Шесть лет, которые потрясли мир, - так я бы назвал краткий исторический период с 11 марта 1985-го по 25 декабря 1991-го, когда Генеральный секретарь ЦК КПСС, первый и последний президент СССР Михаил Горбачев возглавлял огромную страну: ту, что одним представлялась великой супердержавой, а другим - ужасной империей зла. Как вскоре всем стало очевидно, Советский Союз был колоссом на глиняных ногах, и хотя запаса его прочности вполне могло хватить на царствование очередного самодержца Михаила если не до конца его жизни, то до весьма преклонных лет, Горбачев, осмотрев доставшееся наследство и осознав, что это беспросветный тупик, с крестьянской основательностью засучил рукава и занялся переустройством запущенного хозяйства.

Многовековая, утвердившаяся в российской власти, византийская традиция предписывала ему, помазаннику капээсэсному, не говорить, а вещать, не дискутировать, а приказывать, не уговаривать, а безжалостно всякое инакомыслие карать, поэтому для советскоподданных стало шоком, что Горбачев вдруг повел себя как настоящий политик западного типа. Молодой (по меркам Политбюро), энергичный, живой, он в отличие от дряхлых кремлевских старцев говорил без бумажки и без запинки, не боялся выходить сквозь охранные кордоны к толпе, пожимал протянутые ему руки, по-человечески открыто смеялся... Многие очевидцы до сих пор не могут понять, откуда это в нем - выросшем в патриархальной среде, где к родителям обращались исключительно на вы и превыше всего чтили обычай.

Увы, как и следовало ожидать, предложенный Горбачевым путь от тоталитаризма к свободе, демократии и социальной справедливости - словом, к новой, куда лучшей жизни оказался сопряжен с трудностями и лишениями. Естественно, всплеск эйфории и романтических ожиданий очень быстро сменился массовым разочарованием, усталостью и желанием повернуть назад - точь-в-точь как в притче о Моисее, который, выводя свой народ из египетского рабства, 40 лет водил его по пустыне. Впрочем, кому-кому, а воспитанному в воинствующем атеизме советскому обывателю неумение и нежелание примерить поучительный библейский сюжет на себя хотя бы отчасти простительно.

Счет, предъявленный Горбачеву впоследствии, был очень велик: припомнили ему и вырубленные в ходе пресловутой антиалкогольной кампании виноградники, и недополученные за разрушенную Берлинскую стену «отступные», и саперные лопатки, пущенные в ход в Тбилиси, и даже статус «подкаблучника», и то, что Борис Ельцин обошелся с ним, отцом перестройки, нецивилизованно (выставил из власти, что называется, без выходного пособия), вызвало у многих не элементарное сочувствие, а злорадные ухмылки. Кстати, у первого президента России после выхода на заслуженный отдых пенсия была в 11 раз больше, чем у единственного президента СССР, да и государственную резиденцию за Борисом Николаевичем сохранили, по-свойски позволив перестроить и приватизировать...

Впрочем, худа без добра не бывает. Отстраненный от власти Горбачев не удалился от людей в некие сакральные сферы, не отгородился высоким забором, чтобы не слышать упреков, - при всем желании человек, в конце ХХ века изменивший мир, не мог себе этого позволить, поскольку надо было зарабатывать на жизнь. Он и сегодня руководит фондом своего имени, возглавляет Международный Зеленый Крест, читает повсюду лекции, расписанные на месяцы и годы вперед.

Благодаря своей популярности среди бывших и нынешних мировых лидеров мистер Горби стал ярким представителем так называемой «частной дипломатии» - при этом его демократичному имиджу не вредят ни съемки в рекламе сумок и пиццы, ни лирические признания в том, что он бережно хранит первую прядь волос дочки и роддомовские бирочки ее и внучек... В прошлом году Михаил Сергеевич записал с Андреем Макаревичем диск «Песни для Раисы», который был продан на благотворительном аукционе в Лондоне за 170 тысяч долларов, - эти деньги перечислены на лечение больных лейкозом детей (как, кстати, и 250 тысяч фунтов стерлингов, заплаченных за ужин с Горбачевым звездой Голливуда Хью Грантом).

В 1996 году Михаил Сергеевич выставил свою кандидатуру на выборах президента Российской Федерации и получил полпроцента голосов, а сегодня его реформаторскую деятельность, по данным социологов, положительно оценивают около трети россиян, причем каждый второй из них полагает, что перестройка была жизненно необходима и альтернативы ей не было. Что ж, большое видится на расстоянии, и история (Горбачев в это свято - пусть и несколько наивно! - верит) расставит все по местам. Рано или поздно люди поймут: если он в чем-то и «виноват», то лишь в том, что не хотел ломать их через колено и был против навязывания обществу болезненных преобразований методом государственного принуждения, как это делали все российские властители, от Петра I до Сталина с Ельциным включительно.

Очень скоро, 2 марта 2011 года, Михаил Сергеевич Горбачев отметит 80-летие. Слава Богу, он по-прежнему активен и бодр, хотя выдерживать дальние авиаперелеты ему уже физически трудно. В его домашней библиотеке висит листок, прикрепленный еще Раисой Максимовной, на котором рукой любимой жены написано: «Проигрывает не тот, кто устал, а тот, кто остановился»...

С Юрием Андроповым. «Несмотря на разницу в возрасте, мы с ним все-таки подружились. Еще Андроповым была создана группа — я ее возглавлял! — по реформированию экономики и вообще нашей системы»

- Добрый день, Михаил Сергеевич, спасибо, что согласились принять, и простите, что ворую у вас часть выходного. Встречаемся мы уже третий раз, а я не устаю благодарить вас за то, что разрушили эту огромную, бездушную и неповоротливую машину, в течение 70 лет подавлявшую на одной шестой части суши все живое, и приблизили нас к нормальной человеческой жизни...

- Ну нет, такую благодарность принимаю только отчасти, потому что задача у нас была модернизировать, очеловечить систему, опереться на механизмы, которые, с одной стороны, люди могли бы использовать, признавать и уважать, а с другой - при этом учитывалось бы общественное мнение. Не все, увы, получилось...

- ...тем не менее с исторической точки зрения вы оказались, на мой взгляд, победителем. Кстати, это правда, будто назвали вас не Михаилом, а Виктором, что в переводе с латинского и означает «победитель»?

- Ты знаешь (улыбается), да - целых две недели я был Виктором, ну а потом меня привезли в соседнее село Летницкое (теперь оно в Ростовской области), где церковь была, - крестить. У деда Андрея спросили: «Как назовем?». - «Михаилом». Все! Там демократия простая была, и хотя отец и мать на крещении, конечно, присутствовали, права голоса не имели.

- Михаил в переводе с древнееврейского - равный Богу: вы себя таким ощущаете?

- Во всяком случае (улыбается), я об этом читал. Когда родилась Иришка, мы на подходе к родам книжки всякие об именах собирали (одна у меня до сих пор сохранилась). Хотелось чего-то такого, что время уже приняло и одобрило, и у нас, я считаю, хорошие, понятные имена носят и внучки Ксения с Анастасией, и правнучка Александра.

- Совсем юным, в 17 лет, как знатный комбайнер, вы были награждены орденом Трудового Красного Знамени...

- Вот это (смеется) ошибкой не было! Орденов раздавали мы много - в том числе, очевидно, и я, и не все было бесспорно...

- ...но в то время такие награды за здорово живешь не давали...

- Тогда точно нет: это уже потом их направо и налево стали вручать.

- Сельский труд вам знаком с детства - вы до сих пор в душе крестьянин?

