Как вы думаете, какой апокрифический жанр стоит выбрать, чтобы полнее донести до читающего народа сокровенную суть большого поэта? Дифирамб, наградной лист или, упаси Бог, эпитафию? Нет, нет и нет - только демократичный и веселый анекдот. Ну, например, такой. "Шевченко и Пушкин любили перекинуться в карты, но им нужен был третий. Они пригласили сыграть партию Ивана Драча, но тот, когда-то уже состоявший в КПСС, жутко боялся слова "партия" и отказался".

У советской власти с поэтом были сложные взаимоотношения. Власть тщетно пыталась его приручить, однако... На счету Ивана Драча более 20 книг стихов, киносценариев и эссе, Госпремии УССР и СССР и... три строгих выговора "с занесением". Оно и понятно: когда собратья по перу посвящали партии пламенные строки, Драч воспевал "луковицу-стриптизершу" и "штаны на солнце", а за стихи про "ситу морду костомахи с червоним прапором в руцi" Иван Федорович смело мог загреметь за решетку. Эти строки, кстати, очень любил цитировать покойный Вячеслав Чорновил, с которым позднее они стали сопредседателями Руха.

Драч всегда раздражал номенклатуру своей неуправляемостью и экстравагантностью. Сын Максим до сих пор со смехом вспоминает, как в начале 80-х к нему, тогда студенту-медику, подошел ректор медуниверситета и сурово предупредил: "Отец твой как хочет, так пусть и ходит - хоть в джинсах с заплатками, хоть распатланный, а ты должен быть, как все".

Иван Федорович и сегодня не такой, как все. Не верится, что поэту-депутату 68, что за спиной у него немалый административный опыт. Он по-прежнему пишет стихи и не без иронии говорит, что в свои годы вряд ли станет президентом, зато сохраняет все шансы на получение Нобелевской премии.

"Нi корови, нi свинi -
Тiльки Сталiн на стiнi"

- Иван Федорович, на мой взгляд, вы уже застолбили себе место в истории Украины, но не исключительно тем, что стали видным политиком, одним из создателей и сопредседателей Руха, народным депутатом... Для меня, как и для сотен тысяч соотечественников, вы прежде всего тонкий, блестящий поэт...

- Вы меня так представили (смеется), что можно уже умирать.

- Тем не менее это правда. Я с детства любил ваши стихи, восхищался вашей лирикой...

- А где вы родились?

- Коренной киевлянин. Живу в Киеве со дня рождения, уже 37 лет...

- Ой, Боже, как много! Впору идти на дуэль, но учтите: на дуэли следует побеждать.

- Я часто думаю, что, наверное, посредством поэзии с людьми разговаривает Господь Бог. Как, интересно, вы начали писать стихи? Талант вырвался наружу, как лава из вулкана, или сказались гены, еще что-то?

- Я человек сельский. Вы вот говорите, что принадлежу истории, но географии принадлежу не меньше. Родился и вырос на юге Киевщины, в селе Тележенцы Тетиевского района. С детства во мне все время звучит рифмованное слово: не дает жить, поднимает меня, портит отношения с людьми, потому что так и подмывает сказать лишнее... В полном соответствии с сакраментальным: "Язык мой - враг мой!".

Как только в школе пошли сочинения (это где-то пятый-шестой класс), учительница украинской литературы и языка Анна Исааковна сказала: "Иван, пиши! Тебе нужно писать". А вышло так, что другой учитель очень меня обидел. Перед Пасхой вызвал к доске. Беру я мел, начинаю писать, и тут Николай Ефремович видит, что у меня руки красные - накануне яички красил. "I ти, Iван, крашанки вдома фарбуєш?" - спрашивает.

- Тогда ведь нельзя было...

- Та куда там! А я же председатель учкома - вот и давай он высмеивать меня перед классом. Затем спохватился, что переборщил, но я так на него разобиделся (хотя как учителя любил)... Долго потом дулся. Как-то он возвращался из района на велосипеде полями, где мы с ребятами играли, и, чтобы помириться, подзывает меня к себе. "Иван, - говорит, - хочу прочитать тебе свое стихотворение. Я его сочинил по дороге".

- Понравилось?

- Да какое-то несерьезное оно было: про весну, поле и ветер... Но пацаны рты открыли. Думаю: "Если Иван Ефремович стихи пишет, то почему же я не могу?". Конечно, как будущий политик выбрал солидную, политическую тему: "Мы за мир!".

...Через много лет мы с Дмытром Павлычко оказались в Нью-Йорке на Уолл-стрит, и я признался ему, что борюсь с этой улицей с седьмого класса. Там были такие строчки:

Боротьба за мир усiх єднає.
"Ми за мир!" - так каже увесь свiт.
Нас нiхто-нiхто не подолає,
Хоч вже скалить зуби Уолл-стрiт.

Иван Ефремович написал свое стихотворение для школьной газеты, а я же должен быть выше! "Дай-ка, - думаю, - отправлю в район".

