любовь осложнила. Многое просто совпало, соединилось. Произошло это страшно, и смерть дочери ударила по мне очень сильно.
— Говорят, вы верующий человек и даже приняли православие...— Да, это правда.
— Что же может толкнуть еврея на этот шаг?— Видите ли, мой родной язык русский, и когда, играя в театре, я произносил слово «Бог» (например, в роли Городничего), что-то мне там
(показывает на сердце) жало... Я врал себе, понимаете, и как актер не мог это преодолеть, а когда на душе было горе, ходил в церковь, и она меня излечила. Беседы с отцом-священником сильно мне помогли, и сейчас я не часто, но там бываю. В монастыре у меня есть друзья, а Оля, жена, — та вообще из семьи священника.
Говорят: выкресты — это нехорошо, однако окружает-то меня религия христианская... Об этом не следует говорить, не стоит на подобные темы распространяться, но я не сомневаюсь, что существует энергия свыше (как хотите, так ее и называйте!) и иногда мы общаемся с невидимым... Каждый верит по-своему, у каждого свои убеждения. Мне ближе всего христианство...
— Тем не менее, когда вы приезжаете, скажем, в Израиль, не возникает ни у кого там вопросов: зачем изменили вере отцов?— Нет, никогда. Я Израиль люблю, мне очень нравится эта маленькая, но мужественная и сильная страна. Евреи — родные мне люди, к которым у меня нет антипатии, но я не понимаю их веры. Мне чужды даже внешние ее проявления — глядя на ортодоксов в шляпах, с пейсами, с многочисленным потомством, узнавая их законы, обычаи, я сознаю, что стать таким не смогу.
«КОГДА ОЛЕГ ДАЛЬ СТОЯЛ НАД ГРОБОМ ВЫСОЦКОГО, ВИДНО БЫЛО: ОН НЕ ЖИЛЕЦ — ЕГО МОЖНО БЫЛО ЗАБРАСЫВАТЬ В ГРОБ ВМЕСТЕ С ВОЛОДЕЙ» — Была, знаю, еще утрата, которая очень сильно на вас подействовала, — имею в виду уход Олега Даля. Вы же тогда и сами были, если не ошибаюсь, при смерти?— Настолько страшное состояние у меня было два раза в жизни: когда повесилась дочь и когда не стало Олега, с которым мы незадолго до этого близко сошлись. В 81-м году я серьезно заболел (лечение состояло в том, что в позвоночник втыкали иглу и откачивали спинномозговую жидкость), и вот в тот момент, когда ее воткнули, кто-то вошел и сказал: «Умер Даль». Я подскочил, мне показалось, если чего-то не сделаю, сейчас же помру. С торчащей иглой встал, подошел к окну и стал истошно вдыхать морозный воздух.
...Олега я очень любил и тайно, про себя, всегда им восхищался. Он был для меня каким-то неподражаемым — глядя на него, я отчетливо видел, что многого не умею и не понимаю. Мне нравился смысл того, что Даль делает, меня возбуждал его темперамент. В последний год мы подружились, вместе кое-что сочиняли. Встретив меня на «Мосфильме», он даже передал мне свою инсценировку «Зависти» Юрия Олеши, хотел со мной поработать. Я чуть не задохнулся от счастья...
Даль умер еще до того, как остановилось его сердце, — его можно было забрасывать в гроб вместе с Володей Высоцким, во всяком случае, когда Олег над этим гробом стоял, видно было: он не жилец, и не важно, случайно или специально ушел он из жизни. Ему оставалось немножечко потерпеть — тогда ведь все запрещалось, и в театре он места себе не находил, хотя искал. Это был очень противоречивый человек (сочинявший, кстати, замечательные стихи).
На следующий день после гибели Олега я был у него дома, и его жена Лиза поставила мне на домашнем магнитофоне запись: Даль репетировал композицию стихов Михаила Юрьевича Лермонтова (вообще-то, он должен был ее читать в сопровождении козловского «Арсенала», но тут подобрал случайную музыку)... Когда я это слушал, сердце у меня разрывалось, а после того, как Олег произнес: «И скучно, и грустно, и некому руку подать. Любить... но кого же?.. на время не стоит труда, а вечно любить невозможно», я понял, что он отжил. Царствие ему небесное!