- Люблю село, люблю побродить по полям - все это мне дорого, но где бы ни был, прежде всего ценю и уважаю людей. Земля и человек на земле - вот самое главное, с них начинается все, и хотя землевладельцем не стал и к этому не стремился, землю люблю.

Михаил Сергеевич навсегда останется самым живым советским политиком

- Многие видные государственные деятели, которые с вами работали, говорили мне, что из аграрного Ставропольского региона, который, в общем-то, практически не поставлял в Москву руководящие кадры, вас перетянули в столицу два человека - Андропов и Суслов, которые к Ставрополью были близки: лечились и отдыхали именно там. Они и впрямь сыграли в вашей судьбе решающую роль?

- В 78-м году на ноябрьский пленум, назначенный на воскресенье (на нем Горбачев был избран секретарем ЦК КПСС. - Д. Г.), я приехал в субботу - в тот день мой друг Марат Грамов, руководитель Госкомспорта СССР, отмечал 50-летие. Сразу отправился к нему домой на Малую Филевскую - начало заседания, в смысле трапезы, планировалось с 12-ти дня, и до этого совершенно не знал, что меня будут рекомендовать секретарем ЦК.

Тем временем на Старой площади Горбачева давай разыскивать - не могут найти. Запросили хозяйственные службы: «За транспортом он обращался?». Там отвечают: «Да». - «А ну найдите водителя!» - разведка уже пошла. Расспросили его: «Ты куда пассажира отвез?». - «Туда-то». Посмотрели, кто там из ставропольцев живет, - оказалось, Марат. Звонят к нему: «Горбачев здесь?». Ну а у нас застолье в разгаре, и сын Марата - думаю, что без умысла! - ответил: «Вы не туда попали», и мы продолжали посиделки до пяти часов вечера.

- Чуть не лишил вас поста...

- (Разводит руками). Вот так, а вообще-то, должен тебе сказать, руку к моему назначению и Суслов, думаю, приложил, и Андропов. К такому выводу я пришел после, сопоставив уже все детали, и хотя прямого разговора ни с тем, ни с другим не было, оба они - не случайные в моей судьбе люди. Андропов у нас родился, жил - сейчас в наших местах Андроповский есть район, но потом вместе с отцом, терским казаком, переехал в Моздок, и уже там прошло его детство.

- Суслов, в свою очередь, в тех краях партизанил...

- Михаил Андреевич приехал как раз на Ставрополье в разгар репрессий (арестован был весь состав Ставропольского крайкома), которые приобрели такие масштабы страшные, что надо было их притормозить, поэтому из Ростова, где он работал вторым секретарем обкома, его перевели к нам. Суслов пробыл у нас в общей сложности шесть лет.

«БЫСТРЕЕ БЫ ЕВРЕЙСКИЕ КОРНИ У МЕНЯ ОТЫСКАЛИ - ТОГДА, МОЖЕТ, НАЙДУ СПОНСОРОВ»

- Михаил Сергеевич, а какое-то особое отношение к себе Андропова вы ощущали?

- Несмотря на разницу в возрасте, думаю, мы с ним все-таки подружились, хотя, когда на пленуме меня избирали секретарем ЦК, предлагал мою кандидатуру, конечно же, Брежнев. В перерыве меня пригласили зайти туда, где собирались члены Политбюро: дескать, они поздравить хотят (я в те минуты по старой памяти по коридорам с друзьями разгуливал). Поблагодарил одного, другого, третьего... Леонид Ильич очень кисло прореагировал, сказал: «Жаль Кулакова» (Федор Давыдович Кулаков, бывший первый секретарь Ставропольского крайкома, будучи членом Политбюро ЦК КПСС, секретарем ЦК по сельскому хозяйству, проявил себя решительным и принципиальным человеком и рассматривался как возможный преемник Брежнева. По официальной версии, скоропостижно скончался в ночь на 17 июля 1978 года от паралича сердца после семейного скандала, но существуют также версии то ли о его убийстве, то ли о самоубийстве. Косвенно это подтверждается тем, что на его похоронах отсутствовали Брежнев, Косыгин и Суслов. - Д. Г.). Это и было его поздравление, а наше общение с Андроповым продолжалось и после этого, уже на уровне ЦК - мы поддерживали активный политический контакт.

Таким мастером крылатых выражений, как Виктор Степанович Черномырдин, Михаил Сергеевич не стал, тем не менее многое из его высказываний осело в памяти народной. «Реформы должен завершать тот, кто их начал. А начал-то их я!»

- Правду ли говорят, что Андропов евреем был?

- Не думаю, да и разве это большое имеет значение? Слушай, тогда я должен всерьез принимать то, что, как мне докладывают, несколько тысяч человек в интернете объединились и ищут у Горбачева еврейские корни. «Быстрее бы отыскали, - говорю, - тогда, может, спонсоров найду для Форума мировой политики» (созданного по инициативе Горбачева в 2001 году и задуманного как трибуна для неформального диалога и размышлений о наиболее острых проблемах мировой политики. - Д. Г.).

Из книги Михаила Горбачева «Жизнь и реформы».

«В августе 1978-го мне позвонил в Ставрополь Юрий Владимирович Андропов.

- Как у тебя дела?

- Хлеба хорошие: год урожайный. Да и в целом обстановка в крае неплохая.

- Когда в отпуск собираешься?

- В этом году хочу пораньше поехать.

- Вот и хорошо! Встретимся в Кисловодске.

Особого значения я этому звонку не придал. Увидел в нем лишь подтверждение Андроповым наших добрых отношений - не больше. Теперь вспоминаю, что в этот раз на отдыхе в Кисловодске мы встречались чаще обычного, а говорили меньше о Ставрополье, больше о том, как складываются дела в стране. Особенно щедро Юрий Владимирович делился информацией и своими оценками по многим проблемам внешней политики. Из тех необычных бесед в моей памяти отложились и его рассуждения о решающем значении для сохранения единства в руководстве, консолидации страны, социалистических государств «фактора Брежнева». Сейчас понимаю, что эти дружеские «воспитательные беседы» Андропов проводил не случайно. Очевидно, в то время в верхах уже «перемывали мои косточки», и с учетом этого он давал мне наставления. Я же на эти беседы смотрел как на продолжение нашего давнего спора, когда в самой откровенной форме я поделился с ним своими сомнениями.

Дело было так. В одном из разговоров еще году в 1975-м у меня вырвалось:

- Вы думаете о стране или нет?

- Что за дикий вопрос? - с недоумением ответил Юрий Владимирович, привыкший к моим «всплескам».

- В течение ведь ближайших трех-пяти лет большинство членов Политбюро уйдет. Просто перемрет. Они уже на грани...

Надо сказать, что к этому времени в возрастном отношении ситуация в Политбюро сложилась довольно напряженная: средний возраст что-то около 70 лет. Людям претило, что многие из них, не отличаясь особыми талантами, по 20-30 лет находятся у власти и теперь уже в силу естественных причин не способны выполнять свои обязанности. И тем не менее все они продолжают оставаться на своих постах.

Владимир Долгих, Борис Ельцин, Эдуард Шеварднадзе (третий ряд), Валерий Воротников, Лев Зайков, Михаил Соломенцев (второй ряд), Егор Лигачев, Николай Рыжков, Андрей Громыко, Михаил Горбачев (первый ряд) в президиуме шестой сессии Верховного Совета СССР одиннадцатого созыва, 1986 год

Андропов рассмеялся:

- Ну, ты уж нас совсем...

- Да я не о вас лично, но надо ведь думать об этом. Вы посмотрите - и среди секретарей то же самое, и на местах...