И вот однажды играем в футбол. Я, помню, гоню мяч к воротам и вдруг замечаю, что матч остановлен... Наперерез мне, размахивая районной газетой, бежит Иван Ефремович. Разворачивает, а там мое стихотворение и подпись: "Иван Драч, ученик седьмого класса". А стоит это первый раз увидеть (смеется), как человек становится графоманом. Так и со мной произошло. С того времени, хочу я или не хочу, в политике нахожусь или вне ее, в любви или без, а живут во мне слова - и никуда от этого мне не деться. И Господу Богу больше всего благодарен за то, что я принадлежу слову, а слово принадлежит мне.

- В анкетах вы указываете, что имеете неоконченное высшее образование, - из Киевского университета имени Шевченко вас отчислили за политические убеждения. Когда именно у вас начались проблемы с КГБ?

- После армии я поступил на филфак, и там вместе с нами учились украинцы из Польши: Леонид Бучило, Мирослав Вербовой (позднее он стал главным редактором газеты "Українське слово", а сейчас живет в Варшаве). И вот они стали рассказывать мне об УПА, бандеровцах, о тех страницах истории Украины, которых в советских учебниках не было. Научили даже песням сiчових стрiльцiв.

- Всего этого вы не знали?

- Очень отдаленно представлял, на уровне насмешливых песен:

Нi корови, нi свинi -
Тiльки Сталiн на стiнi.
Вiн показує рукою:
"Їдьте в Запад за мукою".

Кто такие бандеровцы и как они отстаивали национальные интересы, я только позже для себя открыл. Меня же воспитывали верным коммунистической идее: ленинское детство, сталинская юность... Был секретарем комсомольской организации сперва школы, затем спецчастей 16-го понтонно-мостового Верхнеднепровского полка. Партийное, так сказать, обеспечение у меня было очень глубокое, серьезное. Потом, правда, в разных ситуациях оно часто выпирало какими-то противоречиями...

Я ведь был по-настоящему верующий - в партийном смысле, а ребята из Польши мне все рассказывали, рассказывали...

"Следователь КГБ на меня набросился: "Ах ты бандюга, сволочуга, еб твою!.. Да мы тебя угробим, жить не дадим!"

- И вы им верили?

- Верил, но книжки читать и разбираться, что там к чему, стал уже сам. Ну а потом накрыла меня неприятная история. Я, как вы понимаете, был не из богатой семьи, не значился в списке из 651 миллиардера планеты, опубликованном журналом "Форбс", поэтому летом ходил на занятия в солдатских галифе, зимой - в шинельке, то есть был пригоден для комсомольской работы. В общем, с одной стороны, сделали меня заместителем секретаря по агитации и пропаганде (еще бы, солдат пришел учиться филологии!), а с другой - слово во мне живет: рвется наружу, дышать не дает, - поэтому навесили на меня разные поручения... В университете я умудрялся руководить литературной студией имени Чумака, председательствовать в Шевченковском студенческом комитете, проводил занятия, политинформации...

Как-то раз на политинформации говорю: "Слышали, что проклятые сталинисты делают? Они, сволочи, в Караганде танками давили шахтеров, которые вышли защищать свои права".

- Это в каком году было?

- В 59-м. Когда я закончил, кто-то ко мне подошел: "Иван! Разве можно такое на политинформации говорить?". Я удивился: "Но это же правда! Как я мог не сказать?"... На другой день выхожу из университетской библиотеки, и вдруг двое меня под руки: хоп! Опомниться не успел, как оказался в машине. Привезли на Владимирскую в КГБ - это совсем рядом с университетом, - завели в кабинет и давай допытываться: "Откуда ты про Караганду знаешь? Кто тебе такое сказал?". - "Об этом все говорят", - отвечаю. "Кто конкретно, фамилия?". - "Не помню. Слышал где-то в коридоре"...

Там, кстати, я сразу ощутил специфический почерк этого ведомства. Меня два следователя допрашивали: один ласковый, мягкий, добрый, а второй злой. Ощущение, что обливают то холодной водой, то горячей, то холодной, то горячей... Только лагiдний вышел, его напарник на меня набросился: "Ах ты бандюга, сволочуга, еб твою!.. Да мы тебя угробим, жить не дадим!".

"Боже, - думаю, - почему они со мной так разговаривают? Я же коммунист, комсомолец!". Наконец, он ушел, и снова заходит сладкий, вкрадчивый. Я к нему возмущенно: "Что происходит?!", а он: "Это не наш человек был, забрел случайно какой-то. Извините, Иван Федорович, за то, что он вам наболтал. На первый раз мы вас отпускаем, но смотрите! Если что-нибудь подобное услышите, обязательно зафиксируйте, кто говорит, и сразу к нам". - "Хорошо!"... Так завершилось первое знакомство с КГБ.

В то время я был кандидатом в члены КПСС - в армии поступил, - и для меня это очень много значило... "Вот стану партийцем, - думал, - и в душе развиднеется, что-то откроется, я буду на мир по-другому смотреть, все делать, что нужно для правды, для народа...