— Вы говорите о том, что не могли в спектакле фальшиво произносить слово «Бог», тем не менее на сцене и в кино из ваших уст куда чаще звучало другое слово — «любовь», да и в жизни вы наверняка нередко объяснялись в своих чувствах многим женщинам. Это нефальшиво звучало? Вы любили по-настоящему?— На самом деле, это было куда реже, чем многим кажется, а любил ли? Думаю, да, и сейчас мы играем как раз об этом спектакль «Заяц. Love story». Любил ли ты и что именно тебе в женщине нравилось, осознаешь после того лишь, как это уходит, причем далеко — тогда начинаешь подробности вспоминать, тебя это волнует, а все остальное исчезает, как будто ничего и не было. Если ты этого не пережил, если не можешь наполнить пьесу своими чувствами, играть ее невозможно. Она очень личностная, внутри нее как бы другое развивается действо: все эти молчания, паузы, оттенки восприятия — то, что не выписано драматургом, и если спектакль имеет успех, то только поэтому.
— Будучи влюбленным, вы совершали какие-то безумные поступки, которые до сих пор вспоминаете с улыбкой или, быть может, с грустью?— Когда человек влюблен, он не отдает себе во многом отчет. Он совершает чудеса, понимаете?
— Какие чудеса на вашем счету?— Ой, не люблю я об этом рассказывать, да и теперь этого бы не делал. Ну, допустим, иду, как ненормальный, по улице, вдруг останавливаю машину и говорю водителю: «На аэродром!». Лечу черт знает в какую даль только лишь для того, чтобы увидеть, побыть пять минут рядом, а потом возвращаюсь обратно.
— Кого же, простите, вы жаждали так увидеть?— Кого?
(Задумчиво). Женщину!
— Недавно вы сильно болели, и в газетах писали, что у вас что-то серьезное. Сейчас со здоровьем получше?— Болел после того, что произошло с дочкой... Нервный срыв — что вы хотите... Сперва вроде все было в порядке, а потом стало действовать... Почти три года провел в больнице, но не надо, не надо об этом...
Валентин Гафт признался Дмитрию Гордону, что его нынешний 70-летний возраст очень ему нравится. «Больше стал понимать — и про себя, и про других»
Фото Александра ЛАЗАРЕНКО |
— Вы считаете себя реализовавшимся актером?— Я, если честно, об этом не размышляю. Реализовываться каждый день можно — например, играя спектакли по-разному. Не стоит об этом думать, незачем тратить на такую ерунду энергию: придет — хорошо, нет — тоже не страшно.
— Как вы думаете, по какой картине — одной! — вас запомнят?— По телефильму «На всю оставшуюся жизнь», снятому Петей Фоменко, где я играл капитана Крамина. Есть там маленький эпизод: лежит закованный в гипс до подбородка раненый, шеей пошевелить не может и говорит: «Прелестно, прелестно, прелестно!». Этот кусочек хороший!
— Валентин Иосифович, а вам интересно сейчас жить?— Очень.
— И что вас еще цепляет, от чего глаза загораются?— Понимаете, какое дело... Сейчас отлетели пустяшные вещи, которые волновали когда-то, а остались лишь важные, на которые раньше внимания не обращал. Они-то и интересуют больше всего — на первый взгляд, это мелочи, но за ними много чего стоит.
— Говорят, каждый возраст хорош по-своему... Очевидно, вам было замечательно в 30-40 лет, а в 70 с хвостиком каково?— Теперь лучше всего.
— Да? Почему?— Больше стал понимать — и про себя, и про других. Безусловно, и «если бы молодость знала, если бы старость могла» присутствует — куда же от этого деться, зато другие пришли наслаждения, какие-то моменты счастливые. Надо все время ощущать жизнь, необходимо кого-то любить...
Напоследок, если позволите, я прочитаю вам посвящение, которое написал великому дирижеру Евгению Федоровичу Светланову.
Смычок касается души,
Едва вы им к виолончели
Иль к скрипке прикоснетесь еле.
Священный миг — не согреши!
По чистоте душа тоскует,
В том звуке — эхо наших мук,
Плотней к губам души мундштук,
Искусство — это кто как дует!
Когда такая есть спина,
И руки есть, и вдохновенье...
Есть музыка, и в ней спасенье.
Там истина — оголена
И не испорчена словами.
И хочется любить и жить,
И все отдать, и все простить...
Бывает и такое с нами.P.S. За содействие в подготовке материала, тепло и внимание благодарим киевский ресторан «Централь».