В ответ Юрий Владимирович стал излагать свою концепцию, согласно которой выходило, что, мол, когда двигаешь человека в годах, за его плечами жизнь, опыт, и нет у него амбиций. Делает свое дело без всяких карьеристских замашек, а все эти молодые только и думают о карьере, о том, чтобы перескочить повыше... В общем, суть концепции: «Старый конь борозды не портит». Я шутя возразил:

- Это что-то новое в ленинском учении о кадрах. До сих пор я думал, что сочетание молодых и опытных работников - то, что необходимо всегда. Это дает синтез, сплав: одни предостерегают от авантюризма, другие - от застоя и консерватизма.

- Это все теория, а в жизни другое, - отмахнулся Андропов.

- И все-таки тут я согласен с Лениным, - с азартом напирал я.

- С Лениным и я согласен, - иронически заметил Юрий Владимирович.

- Ну хорошо, пускай не Ленин... Помните, что в народе говорят: «Леса без подлеска не бывает».

До конца жизни Андропов не мог забыть мне этот «подлесок» и весь этот разговор, а страна уже просто не воспринимала и психологически отвергала «совет старцев». Безусловно, информация о настроениях в обществе в «верхи поступала»: и в открытой, и в другой, «классической», форме - в виде анонимок, анекдотов. Один из них мне запомнился, правда, появился он позже, после XXVI съезда КПСС. Вся соль в ответе на вопрос: «Как будет открываться XXVII съезд партии?». - «Делегатов попросят встать, а членов Политбюро внести».

Словом, «сигналы» до Политбюро и генсека доходили, и это их беспокоило, так что сменщик Кулакова должен был быть еще и относительно молодым. Думаю, Андропов «приложил руку» к моему выдвижению, хотя мне и намека не сделал.

Этой осенью произошло еще одно событие. 19 сентября Брежнев выехал на поезде из Москвы в Баку для участия в торжествах, посвященных вручению столице Азербайджана ордена Ленина. Сопровождал его Черненко. Каждый раз, когда по пути следования поезд останавливался в каком-нибудь городе, встречать выходило местное начальство. В Донецке - первый секретарь обкома Качура, в Ростове - Бондаренко, на станции «Кавказская» Краснодарского края - Медунов.

Поздно вечером того же дня спецпоезд прибыл на станцию «Минеральные Воды». Встречали Андропов, я и председатель Ставропольского крайисполкома Таранов.

Празднование 68-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Красная площадь, на центральной трибуне Мавзолея Ленина Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев, председатель Президиума Верховного Совета СССР Андрей Громыко и председатель Совета Министров СССР Николай Рыжков, 1985 год

Сама станция «Минеральные Воды» очень уютная, симпатичная, но небольшая - проедешь и не заметишь... Ночь была теплая, темная-темная. Силуэты гор-локалитов. Огни города. На небе огромные звезды. Такие только на юге можно увидеть. Тишина. И лишь шум самолетов, прибывавших в аэропорт «Минеральные Воды», нарушает ее. Состав плавно остановился, из вагона вышел Брежнев, а чуть позже, в спортивном костюме, Черненко. Таранов, поздоровавшись с генсеком, отошел, и мы четверо - Брежнев, Андропов, Черненко и я - стали прогуливаться по пустому перрону...

Об этой встрече много потом писали, и вокруг нее изрядно нагромождено всяких домыслов... Еще бы - четыре генеральных секретаря, сменившие в последующем друг друга!

Из Кисловодска мы ехали встречать Брежнева вместе с Андроповым, в одном ЗИЛе. Разговаривали, все было, как обычно. Как бы между прочим Юрий Владимирович сказал:

- Вот что, тут ты хозяин - ты и давай, бери разговор в свои руки...

Но разговор не клеился. После приветствий и ничего не значивших слов о здоровье и нашем с Андроповым отдыхе воцарилось молчание. Генсек, как мне показалось, отключился, не замечая идущих рядом. Пауза становилась тягостной...

До этой встречи я не раз с Брежневым встречался, бывал у него на приемах в связи с решением проблем края. Брежнев каждый раз проявлял неподдельный интерес и оказывал поддержку, поэтому я не удивился, когда, после затянувшейся паузы, он вдруг спросил:

- Ну, как дела, Михаил Сергеевич, в вашей овечьей империи?

Ставрополье давало в Российской Федерации 27 процентов тонкорунной шерсти: ранним летом, после окота, в степях паслись тысячи отар - 10 миллионов овец. Картина, скажу, впечатляющая, действительно - «овечья империя». Кратко рассказал о наших делах: в том году был богатейший урожай - пять с лишним миллионов тонн: по две тонны на каждого жителя Ставрополья.

Последовал второй вопрос:

- Как канал? Очень уж долго строите... Он что, самый длинный в мире?

Постарался пояснить, в чем тут загвоздка, - и снова молчание. Юрий Владимирович выжидающе посматривал на меня, а Черненко был абсолютно нем - этакое «шагающее и молчаливо записывающее устройство».

Председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов, премьер-министр СССР Николай Рыжков, президент СССР Михаил Горбачев, председатель Верховного Совета РСФСР Борис Ельцин во главе колонны демонстрантов на Красной площади 7 ноября 1990 года

- А как у вас с отпуском, Леонид Ильич? Не получается? - спросил я, стараясь хоть как-то поддержать беседу. Он покачал головой.

- Да надо, надо бы...

К разговору подключился Андропов. Они обменялись репликами по поводу программы пребывания Брежнева в Баку, и опять наступило молчание. По всему было видно, что генсек не очень расположен вести беседу. Время остановки закончилось. Подошли к вагону. Уже стоя в тамбуре и держась за поручни, он вдруг спросил Юрия Владимировича:

- Как речь?

- Хорошо, хорошо, Леонид Ильич, - быстро ответил Андропов.

В автомобиле я поинтересовался, о каком выступлении спрашивал генсек. Оказалось другое. Андропов пояснил: Леонид Ильич все больше чувствовал затруднения с речью. Возможно, этим во многом и объяснялась его неразговорчивость, хотя по натуре он был человеком общительным.

В общем, встреча мне показалась странной, а Юрий Владимирович был, по всему видно, доволен».

Из книги Михаила Горбачева «Жизнь и реформы».

«Потом мы с Юрием Владимировичем встречались еще не раз. Раза два отдыхали в одно и то же время: он - в особняке санатория «Красные камни», а я - в самом санатории. Вместе с семьями совершали прогулки в окрестностях Кисловодска, выезжали в горы. Иногда задерживались допоздна, сидели у костра, жарили шашлыки. Андропов, как и я, не был склонен к шумным застольям «по-кулаковски» - прекрасная южная ночь, тишина, костер и разговор по душам...

Офицеры охраны привозили магнитофон. Уже позднее я узнал, что музыку Юрий Владимирович чувствовал очень тонко, но на отдыхе слушал исключительно бардов-шестидесятников. Особо выделял Владимира Высоцкого и Юрия Визбора. Любил их песни и сам неплохо пел, как и жена его Татьяна Филипповна. Однажды предложил мне соревноваться - кто больше знает казачьих песен. Я легкомысленно согласился и потерпел полное поражение. Отец Андропова был из донских казаков, а детство Юрия Владимировича прошло среди терских.

Были ли мы достаточно близки? Наверное, да. Говорю это с долей сомнения, потому что позже убедился: в верхах на простые человеческие чувства смотрят совсем по-иному, но при всей сдержанности Андропова я ощущал его доброе отношение, даже когда, сердясь, он высказывал в мой адрес замечания.