После посещения КГБ состоялся разговор с заведующим идеологическим отделом райкома Калашем. Он меня так ругал! Я ему говорю: "Когда будут принимать в партию, покаюсь, что побывал в КГБ, что я...", а он: "Нет, Иван Федорович, об этом говорить нельзя. Никогда и нигде даже не заикайтесь!". Тогда я и понял, что у этого государства, этой системы двойная мораль, ощутил всю фальшь такой жизни. Это было что-то ужасное.

"Вытянув с балкона зонт, я стал им махать Евтушенко"

- Многие ваши коллеги говорили мне: Иван Драч был убежденным коммунистом, но иногда его будто перемыкало - вдруг выдавал вещи, за которые потом приходилось каяться перед Центральным Комитетом и властью. Что они имели в виду?

- Ну, представьте: 72-й год, меняется власть, на место Шелеста в ЦК Компартии Украины пришел Щербицкий, и на похоронах поэта Владимира Пидпалого я рассказал притчу про Мамчура. У нас в селе был глухонемой Мамчур, который знал: когда поют соловьи, их очень легко ловить. Он хватал поющих птиц, душил и потрошил...

Эту притчу я рассказал, потому что у Володи Пидпалого горло болело. "Он умер от коварной болезни, - говорю, - но песня его осталась, поэзия его будет жить". А на этих поминках присутствовал заместитель секретаря партийной организации Спiлки Николай Данилович Рудь, о котором тогда говорили: "Йде Рудь - дивись, руки не забрудь". Он написал на меня огромный донос: мол, Драч поносил новую власть, убеждал собравшихся, что Щербицкий будет душить соловьев". Боже, что началось! Вызвали на заседание парткома. Чехвостили за Мамчура, за притчу. А я же всегда был в первых рядах: ездил на комсомольские стройки, на Саяно-Шушенскую ГЭС, писал об этом стихи. Партийцы отвели душу, а потом говорят: "Ну что, простим Драча? Вынесем ему строгий выговор с последним предупреждением и записью в личное дело".

С внуком Иваном

- Тяжело было тогда поэту в Украине дышать?

- Неимоверно тяжело! Нужно было искать выход. Я тем спасался, что работал в кино, много переводил, много ездил. При первой же возможности удирал на Сахалин, в Прибалтику, в Грузию, старался как можно меньше бывать в Украине. С одной стороны, вдали от домашнего очага было худо, а с другой - это был уникальный шанс познать мир. Иначе я столько бы не посмотрел, не объездил бы весь Союз - от Норильска до Курил, от Эстонии до Армении...

- Евгений Александрович Евтушенко рассказывал мне, как в начале 60-х приехал в Киев, и Иван Дзюба привел вас к нему в гостиницу. Вы оставили ему свои стихи, и уже вечером со сцены Октябрьского дворца Евтушенко закричал: "Ваня, Драч, где ты?! Я перевел твои стихи на русский язык. Слушай!"...

- Был такой грех (смеется). Дзюба привел меня к Евтушенко, а тот приехал с женой Галей, и что-то они расшалились... Там маленькая подушечка лежала, и Дзюба кинул ее в Галю... Евтушенко очень удивился: что это за отношения уже возникли между Иваном и его женой? Они стали выяснять, что к чему, - мне это в деталях запомнилось... Вот так мы и познакомились, а потом я пришел на вечер Евтушенко в Октябрьский дворец. Место мое было где-то на галерке, далеко, и когда он кричал: "Ваня, отзовись, где ты есть?", я с балкона вытянул зонт и махал ему: "Я тут!".

С семьей, 1976 год

Евтушенко много для меня значил. Он был смелым, отчаянным. В сложное время, например, он написал Щербицкому прошение в защиту Дзюбы.

- Я видел это письмо: тетрадный листок в клеточку, исписанный шариковой ручкой с зеленой пастой...

- Евтушенко его написал при мне в московской гостинице "Украина". Буквально на следующий день я передал это послание помощнику Щербицкого Виталию Константиновичу Врублевскому, и это заступничество свою роль сыграло.

Потом, во время чернобыльской кампании, сгустились тучи уже надо мной. Я тогда резко выступил: обрушился на Малороссию, на малороссов, которые заслоняют небо... Сложилась непонятная ситуация - власти думали: что же со мной делать? Это как раз был год моего 50-летия, и я благодарен, с одной стороны, Гончару (он несколько дней ходил со мной по улицам Киева, чтобы показать, что я не один), а с другой - Евтушенко. Евгений Александрович выступил, меня защитил.

"Если бы не борьба Ельцина с Горбачевым, Москва украинской независимости не допустила бы"

- Евтушенко много лет не был в Киеве, потом приезжал сюда эпизодически, а несколько лет назад мы его пригласили, устроили творческий вечер. Накануне я позвонил ему в Оклахому. Евгений Александрович сокрушался: "Почему, когда теперь я приезжаю в Киев, не вижу моего старого друга Ваню Драча среди верных почитателей русской поэзии, которые приходят слушать мои стихи? Неужели ему неинтересно, что пишет его старый товарищ, который в трудные минуты жизни его не предал? А может, и сам я в чем-то перед ним виноват?