Вместе с тем Андропов никогда не раскрывался до конца, его доверительность и откровенность не выходили за раз и навсегда установленные рамки. Он лучше других знал обстановку в стране и чем она грозит обществу, но, по-моему, считал, как и многие: стоит взяться за кадры, наведение дисциплины, и все придет в норму. Насколько остро Юрий Владимирович реагировал на явления идеологического характера, настолько равнодушен был к обсуждению причин того, что тормозит прогресс в экономике, почему глохнут одна за другой реформы».

Из книги Михаила Горбачева «Жизнь и реформы».

«Работа в ЦК оставляла мало времени для семьи, отдыха, но надо было вживаться в столичную жизнь, налаживать новые отношения. Нам, естественно, хотелось понять атмосферу, в которой живут семьи моих новых коллег, да просто познакомиться с ними. Увы, все оказалось не так, как я предполагал.

С Эдуардом Шеварднадзе. «Эдуард — человек, безусловно, умный, любит слово, хорошо им владеет, и на всем, за что бы ни брался, лежал отпечаток его личности»

Встречи и хождение в гости не поощрялись - мало ли что... Сам Брежнев звал к себе строго ограниченный круг - Громыко, Устинова, реже Андропова, Кириленко. Были, правда, исключения. Ранним летом 1979 года нашу семью пригласил провести вместе выходной день Суслов. Договорились поехать погулять по территории одной из дальних пустующих сталинских дач. Он взял с собой дочь, зятя, внуков. Провели там почти целый день - гуляли, разговаривали. Никакого обеда устраивать не стали, но чай все-таки был. Это была встреча ставропольцев: старожил Москвы как бы проявлял внимание к молодому, прибывшему из тех мест коллеге.

Даже с Андроповым, несмотря на добрые отношения, пообщаться в домашней обстановке так и не пришлось нам ни разу. Однажды я попытался было проявить инициативу, но что из этого вышло, вспоминаю, до сих пор испытывая чувство неловкости. Когда в конце 1980-го я стал членом Политбюро, наши дачи оказались рядом, и вот как-то уже летом следующего года я позвонил Юрию Владимировичу:

- Сегодня у нас ставропольский стол, и как в старое доброе время приглашаю вас с Татьяной Филипповной на обед.

- Да, хорошее было время, - ровным, спокойным голосом ответил Андропов, - но сейчас, Михаил, я должен отказаться от приглашения.

- Почему? - удивился я.

- Потому что завтра же начнутся пересуды: кто? где? зачем? что обсуждали?

- Ну что вы, Юрий Владимирович! - совершенно искренне попытался возразить я.

- Именно так. Мы с Татьяной Филипповной еще будем идти к тебе, а Леониду Ильичу уже начнут докладывать. Говорю это, Михаил, прежде всего для тебя.

С тех пор желания приглашать к себе или быть приглашенным к кому-либо у нас не возникало. Мы продолжали встречаться со старыми знакомыми, заводили новых, приглашали к себе, ездили в гости к другим, но не к коллегам по Политбюро и Секретариату.

С трудом вписывалась в новую систему отношений и Раиса Максимовна, которая так и не смогла найти себя в весьма специфичной жизни, как их теперь называют, «кремлевских жен». Близкие знакомства ни с кем не состоялись. Побывав на некоторых женских встречах, Раиса Максимовна была поражена атмосферой, пропитанной высокомерием, подозрительностью, подхалимством, бестактностью одних по отношению к другим.

Мир жен - это зеркальное отражение иерархии руководящих мужей, вдобавок с некоторыми женскими нюансами. Дело доходило до курьезов. 8 марта 1979 года по традиции устроили очередной правительственный прием. Все жены руководителей выстроились при входе в зал, чтобы приветствовать иностранных гостей и соотечественниц, и Раиса Максимовна встала там, где было свободное место, нисколько не подозревая, что тут действует самая строгая субординация.

Одна из «главных» дам - жена Кириленко, рядом с которой Раиса Максимовна оказалась, обратившись к ней, без стеснения указала пальцем:

- Ваше место - вот там... В конце.

Раиса Максимовна повторяла все время: что же это за люди?».

«ТАК ДАЛЬШЕ ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ» - ЭТА ЗНАМЕНИТАЯ ФРАЗА РОДИЛАСЬ ПОТОМУ, ЧТО СТРАНА ЗАДЫХАЛАСЬ В НЕСВОБОДЕ»

- Начатая вами перестройка ознаменовалась окончанием «холодной войны», выводом войск из Афганистана, переходом к рыночной экономике, уничтожением монопольной власти КПСС и завершилась крахом мировой социалистической системы и распадом СССР. Меня, если честно, интересовало всегда: вот вы стали Генеральным секретарем ЦК Компартии Советского Союза - не проще ли было и дальше идти ленинским курсом, продолжать политику Брежнева, не суетиться, не затевать этих революционных преобразований? Может, в стране еще долго было бы  все спокойно - запас прочности вроде бы позволял?

- Думаю, нет, все это произошло не случайно, хотя часто то, что я оказывался на той или иной работе, принимал то или иное поручение, выглядело как стечение обстоятельств. В данном же случае налицо закономерность, ибо три Генеральных секретаря умирают подряд, один за другим. В обществе недовольство бродило, потому что у руля партии и страны находилось старое, болезненное руководство - многие вообще приходили на высшие посты больными. Да, Брежнев на здоровье сначала не жаловался и многое сделал, но когда меня пригласили в Москву, прежним здоровьем он уже не отличался. По натуре динамичный, живой, Леонид Ильич к этому времени уже растерял всю мобильность - все-таки 18 лет на такой должности находился.

Михаил Горбачев — Дмитрию Гордону: «У нас же сколько бед было! Но разве это проблема — зубной порошок? Или туалетная бумага? Помню, комиссию целую создали под руководством Капитонова по ликвидации дефицита женских колготок — ну представляешь?» Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

Я это все говорю, чтобы подойти к ответу на твой вопрос - очень хороший, но непростой. Думаю, оставлять страну в таком состоянии было уже нельзя. Все главное происходило у нас на кухнях - там шли разговоры, дискуссии, люди были обескуражены тем, что страна с огромными возможностями не может их обеспечить простейшим. У нас же сколько бед было! Ну разве это проблема - зубной порошок?

- Или мыло...

- ...или туалетная бумага? Помню, комиссию целую создали под руководством секретаря ЦК Ивана Васильевича Капитонова по ликвидации дефицита женских колготок - ну представляешь? В очередях вообще до того доходило, что там придавили кого-то, здесь передрались-перессорились...

- Система давала сбои?

- Попросту не работала, и происходило это потому, что из процесса разработки и принятия решений был вытеснен человек. Не говорю, что каждый должен был идти в ЦК и там заседать, - речь о том, что люди должны иметь возможность высказывать свою точку зрения, а для этого им необходима свободная пресса, гласность...

- ...плюрализм мнений...

- Да-да-да, а какая тогда была гласность? Как только анекдот крепкий кто-то рассказывал, его тут же куда-нибудь на перевоспитание отправляли, и иногда надолго. Люди несправедливость этого чувствовали и не хотели так жить, тем более что к тому времени население у нас образованным было - если не самым образованным в мире...

- С потенциалом каким колоссальным...

- ...и в таком незавидном положении оказалось. Тогда и родилась эта знаменитая фраза: «Так дальше жить нельзя» - не знаю, придумал ее кто или сама сложилась, но то, что в народном обиходе она осталась, тоже было оценкой: страна задыхалась в несвободе.

Из книги Михаила Горбачева «Жизнь и реформы».

«25 января 1982 года умер Суслов, и его смерть обострила подспудную борьбу внутри политического руководства. Надо признать, что Михаил Андреевич, никогда не претендовавший на пост Генерального секретаря и абсолютно лояльный к Брежневу, в то же время был способен ему возразить. В составе руководства он играл стабилизирующую роль, в определенной мере нейтрализовывал противостояние различных сил и характеров, и вот его не стало.