Мы перестали друг друга читать, переводить, и разве мы не становимся от этого беднее? Что-то не очень-то видно, как над облаками неудержимо гарцует Пегас, не стреноженный путами цензуры. Пегас уныло бродит от спонсора к спонсору - авось кто-нибудь подбросит сенца. Пришла иная, не менее страшная цензура - цензура равнодушия. Увы, наша прежняя, политически подцензурная поэзия гораздо сильнее и слышнее. Разве это не так, Ваня Драч? Разве это не наша общая трагедия? А из общей трагедии, в которую вместе влипли, вместе и выходить надо.

Оба мы, видимо, виноваты друг перед другом, каждый из нас, вероятно, считает, что первый шаг навстречу старому другу должен сделать не он, а другой. Что случилось? Что разлучило нас? История? А разве мы сами не история, разве она не становится такой, какие мы сами? Приходи, Ваня Драч, на мой творческий вечер, я буду счастлив тебя там увидеть, а потом, я надеюсь, мы сумеем поговорить по душам".

"Так прямо и писать?" - уточнил, а он: "Да, прошу тебя!". Я выполнил просьбу мэтра, на результат особенно не рассчитывая, и каково же было мое удивление, когда за пять минут до начала вечера в Театре имени Франко я увидел, как вы заняли свое место во втором ряду партера...

Я подошел к вам: "Иван Федорович, может, зайдете к Евтушенко?". Вы кивнули: "Конечно". Увидев друг друга, вы обнялись и заплакали. Вместе и вышли на сцену под громкие аплодисменты зала, а после окончания вечера в ресторане Евгений Александрович рассказывал вам такие личные, такие сокровенные вещи, как, может, никогда и никому. Он много в чем каялся, вы снова плакали...

- Это незабываемая встреча! Я был очень удивлен тем, что Евтушенко исповедовался мне, рассказывал про свою жизнь, про свою боль. Это глубоко меня потрясло, и вот что хочу подчеркнуть...

Многие, и он в том числе, старались изобразить меня русофобом, но книжка Евтушенко, изданная на украинском языке, вышла именно с моим предисловием. Также я писал предисловия к Валентину Распутину, Юрию Бондареву, ко многим русским прозаикам и поэтам, достаточно серьезно анализировал их творчество и поэтому готов спорить. Мои претензии не голословны, а тот, кто думает, что попал на такого себе трепача, глубоко заблуждается....

У меня до сих пор сохранились контакты с разными людьми из Москвы, они постоянно передают мне приветствия. Валентин Оскоцкий, например, недавно прислал переводы стихов, которые сделали Римма Казакова и Светлана Соложенкина... Тем не менее, когда с "помаранчевого" Майдана я обращался к своим российским друзьям, отозвалась лишь Елена Боннэр. Та же Римма Казакова позвонила и долго объясняла, почему не может в этой ситуации нас поддержать.

Контакты, сохранившиеся с давних времен, мне необыкновенно дороги. Я, скажем, болезненно переживаю, что моих армянских друзей Гранта Матевосяна и Левона Мкртчяна уже нет на этом свете, мне очень хочется напомнить о них, и я даже начал писать о Левоне статью. Про прибалтов хочу сказать, про белорусов - того же Рыгора Бородулина, Петруся Бровку или Нила Гилевича, чьи стихи остались на века.

С Евгением Евтушенко и Дмитрием Гордоном

Кстати, иногда думаю, что я человек прошлого тысячелетия, ведь не так плохо мне в нем жилось. На это тысячелетие я немножко иронично смотрю, хотя и стараюсь все-таки находить, извлекать из сердца добро, чтобы не остаться при одной лишь иронии. Слишком она самоедская, слишком съедает человеческое естество...

- Хрущевская "оттепель" подарила обществу молодых, очень талантливых поэтов. В Москве появились Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, Окуджава, в Киеве - Драч, Винграновский, Коротич, Лина Костенко... Что это было, почему все вы проросли как-то одновременно?

- Рушилась сталинская система, и, как писал Евтушенко, "шла река, ломая лед". Недолго все это продлилось. Поздний Хрущев, ранний Брежнев: шаг за шагом - назад, назад. Увы, и Брежнев в конце правления замерз, и мы в 70-80-е годы закоченели.

Кстати, недавно исполнилось 20 лет со дня прихода к власти Горбачева. Думаю, временами мы его недооцениваем, а ведь он очень много значил и очень много дал всем...

-...и каждому...

- Да, кто знает, как было бы без него. Я вам даже больше скажу: украинская независимость появилась потому, что разгорелась борьба между Ельциным и Горбачевым. Если бы не это, Москва никогда не допустила бы всего того, что мы сегодня имеем.

- Вы это осознанно говорите?

- Абсолютно! Возможно, мы получили бы нашу независимость лишь после многочисленных и кровавых столкновений - такой сценарий был не исключен. Все это мы видели во время августовского путча. Помню вертолеты, которые барражировали в небе, войска, стоявшие рядом. Слава Богу, - говорю я, - что есть войска, которые готовы, и дай Бог, чтобы они никогда не понадобились!

"Крах СССР стал для меня таким же потрясением, как "помаранчевая революция"

- Я часто вспоминаю ваши стихи: "Я п’ять рокiв займаюсь полiтикою - став дурнiшим у п’ять разiв"...

- Давно это было написано! С тех пор, как ни жаль, и лет, отданных политике, прибавилось, и дурь возросла пропорционально.

- Вы стали одним из основателей "Народного Руху за перебудову". Разве забыть вашу полемику на телеэкранах с Леонидом Макаровичем Кравчуком, тогда еще секретарем ЦК КПУ по идеологии? Как же это, наверное, непросто, когда умные люди пытаются что-то друг другу доказать!

- Разговоров тогда было много... Это ведь не только Кравчук хитрый - мы тоже не лыком шиты... Мы то Яворивского выпускали, то Мирослава Поповича, то Драча. Постоянно меняли оппонентов, чтобы власть не могла сосредоточиться на ком-то одном.

- А у власти никого, кроме Кравчука, не было?

Сергей Параджанов так заинтересовал молодого Драча кинематографом, что тот отправился на Высшие курсы сценаристов в Москву

- Леонид Макарович был тогда даже не секретарем ЦК, а всего-навсего заведующим идеологическим отделом - секретарем был Юрий Никифорович Ельченко. Почему его Щербицкий все время спускал? Потому что Кравчук самый хитромудрый. Помню, на первом съезде Руха мы прицепили ему, коммунистическому идеологу, сине-желтый значок. Ну что в такой ситуации делали бы вы или я? Нужно ведь было реагировать!

Как же хитро он поступил! С одной стороны, не тронул этот значок, а с другой... Снял свой пиджак и повесил на спинку переднего стула, а сам остался сидеть в рубашке. Вот такой Леонид Макарович! Он умеет виртуозно выйти из самых сложных ситуаций.

...Понимаете, перемены назревали не только в Украине - это была волна, которая шла из Европы. Она родила польскую "Солидарность" с Валенсой, фронты прибалтийские... Мы, кстати, спорили, как будущую организацию назвать: Фронт или Рух. Я настаивал на том, чтобы был Рух. Слово и украинское, и короткое, и не агрессивное, не конфронтационное. К нам тогда шли и молдаване, и гагаузы, то есть создавалась фактически европейская структура.

Мы, помню, контактировали с Юрием Афанасьевым. Ездили с ним в Испанию - Каспаров пригласил на какое-то политическое действо. В последнее время Афанасьев работает ректором Российского историко-архивного университета и мы редко видимся, но я очень уважаю этого необыкновенно интересного и умного человека.

- Вы тогда понимали, что Советскому Союзу скоро придет конец?

- Честно? Не верилось, что такой страшный монстр настолько легко развалится, - это казалось невероятным. Крах СССР стал для меня таким же потрясением, как "помаранчевая революция", которую за месяц или неделю никто предвидеть не мог. Вы же, уверен, немало контактировали с разными политическими партиями левого и правого толка, с разными людьми и сами знаете, что никто не мог предусмотреть того, что случилось. Не зря Эндрю Вильсон назвал свою последнюю книжку: "Украинцы: неожиданная нация". Для нас это очень характерно - поэтому так произошло и в 91-м году, и в ноябре-декабре 2004 года.

- Иван Федорович, вы блестящий поэт, человек божий, личность творческая и неординарная. Как считаете, вам нужно было заниматься политикой и тогда, и сейчас? Или, может, следовало писать, а политику оставить другим?

- Понимаете, я еще в юности занимался литературой, но все время готовил себя к тому, что буду кинорежиссером.

- Вы же с Параджановым работали!

- Параджанов и Винграновский практически втянули меня в кино, я даже отправился на Высшие курсы сценаристов в Москву. Встретился там, кстати, с необыкновенно интересными людьми. Общался с Виктором Шкловским, учился режиссуре у Ромма, был в мастерской Чухрая... Мне необыкновенно повезло с кинематографическим началом, но вместе с тем... Первый же фильм "Криниця для спраглих" (его снял Ильенко, а Милютенко сыграл главную роль) у нас положили на полку, где он пылился 20 лет. Потом были "Кам’яний хрест" Леонида Осыки, "Пропала грамота" Бориса Ивченко, "Iду до тебе" Николая Мащенко, где Алла Демидова сыграла Лесю Украинку.

Я чувствовал, что, в конце концов, сам стану снимать кино, но помешала история с Пидпалым, с теми соловьями, которых душили. Да что там - вся атмосфера конца 70-х годов была страшной, и в кино меня не пустили. Просто выкинули, выгнали с киностудии, какое-то время я без работы ходил... Спасло то, что я был достаточно верен этой системе и так до конца и не понял: как могут меня исключать? Не может такого быть - я ж коммунист!