Первый вопрос - кто заменит? По сути, речь шла о преемнике Брежнева, о «втором» секретаре, который по традиции со временем становился «первым», уже при жизни генсека постепенно овладевал рычагами власти, брал на себя руководство. Очевидно, кандидатом на данный пост мог стать лишь человек, приемлемый для самого Брежнева.

Между тем Леонид Ильич находился уже в таком состоянии, что восприятие им и людей, и идей было неадекватным. Оно во многом зависело тогда от Черненко, неотлучно находившегося при Брежневе с утра до ночи, разве что кроме часов дневного сна генсека. После каждого четверга, когда проходило заседание Политбюро, Леонид Ильич уезжал в Завидово - охотничье хозяйство под опекой военных, - а с ним и Черненко. Если же требовалось как-то завершить и оформить дела Политбюро, Константин Устинович задерживался на пятницу, но в субботу и воскресенье был уже в Завидове обязательно.

Причину его влияния, помимо многих лет совместной работы с Леонидом Ильичом, я вижу в том, что именно Черненко сделал больше всех для создания имиджа Брежнева, его образа как выдающегося незаменимого политика. Вокруг Константина Устиновича сложилась группа людей, которая соответствующим образом ориентировала средства массовой информации, идеологические структуры партии, партийные комитеты.

Вот и стали звучать такие клише, как «общепризнанный лидер», «крупнейший теоретик», «непререкаемый авторитет», «выдающийся борец за мир и прогресс». Если учесть, что в последнее время Леонид Ильич мог работать, а вернее - присутствовать на работе всего несколько часов в день, то создавать видимость активной его деятельности было нелегко. Тщательно продумывалось каждое появление генсека на публике, каждая поездка, за него писали статьи, мемуары, выпускались тома сочинений, и Брежневу это нравилось.

Став доверенным лицом генсека, чуть ли не его душеприказчиком, Черненко явно рассчитывал на пост «второго лица», и с этим связывали свои непомерные амбиции члены его «группы», чистые аппаратчики, не имевшие политического авторитета. Да и сам он в какой-то мере становился объектом их умелого манипулирования.

Анализируя расстановку сил после смерти Суслова, нельзя было сбрасывать со счетов и некоторых членов Политбюро - прежде всего руководителей крупнейших республиканских организаций, таких, как Кунаев или Щербицкий. Один из работников, помогавших Брежневу, поведал мне однажды следующий эпизод. Приехал в очередной раз к Леониду Ильичу Щербицкий, долго рассказывал об успехах Украины, а когда стали расставаться, довольный услышанной информацией Брежнев расчувствовался и, указав на свое кресло, сказал:

- Володя, вот место, которое ты займешь после меня.

Шел тогда 1978 год, Щербицкому исполнилось 60 лет, и это была не шутка или минутная слабость. Леонид Ильич действительно питал к нему давнюю привязанность и, как только пришел к власти, сразу вытащил Щербицкого из Днепропетровска, куда его отправил Хрущев, добился назначения Председателем Совмина Украины, а потом и избрания членом Политбюро - в пику Шелесту и для уже предрешенной его замены. Хотя параметры личности Щербицкого были не столь уж масштабны, он был по тем временам крупным политиком, уверенно «вел» республику и, главное, твердо стоял, как он сам выражался, «на позициях Богдана Хмельницкого». Это ценилось высоко.

Думаю, смерть Суслова пробудила кое-какие мыслишки и у других. Так, неожиданным для Андропова оказался звонок давнего его друга Громыко, который довольно откровенно стал зондировать почву для своего перемещения на место «второго». Он прекрасно понимал, что значило оказаться на этом посту теперь и кто будет принимать полномочия от Брежнева. Человек был опытный, способный просчитывать свои шаги весьма далеко - не зря же 27 лет, при всех режимах, неизменно оставался министром иностранных дел.

Об этом звонке с удивлением и даже какой-то растерянностью мне поведал Андропов. Ответ Юрия Владимировича был сдержанным:

- Андрей, это дело генсека.

Между прочим, реакция Андропова на этот звонок выдала его собственные расчеты. Юрий Владимирович тоже метил на освободившееся место, и я был абсолютно убежден, что именно он должен его занять. Так же думал и Устинов, с которым у Андропова были самые близкие дружеские отношения.

Вопрос о возвращении Юрия Владимировича в аппарат ЦК КПСС обсуждался в наших с ним беседах неоднократно. Еще в Кисловодске, во время его отдыха, я как-то сказал ему:

- Вы уже достаточно долго поработали в госбезопасности - пора возвращаться в дом, из которого ушли.

Он сделал вид, что воспринимает это как шутку, лишь улыбнулся в ответ.

Юрий Владимирович рассказал мне, что вскоре после смерти Суслова генсек вел с ним разговор о переходе на должность секретаря ЦК, ведущего Секретариат и курирующего международный отдел, и добавил:

- Я, однако, не знаю, каким будет окончательное мнение.

Он все еще не был уверен, что контршаги Черненко данное решение не блокируют, но при всем влиянии последнего, особенно усиливавшемся в моменты обострения болезни генсека, когда Брежнев начинал чувствовать себя лучше, он проявлял способность занимать и отстаивать собственную позицию».

Из книги Михаила Горбачева «Жизнь и реформы».

«Перетягивание каната между Черненко и Андроповым, их конкурентная борьба за влияние на генсека продолжались. Черненко пытался изолировать Брежнева от прямых контактов, говорил, что только он может чисто по-человечески понять Леонида Ильича, то есть не брезговал ничем, чтобы укрепить личные позиции.

Хотя после Пленума Юрия Владимировича посадили в сусловский кабинет, поручение ему вести Секретариат ЦК так и не было зафиксировано. Преднамеренно это сделали или нет, не знаю, но, воспользовавшись данным обстоятельством, Черненко, а иногда и Кириленко по-прежнему вели заседания Секретариата.

Так продолжалось примерно до июля 1982 года, когда произошел эпизод, поставивший все на свои места. Обычно перед началом заседания секретари собирались в комнате, которую мы именовали «предбанником» - так было и на сей раз. Когда я в нее вошел, Андропов был уже там. Выждав несколько минут, он внезапно поднялся с кресла и сказал:

- Ну что, собрались? Пора начинать.

Юрий Владимирович первым вошел в зал заседаний и сразу же сел на председательское место. Что касается Черненко, то, увидев это, он как-то сразу сник и рухнул в кресло, стоявшее через стол напротив меня, буквально провалился в него. Так у нас на глазах произошел «внутренний переворот», чем-то напоминавший сцену из «Ревизора».

Этот Секретариат Андропов провел решительно и уверенно - в своем стиле, весьма отличном от занудной манеры, которая была свойственна Черненко и превращала все заседания в некое подобие киселя.

Вечером я позвонил Андропову:

- Поздравляю, кажется, произошло важное событие. То-то, я гляжу, вы перед Секретариатом были напряжены и замкнуты наглухо.

- Спасибо, Михаил, - ответил Андропов, - было от чего волноваться. Звонил Леонид Ильич и спрашивал: «Для чего я тебя брал из КГБ и переводил в аппарат ЦК? Чтобы ты там присутствовал? Я брал тебя для того, чтобы ты руководил Секретариатом и курировал кадры - почему ты этого не делаешь?». Вот после этого я и решился».

«ВО ГЛАВЕ ВЕЛИКОЙ ДЕРЖАВЫ ОКАЗАЛСЯ НЕ ПРОСТО ФИЗИЧЕСКИ СЛАБЫЙ, А ТЯЖЕЛОБОЛЬНОЙ ЧЕЛОВЕК, ФАКТИЧЕСКИ ИНВАЛИД»

Из книги Михаила Горбачева «Жизнь и реформы».