Когда партбилеты меняли, думаю: "За что же мне такие мытарства? Пусть лучше этот партбилет заберут!". Бажан говорит: "Ты что, сдурел?"... Бажан, Гончар и Смолич пошли к первому секретарю Ленинского райкома партии Алле Давыдовой - интересной, красивой женщине.

Недавно мы разговорились с академиком, народным депутатом Константином Меркурьевичем Сытником. Вспоминали, как с ней на пару он меня воспитывал, твердил: "Иван, тебе нужно оставаться в партии, давай все уладим вместе". Такая вот неимоверная история.

Я и сам понимал, что остаться вне партии - значит бросить вызов системе. Во мне такой решимости не было. Я старался остаться поэтом, быть самим собой. Это было тяжело, очень. Ну, скажем, ленинские стихи давались непросто, а с другой стороны, они были в какой-то степени органичными. Я когда-то написал "Январскую балладу" - о том, как в селе Ленина выбирали председателем сельского совета. Это правда...

Люди верили тогда и верят сейчас, а ведь одна из заповедей Христовых гласит: "Не сотвори себе кумира"... Но у нас создают себе идолов, верят им, а потом снова и снова разбивают головы, идя за ними. Такая она - наша жизнь...

"Я, как конь, - залез в замес и в нем топтался"

- Я неоднократно спрашивал Павла Архиповича Загребельного, человека, которого глубоко уважаю, были ли в его жизни вещи, о которых сейчас он вспоминает с сожалением. Классик сказал: "Стiльки часу витрачено на засiдання - безкiнечнi, безглуздi". Вы тоже потратили на них много времени?

- Много - не то слово. Захожу иногда в конференц-зал Союза писателей, вспоминаю, на скольких партийных собраниях там сидел, сколько часов слушал какие-то идиотские выступления...

Это так страшно было! Понимаете, я, как какой-то конь, залез в замес и топтался в нем... И снова же, спасало слово. Когда я понял, что надо как-то иначе жить? В 86-м, когда случился Чернобыль, Окуджава, Афанасьев, Распутин, Ира Ришина из "Литературной газеты" и я поехали в Болгарию. И вот они выступают, а я слышу, настолько каждый из них свободнее меня! Окуджава - свободнее, Распутин - свободнее: говорят что хотят! Астафьев - тот вообще солдат боевой, режет всю правду-матку. Я читал стихи, что-то рассказывал, но чувствовал: ну не такой я свободный человек.

Вернулись мы домой аккурат к Всесоюзному съезду советских писателей, и я, болгарским опытом переполненный, встал и высказал все, что думаю о времени, об эпохе... Это было связано еще и с тем, что мой сын, студент-медик, побывал в Чернобыле и заболевал... "Ну, - думаю, - жизнь мою испоганили, судьбу испортили. Да пошли вы все к чертовой матери!". Как врезал! Сказал, например, что чернобыльская авария нарушила генетический код 15 миллионов людей. Многие тогда от этого выступления похолодели (его текст так и не включили в опубликованную стенограмму съезда. - Д. Г.).

На трибуне Руха. Кстати, именно Драч настаивал на слове "Рух" - украинском, коротком и неагрессивном

- Это был для вас переломный момент?

- Да, я почувствовал, что жить нужно как-то иначе, нужно политически структурироваться. Ситуация с Чернобылем и моим сыном меня перестроили, я понял, что, кроме нашего поколения, никто не сможет взять на себя историческую миссию.

Услышал про Народные фронты в Прибалтике - у меня там были друзья - и давай расспрашивать, как они их создавали. Стали мозговать: а как у нас что-то подобное сделать? Ага, у них есть организация, где собраны все творческие союзы. Может, и мы созовем кинематографистов, писателей, музыкантов, художников? Но Ельченко и Кравчук хитрые - не дают развернуться. Тогда мы решили сперва провести съезд прихильникiв мови, создать Общество защиты украинского языка.

Сделали, а нам говорят: вот и достаточно, ничего другого не надо. Даже друзья мои протестовали: мол, не нужно нам ни Фронта, ни Руха, но я все-таки понял, что Общество защиты украинского языка ничего не дает, нужно создавать какую-то гражданско-политическую структуру. И мы организовали оргкомитеты: в Союзе писателей - один, у Брюховецкого в Институте литературы - другой.

Так мы со всех сторон окопались, а тут уже стали возвращаться диссиденты. Лукьяненко, Чорновил, Горынь... Решили создать общую структуру, а власти опять: "Нельзя!". Постоянная война шла с Центральным комитетом. Мы сказали: "Что ж, тогда покупаем билеты на поезд и в Вильнюсе, в Прибалтике объявим, что мы Народный фронт Украины". Вот тогда они сдались: "Не нужно, давайте уж лучше тут".

А дальше и власть ничего уже не могла сделать. Ни Щербицкий, ни синклит его... Что же касается Кравчука... Он был у них, как офицер-парламентер, - его все время выбрасывали вперед... Никто ведь из членов Политбюро не знал, во что это выльется. Думали: если закончится негативно - Кравчук сгорит, и черт с ним, если позитивно - все будет в порядке. Не думайте, что все было легко и просто...

"Кравчук поехал на Злуку заведующим отделом ЦК, а вернулся Президентом"

- Свою силу вы показали в январе 90-го, протянув живую цепочку из взявшихся за руки людей от Львова до Киева...

- Когда мы задумали цепь Злуки, Кравчук не верил, что это возможно. Он переоделся в спортивный костюм, сел в машину и поехал. 10 километров, 20... По-моему, почти до Житомира доехал и все это время смотрел, сколько людей стоит...

- Думаю, это произвело на него огромное впечатление...

- Сильнейшее! Я тогда сказал, что Кравчук поехал заведующим отделом агитации и пропаганды ЦК, а возвратился будущим Президентом Украины. И это правда! Он почувствовал, что на это движение можно делать ставку.

- Иван Федорович, Союз писателей Украины считался очень реакционной организацией. Он действительно таким был?

- В разное время его возглавляли разные люди. Ну, скажем, в 70-е-начале 80-х им руководил Василий Павлович Козаченко, а парторгом был Богдан Чалый - оба реакционеры. Потом Чалого на посту секретаря парткома сменил Борис Олийнык: совершенно другой человек, и все при нем шло иначе. Что-то изменилось, когда Союз писателей возглавил Загребельный...

И Союз был разный, и сами люди менялись. Я, например, люблю и уважаю Загребельного, но помню и его развороты в "Лiтературнiй Українi", посвященные "Малой земле" Брежнева. Их же не Драч и не Коротич написали в поддержку писателя N 1.

Люди принадлежали своему времени, своей эпохе. Нельзя утверждать, что тогда все было не такое, как сейчас, - это будет неправда, но давайте смотреть на вещи реально и говорить откровенно, так, как оно было.

- Тот же Юрий Афанасьев, которого мы вспоминали, как-то сказал мне, что был буквально замешен на марксизме-ленинизме. И кандидатскую, и докторскую диссертации он писал про "вечно живое учение", но потом прозрел. "Я живой человек, а не чурка, - сказал, - у меня изменились убеждения, устои". Человек не может быть однообразным, правда?

- Ну, разумеется. Вспоминаю теледебаты с Кравчуком. Я контактировал с ним в разные времена и эпохи, а вот тогда сидели с ним и спорили: он свои взгляды имеет, я свои, он защищает Центральный Комитет, я - Рух...

Знаете, ЦК тогда допустил ошибку. Когда планировались дебаты, Кравчук и Ельченко дали указание, чтобы партийные организации по всей Украине смотрели эту передачу по телевидению, и люди таким образом узнали все. Ну ясно, что три четверти времени было отдано Кравчуку и лишь четверть - писателям, но каким же писателям! Вот люди и заинтересовались: кто там говорит, как? Поняли, что нечто против партии затевается, узнали, что такое Народный рух. Да иначе и быть не могло!

Мы тогда вместе с Горбачевым впервые попали в кабинет Щербицкого... Впервые! Смотрим: сидят с одной стороны Щербицкий, рядом Масик, Кравчук... "Михаил Сергеевич, - жалуемся, - мы в кабинете Щербицкого первый раз. Если бы не вы, то и нас бы здесь не было".

- А кто еще из писателей присутствовал?

- Мушкетик, Гончар, Олийнык...

Мы Горбачеву рассказываем: "Смотрите, выступаем же за перестройку, партии помогаем, а вот Владимир Васильевич ходу нам не дает"...

Иван Дзюба, Николай Жулинский и Иван Драч

- И что Михаил Сергеевич?

- Ну, Горбачев, как всегда: "Надо действовать, сообразуясь с обстановкой. И Олесь Терентьевич, сообразуясь, и Борис Ильич, сообразуясь, и Иван Федорович, сообразуясь. Надо, понимаешь ли, браться за Украину, но не так резко...". - "Михаил Сергеевич, - говорим ему, - да вы посмотрите, какая это Украина! Нигде ни надписи украинской не найдете, ни афиши - ничего. Все по-русски", а он: "Иван, Иван! Украина большая".

Тем временем Владимир Васильевич несет целую папку: "Смотрите же, сколько они, такие-сякие писатели, против Горбачева и его соратников говорят". Лидер перестройки отмахнулся: "Не надо, не надо!". И к Ельченко: "Юрий Никифорович, ты же понимаешь... Ты отвечаешь за это! Не надо писателей обижать". Такая у него тенденция была общепримиряющая. Мы же думали, что Михаил Сергеевич за нас, но когда увидели, как сладко он с Владимиром Васильевичем целуется, поняли, что и за нас, и за Щербицкого.

- А на самом деле он был за Раису Максимовну...

- Это точно (смеется). Раиса Максимовна, между прочим, тоже была очень хитрой и интересной женщиной (царствие ей небесное!). Старалась расположить писателей к себе... Встречает меня, например (а я ее первый раз вижу): "Иван Федорович, а почему у меня нет вашего последнего сборника? Что такое?". Как будто я ей все предыдущие дарил, а тут обделил.

- А вам приятно, правда?

- Конечно, приятно. Каждому писателю она что-то ласковое и доброе сказала...