«Перемены стали происходить и на самом высоком уровне.

22 ноября 1982 года завершилась затянувшаяся история с освобождением от обязанностей члена Политбюро, секретаря ЦК Кириленко. Его здоровье, а проще говоря, маразм достиг такой степени, что скрывать стало невозможно: вследствие глубоких мозговых изменений процесс личностного распада резко ускорился. Когда в марте 1981 года, на XXVI съезде, ему поручили внести предложения о новом составе ЦК, он умудрился исказить фамилии многих кандидатов, хотя специально для него они были отпечатаны самыми крупными буквами. Зал на это реагировал, мягко говоря, с недоумением. Подобные эпизоды не забываются и производят гораздо большее впечатление, чем любые политические характеристики.

Тем не менее, даже после такого эпизода, памятуя о старой дружбе, Брежнев включил Кириленко в состав нового Политбюро. Болезнь между тем прогрессировала, на глазах у всех он стал терять нить разговора, не узнавал знакомых, и, наконец, Брежнев поручил Андропову переговорить с Кириленко и получить от него заявление об уходе на пенсию.

Об этой беседе мне потом рассказал Юрий Владимирович. Пришел он в кабинет к Кириленко и, стараясь не обидеть, но вместе с тем достаточно твердо начал:

- Андрей, понимаешь, все мы - старые товарищи. Я говорю от всех, кто питал и питает к тебе уважение. У нас сложилось общее мнение, что состояние твоего здоровья стало заметно влиять на дела. Ты серьезно болен, должен лечиться, и надо этот вопрос решать.

Кириленко разволновался, плакал. Говорить с ним было очень трудно, но Андропов продолжил:

- Ты пойми, Андрей, надо сейчас решить в принципе. Ты поедешь отдыхать - месяц, два, сколько надо. Все за тобой сохранится - машина, дача, медицинское обслуживание, все. Разговор наш товарищеский, но надо все-таки, чтобы инициатива исходила от тебя. Вспомни, Косыгин чувствовал себя куда лучше, а написал...

- Ну хорошо, Юрий, - проговорил наконец Кириленко, - раз так, раз надо... Но ты мне помоги написать заявление, сам я не справлюсь.

Андропов быстро набросал короткое заявление, Андрей Павлович с большим трудом переписал его своей рукой. Дело было сделано, а 22 ноября, уже после смерти Брежнева, решили этот вопрос на Пленуме ЦК».

Из книги Михаила Горбачева «Жизнь и реформы».

«Кого же приобрели мы на посту Генерального секретаря? Во главе великой державы, ее лидером оказался не просто физически слабый, а тяжелобольной человек, фактически инвалид, и это не являлось секретом ни для кого, было видно невооруженным глазом. Его немощь, затрудненное дыхание, одышку (он страдал эмфиземой легких) невозможно было скрыть: врач, сопровождавший Маргарет Тэтчер на похоронах Андропова, вскоре опубликовал прогноз о сроках жизни Черненко и ошибся всего лишь на несколько недель.

Черненко всегда был при Брежневе, угадывал его желания, стал доверенным лицом, можно сказать, тенью. Я уже рассказывал - сила его влияния была и в том, что он много сделал для создания имиджа Брежнева. Мощным орудием Черненко, несомненно, был аппарат, от которого зависело практически все. Трудно объяснить, откуда у него, тихого, замкнутого, типичного кабинетного чинуши, зародились такие амбициозные планы - думаю, его подталкивали к этому участники упомянутого «тайного круга», которые таким способом хотели реализовать свои собственные претензии.

Говоря о причинах восхождения Черненко на пост генсека, нельзя забывать и то, что сработал укоренившийся в Политбюро стереотип: второй человек в руководстве становился первым почти автоматически. Тяжелым было впечатление от первого же его публичного выступления в новой роли на траурном митинге при похоронах Андропова 14 февраля 1984 года. Оно вызвало горечь у всех нас, в стране и у зарубежных гостей. Черненко был на такое восприятие обречен.

Очень скоро выяснилось, что общество не воспринимает его всерьез, хотя идеологическая служба ЦК предпринимала невероятные усилия для пропаганды «образа генсека». Масштаб его личности, отсутствие самостоятельного опыта политической и государственной деятельности, поверхностные знания реальной жизни страны, слабые волевые качества - все это было очевидно.

В апреле 1984 года Черненко, как бы повторяя и продолжая путь Андропова, посещает московский металлургический завод «Серп и молот», встречается с рабочими, но контакт не получился - напротив, встреча лишь подлила масла в огонь. Ему было трудно среди людей, а нам глядеть на все это было просто невыносимо.

Смерть Андропова и избрание генсеком Черненко породили новые надежды у противников каких-либо перемен: они, уже не маскируясь, усилили давление на Черненко, стремясь покончить с начинаниями Андропова, стилем его деятельности.

Раньше всех это почувствовали на себе сторонники Юрия Владимировича, в том числе и я. Неожиданностью для меня это не было: еще в 1983 году, когда здоровье Андропова стало стремительно ухудшаться, мне сказали, что эти люди заняты поисками компрометирующих Горбачева данных. К «охоте» были подключены даже административные органы, и когда стал генсеком, узнал об этом со всеми подробностями.

Так что психологически я был подготовлен к подобным интригам, знал, что предпринимаются попытки реализовать давно вынашиваемый план устранения Горбачева. Это отражало настроения и «главных действующих лиц», проявилось сразу, на первом же заседании Политбюро, когда речь зашла о распределении обязанностей в Политбюро и Секретариате ЦК.

Как я и ожидал, в атаку бросился Тихонов:

- Мне непонятно, почему мы должны поручать ведение Секретариата Горбачеву, - заявил он в довольно резкой форме. - Михаил Сергеевич, как известно, занимается аграрными делами. Боюсь, Секретариат будет превращен в рассмотрение аграрных вопросов и использован им для давления, неизбежно возникнут перекосы.

Я сидел тут же. Слушал. И молчал.

Ему возразил Устинов, сказав, что Горбачев уже руководил работой Секретариата и никаких «перекосов» не замечено. С ходу отклонить не получилось. Тогда Гришин и Громыко пошли по пути затягивания решения вопроса, по сути, поддержав Тихонова, но главное препятствие - Устинов - не было преодолено. Черненко пытался на чем-то настаивать, что-то говорить, но вяло, не энергично, нудно. У меня появилось ощущение, что роли в этом спектакле распределены заранее. Решение поручить мне ведение Секретариата так и не было принято.

Де-факто я продолжал руководить Секретариатом, при этом постоянно держал нового генсека в курсе дел. Заседания проводились регулярно, обсуждались разнообразные вопросы - партийные, хозяйственные, идеологические, и чем эффективнее функционировал Секретариат, чем больше повышался спрос с кадров за работу, тем больше это вызывало недовольство не только Тихонова, но и МИДа, а особенно генсековской челяди.

Тихонов последовательно, с завидной настойчивостью вел линию на ослабление Секретариата. Пытался заигрывать с Лигачевым, хотя вряд ли имел здесь большие успехи, а что касается Долгих, перетянул его к себе проверенным приемом, назвав где-то в присутствии его самого будущим своим преемником. Теперь основное время Долгих проводил в епархии премьер-министра на бесконечных встречах и беседах.

Как бы то ни было, через неполных три месяца Секретариат «почувствовали» в партии и особенно в центре, в Москве. Одни стремились попасть на заседания, другие боялись туда попадать. Тихонов бесновался, высказывал недовольство, пытался бросить на нашу работу тень.

В это непростое для меня время я почувствовал поддержку Устинова - наши отношения становились все более близкими. Не могу не отметить деловую и моральную поддержку, которую мне оказывал тогда Лигачев, очень много и эффективно работали мы с Рыжковым. Даже с Зимяниным удавалось конструктивно решать вопросы, он у меня часто бывал.

Одним словом, я чувствовал себя уверенно, относился ко всему в какой-то мере философски и уже не поднимал больше вопроса о том, чтобы моя роль в Секретариате была документально оформлена решением Политбюро. Следовал своему давнишнему принципу - жизнь расставит все по местам».

«УМИРАЛА САМА СИСТЕМА, ЕЕ ЗАСТОЙНАЯ, СТАРЧЕСКАЯ КРОВЬ УЖЕ НЕ ИМЕЛА ЖИЗНЕННЫХ СИЛ»

Из книги Михаила Горбачева «Жизнь и реформы».

«Просто сказать «человек слаб» - недостаточно, проблема лежала глубже. Общество не располагало необходимой информацией, чтобы сделать выбор, - вот если бы знало оно о действительном состоянии Брежнева и Черненко, знало, что почти десятилетие у руля страны стояли люди, физически не способные к работе! Впрочем, само по себе такое знание еще ничего не значило, ведь у нас не было нормального демократического механизма сменяемости власти. Система этого не предусматривала, она жила по своим законам, согласно которым на вершине пирамиды мог находиться и безнадежно больной, даже умственно неполноценный человек. Никто не смел посягнуть на этот порядок, и вдруг стараниями некоторых членов политического руководства, прежде всего Гришина, эта порочная практика внезапно обнажилась и предстала перед обществом во всей своей неприглядности.

Имею в виду то, что произошло во время кампании по выборам в Верховный Совет Российской Федерации в феврале 1985 года. В соответствии с многолетней традицией сложился своего рода ритуал встреч членов Политбюро с избирателями в своих округах накануне выборов, и никогда ранее я не наблюдал такой схватки за место в графике выступлений. Все хотели выступать в самом конце, непосредственно перед генсеком, ибо считалось, что чем позже ты встречаешься с избирателями, тем выше твое положение в партийной иерархии, а уж если твое место в этом графике предпоследнее, значит, ты вообще всего на шаг отстоишь от генсека, выступающего всегда последним.

Выборы были назначены на 24 февраля, заканчивались встречи кандидатов с избирателями. Поскольку Черненко был не в состоянии на встречу прийти, а отменить ее не представлялось возможным, мы в своем кругу обговаривали, как решить эту задачу с наименьшими политическими потерями. Я полагал, что надо помочь ему подготовить письменное обращение. Избирательная комиссия должна организовать встречу, на которой будет оглашено его обращение, а поскольку речь идет о генсеке, необходимо присутствие на ней представителей ЦК КПСС.

Неожиданно для меня в дело вмешался Гришин, сепаратно выйдя на разговор с Черненко. Это уже было за рамками принятой этики и, видимо, кое о чем говорило. Во всяком случае, он начал неприличную политическую возню, решив, что подходящий случай наступил и этот шанс упустить нельзя.

Действовал Гришин, безусловно, не в одиночку. Часть руководства относилась к нему весьма благосклонно, прежде всего те, кто считал: надо остановить Горбачева! Особенно он рассчитывал на окружение Черненко, которое понимало необходимость безошибочного выбора, с тем чтобы и после кончины генсека остаться на плаву. Именно в тот момент определенная, пусть небольшая, часть интеллигенции начала «рисовать» привлекательный портрет Гришина.

Понимая, что меня обойти никак нельзя, ибо работа Политбюро и Секретариата фактически проходила под моим руководством, Гришин позвонил мне и сказал, что по поручению Константина Устиновича он будет организовывать встречу и зачитает текст обращения. Звонить Черненко я не стал, но поинтересовался этим у его помощников, которые подтвердили изложенную Гришиным позицию генсека.

22 февраля на правах первого секретаря Московского горкома партии Гришин взял в свои руки бразды правления на встрече с избирателями и зачитал текст выступления Черненко. Я сидел в президиуме вместе с Лигачевым, Громыко, Зимяниным, Кузнецовым и, честно говоря, очень переживал, что являюсь участником этого фарса. Гришин же с присущей ему занудно-монотонной интонацией, пытаясь изобразить пафос, подъем и вдохновение, читал и читал текст, и было во всем этом что-то сюрреалистическое. Возразить я не мог, поскольку такова была воля самого Черненко, его последняя воля.

В конце концов, это еще можно было бы пережить, но, по замыслу Гришина, закончился лишь первый акт трагикомедии. Впереди было еще два: голосование Черненко и вручение ему удостоверения об избрании депутатом Верховного Совета РСФСР.

24 февраля привезли урну в соседнюю с его спальней комнату больницы и подготовили ее так, чтобы было непонятно, где происходит голосование. Черненко встал, превозмогая немощь, оделся (или его одели) и проголосовал перед телекамерой. Главное, по мнению Гришина, состояло в том, чтобы показать, что генсек еще в состоянии голосовать.

Апофеозом цинизма и безнравственности людей, выдававших себя за близких Черненко, но озабоченных лишь соображениями собственной корысти, было вручение ему депутатского удостоверения в присутствии Гришина, помощника генсека Прибыткова и первого секретаря Куйбышевского райкома партии Москвы Прокофьева.

Мало того, ему подготовили текст, с которым он, смертельно больной человек, должен был выступить. До сих пор у меня перед глазами согбенная фигура, дрожащие руки, срывающийся голос, призывающий к дисциплине и самоотверженному труду и падающие из рук листки (а я знаю, что он и сам падал и был подхвачен Чазовым, но этот эпизод, разумеется, не показали).

Все это стало возможным вопреки категорическим возражениям Чазова, но с согласия или по желанию самого Черненко, которого подталкивали к этому Гришин и его ближайшее окружение. Это происходило 28 февраля, а 10 марта Константина Устиновича не стало».

Из книги Раисы Горбачевой «Я надеюсь...».

«О кончине Черненко Михаилу Сергеевичу сообщили сразу. Он срочно собрал членов и кандидатов в члены Политбюро, секретарей ЦК, приняты были решения, связанные с похоронами. На следующий день назначили заседание внеочередного Пленума ЦК КПСС - на этом Пленуме, 11 марта, Михаил Сергеевич и был избран Генеральным секретарем ЦК.

О том, как проходили это Политбюро и этот Пленум, написано много, высказываются разные точки зрения, предположения, суждения... Как рассказывал Михаил Сергеевич мне, ни на Политбюро, ни на Пленуме других кандидатур на пост Генерального секретаря не вносилось. Очевидно, к этому времени у большинства членов ЦК сформировалась определенная общая позиция в оценке сложившейся ситуации и в руководстве, и в стране в целом. Ситуации непростой, неоднозначной, внутренне напряженной. Внешне же все выглядело, как обычно, - избрание Михаила Сергеевича было единогласным.

Домой он вернулся поздно. Встречали всей семьей, с цветами. Ксаночка, которой было тогда пять лет, воскликнула: «Дедуленька, я тебя поздравляю! Желаю тебе счастья и хорошо кушать кашу». Михаил Сергеевич засмеялся и спросил: «А ты тоже будешь со мной ее есть?». - «Нет, мышцы устали жевать». - «А ведь надо, - сказал, смеясь, Михаил Сергеевич, - я тоже не люблю ее, кашу, но, понимаешь ли, ем - надо...».