Кстати, Горбачев - необыкновенно интересный актер. Как он обставил встречу с писателями! Заходит и с ходу цитирует: "Україно моя, менi в свiтi нiчого не треба, тiльки б голос твiй чути i нiжнiсть твою зберегти". Кто это написал?" - спрашивает. Прозаики не знают, что и ответить, но тут Павлычко на выручку бросается: "Это Малышко". И добавляет: "А еще один человек написал: "Борiтеся - поборете". Вот так Дмытро Горбачеву ответил.

Это была своеобразная игра - и с одной, и с другой стороны, но писатели стали воспринимать все намного серьезнее, когда Горбачев обратил на них внимание.

"Добро должно победить - если мы этого не поймем, на нас обрушится цунами"

- Рассказывают, когда Горбачев проводил в Киеве заседание Политбюро ЦК КПУ, посреди заседания в кабинет вошла Раиса Максимовна. "Михаил Сергеевич, - сказала, - хватит уже заседать, пора ехать обедать". Члены Политбюро совершенно от этого ошалели...

- На этом Политбюро меня не было (смеется).

- Иван Федорович, в последние 15 лет, когда вы активно вошли в политику, вам часто приходилось испытывать страх, стыд?

- Страшнее всего мне было прошлым летом, когда поехал в свое родное село и увидел, что все доведено там до такого тупого, глухого и ужасного состояния, что так просто это не может закончиться. Например, мне рассказывали, что председателю сельсовета дают деньги и говорят: "Если не проведешь как следует выборы, если на твоем избирательном участке не победит Янукович, председателем больше не будешь".

В больнице все за то, чтобы президентом был Янукович, и только один зубной врач сказал, что он за Юлю. "Ах ты сволочь! Ах ты такой-сякой! Хочешь, чтобы последних зубов у тебя не осталось? Убирайся, и чтобы ноги твоей в этой больнице не было!". Понимаете?! В общем, когда все дошло до такого абсурда, я понял: этим дело не закончится. Главными организаторами "помаранчевой революции" я вообще считаю трех человек. Знаете, кого? Кучму, Януковича и Медведчука. Это они своим идиотизмом довели страну до такого состояния, что народ уже не смог их терпеть.

- Им тогда надо памятники поставить!

- Так, может, и поставят.

- Напоследок хочу вас спросить вот о чем. Виталий Коротич сказал мне, что когда возглавил журнал "Огонек", стихи ушли и даже не извинились. Вы стихи сейчас пишете?

- Слава Богу, меня стихи не оставляют. Одним из величайших потрясений последнего времени стала для меня гибель чеченского лидера Аслана Масхадова. Когда я услышал об этом, было ощущение, что не могу жить, дышать... Вы вот говорите про дух интеллигенции... Мне кажется, что одна из самых больших бед современной российской интеллигенции состоит в том, что эти люди не живут Чечней.

Во время первой чеченской войны (а с моей точки зрения - революции) с их стороны еще было какое-то негодование, я помню, где-то выступил Евтушенко. Во время же второй войны практически никто этой темы не касается. Меня потрясла поездка российских матерей в Лондон, на встречу с чеченскими предводителями. Только вдумайтесь! Страшная вещь: матери погибших российских солдат едут в Лондон, чтобы вести какие-то мирные переговоры.

...Тогда еще можно было установить контакты с Масхадовым, а теперь? Что будет дальше? Как собираются сосуществовать Россия и Чечня? Буквально сегодня я написал стихотворение памяти Аслана Масхадова.

Величезна скажена iмперiя
I маленький, мов жолудь, народ.
Як радiє тепер фанаберiя,
Що взяла вона жолудя в рот!
Що ковтнула. Старалися iроди...
Ще везе їм, везе до пори.
Буйний жолудю з помстою вироди
I зi шлунка її роздери.
В демiурга своя бухгалтерiя,
Дожене ще тебе i мене.
Ще на дубi чеченськiм iмперiя
Шабатуру свою розiпне.

С одной стороны, это жестокие строки, а с другой - в них злу воздается, не может не воздаваться. Добро должно победить, а зло погибнуть - иначе не бывает на белом свете, и если мы этого не поймем, на нас опять обрушится цунами... Это, кстати, произошло одновременно: цунами и "помаранчевая революция". Только не надо бить себя в грудь, изображая комиссаров... Да, мы теперь все можем и нам все удастся, но мы должны понять очень важную вещь...

Знаете, что перед самой своей смертью делал Тарас Шевченко? Это необыкновенно интересно, Дима! Он писал "Букварь" для детей. В этой книжице есть такая сентенция, такой тезис: "Бо де добрi люди, там i правда буде, а де кривда буде, там добра не буде". Вдумайтесь в эти слова!

- Просто...

- Суперпросто! Это библейские вещи, поэтому в ситуации, которая сейчас у нас сложилась, каждый должен заглянуть в свою душу. Мы хотим, чтобы у нас все поменялось? Давайте же строить будущее на добре, чтобы добро нас вело и перед нами светилось.