Мы, взрослые, поздравляли Михаила Сергеевича, были счастливы, горды за него и уверены в нем, но, конечно, в тот вечер ни дети, ни я реально не представляли ношу, которую он на себя принял. Не представляли и сотой доли того, что же будет означать в действительности его «новая работа» и что ждет Михаила Сергеевича и всю нашу семью в будущем».

Из книги Михаила Горбачева «Жизнь и реформы».

«Менее чем за три года, один за другим, ушли из жизни три генеральных секретаря, три лидера страны, и несколько наиболее видных членов Политбюро. В конце 1980-го скончался Косыгин. В январе 1982-го умер Суслов. В ноябре - Брежнев. В мае 1983 года - Пельше. В феврале 1984-го - Андропов. В декабре - Устинов. В марте 1985-го - Черненко.

Был во всем этом символический смысл: умирала сама система, ее застойная, старческая кровь уже не имела жизненных сил.

Я понимал, какое бремя ответственности на меня возложено, - это было самой большой нравственной нагрузкой.

Домой в тот день вернулся поздно. Все меня ждали, даже пятилетняя внучка Ксения, которой надо было уже спать. Так уж сложилась, сформировалась наша семья. Все были торжественны, взволнованны, но ощущалась и тревога за будущее. Раиса Максимовна вспомнила в своей книге, что внучка сказала мне:

- Дедуленька, я тебя поздравляю, желаю тебе здоровья, счастья и хорошо кушать кашу.

Расхлебывать кашу мне действительно пришлось...».

«КОГДА Я ПРИГЛАСИЛ ШЕВАРДНАДЗЕ МИНИСТРОМ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ, УДИВЛЕН ОН БЫЛ СТРАШНО. «НУ, ХВАТИТ, - СКАЗАЛ, - ОДИН ГРУЗИН УЖЕ БЫЛ...»

- Пару лет назад Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе сказал мне, что перестройка (в частности, налаживание отношений с Западом), на его взгляд, началась потому, что дальше соревноваться с американцами в гонке вооружений было уже невозможно - финансово (да и интеллектуально) мы безнадежно проигрывали. Вы с Шеварднадзе, по его словам, пригласили тогда ведущих советских физиков-ядерщиков и спросили, способны ли они противостоять американским коллегам, которые изобрели, по признанию Рейгана, космическое оружие? Сначала ученые ответили утвердительно, а затем потребовали повторной аудиенции и, потупясь, признались: «Извините, мы вас обманули -  это не в наших силах». Тогда якобы вы и рискнули броситься как в омут с головой в перестройку...

- Это, пойми правильно, всего лишь интерпретация действительно состоявшегося разговора, но она не совсем точна. Эдуард - человек, безусловно, умный, любит слово, хорошо им владеет и на всем, за что он ни брался, лежал отпечаток его личности, правда, я удивился, когда вдруг он сказал: «Ну как же так? С «холодной войной» покончили, начали ядерное оружие уничтожать... Столько сделано было, я всем этим занимался, а Горбачеву премию дали...

- ...Нобелевскую»...

- Он и тебе это высказывал?

- Нет...

- Я, если честно, смеялся...

Мы подружились с ним еще с комсомола - он был первым секретарем ЦК ЛКСМ Грузии. Нас разделяла, как говорится, только гора, и потом, когда я стал секретарем Ставропольского крайкома партии, мы рядом как-то держались. Он очень активно действовал, проявлял инициативу, поднимал острые темы. На него и замахивались, и покушались - устранить хотели, потому что вся эта публика, которая тайно темные делишки свои обстряпывала, в таких секретарях и таких руководителях не нуждалась.

Как-то у нас была встреча, во время которой мы долго-долго беседовали. Будучи секретарем ЦК, я всегда уходил в отпуск поздно: надо было убрать во всех почвенно-климатических зонах хлеб, обмолотить, сдать и утвердить на Верховном Совете и в Политбюро хлебофуражный баланс страны - только после этого имел право на отдых. В общем, приехал в Пицунду, Эдуард Амвросиевич (в то время первый секретарь ЦК Компартии Грузии. - Д. Г.) меня встретил, и вечер мы провели вместе. Долго потом у Черного моря ходили - это любимые мои и его места, и там от него и услышал: «Ну все, Михаил Сергеевич, дошли уже до предела! Все заржавело, прогнило - нельзя в таком состоянии дальше оставаться». Я произнес: «Согласен с тобой полностью».

Это признание ему дорого обошлось (поскольку далеко идущие имело последствия) - я, когда стал генсеком, министром иностранных дел его пригласил. Удивлен он был страшно: «Ну, хватит - один грузин уже был». - «Это серьезное предложение, - настаивал я, - я с такими-то, такими-то поговорил, и все за тебя, твою кандидатуру поддерживают»...

- Михаил Сергеевич, перестройке недавно исполнилось 25 лет: спустя четверть века вы поступили бы так же, как в 1985-м?

- Вообще-то, дату перестройки уточнить надо, потому что 25 лет прошло со дня апрельского пленума. Конечно, последующего без него не было бы - он потянул за собой всю, так сказать, цепочку, но по-настоящему перестройка началась после ХIХ партийной конференции: своими модернизационными планами и процессами она охватывала буквально все. Сейчас, когда о модернизации говорят, подразумевают прежде всего промышленность...

- ...а тогда на первом месте была идеология...

- Знаешь, если нет того, что мы называем системой, способной вовлечь, объединить людей вокруг большой цели, толку не будет. Я, вообще-то, нынешнюю линию российского руководства на модернизацию поддерживаю - это верно, но мы все никак ее не закончим. Думаю, что модернизации подлежит все, в том числе и общественные институты - должна функционировать система, которая может это нам обеспечить.

- Простите, что я вновь к своему возвращаюсь вопросу, но если бы вы начинали перестройку сегодня, поступали бы, как тогда, или внесли бы какие-то коррективы?

- В принципе, то, что мы делали, было правильно.

- Тем не менее план какой-нибудь был или события развивались спонтанно?

- Нет, плана такого, как расписание поездов пассажирских, не составляли, но ведь еще Андроповым была создана группа - я ее возглавлял! - по реформированию экономики и вообще нашей системы. Хотя это я сейчас уже сбиваюсь, потому что он такого поручения не давал, задачи реформирования системы не ставил. Думаю, Андропов в своих планах и возможных реформах так далеко не пошел бы - с его жизненным опытом, всем тем, с чем он был связан, решиться на это было невероятно трудно. Ты же помнишь, с чего он в свои первые дни начал?

...Если при нем мы, группа людей, все-таки провели встречи со всеми главами научно-исследовательских институтов, с руководителями отраслевых направлений Академии наук, с представителями регионов, республик. Надо было понять, где мы оказались, - Андропов же правильно в ту пору сказал: «Мы не знаем страны, в которой живем». Вот, соглашаясь с ним, мы и начали ее узнавать - так родились анализ, оценка ситуации и планы относительно того, что надо сделать. Мы, например, считали, что без серьезных перемен в машиностроении никакая модернизация и никакая высшая производительность труда не получится.

100 бумаг, 100 записок лежало у меня и у Николая Ивановича Рыжкова - с этого начиналось, и я даже больше скажу: необходимость перемен ощущалась задолго до нас. Ну что такое косыгинская реформа? Это опять же попытка, понимание того, что со страной надо что-то предпринимать, причем она родилась в партии, и опять же ее похоронили. Я Алексею Николаевичу Косыгину на отдыхе как-то сказал: «Что же вы реформу свою не отстаивали?». - «Ну а вы, - он спросил, - как проголосовали?» (смеется). Я руками развел: «Как все...». Он вздохнул: «Такой вот и результат».

Киев - Москва - Киев

(Продолжение во второй части )