«Может, скажешь, у нас и сациви не умеют готовить?». Валик-джан и Рубик-джан (Вахтанг Кикабидзе и Фрунзик Мкртчян), «Мимино», 1978 год

Вахтанг Константинович Кикабидзе хорошо помнит, как много лет назад он, тогда еще не народный и даже не заслуженный артист Грузии, впервые приехал за границу с ансамблем «Орэра». В красивом будапештском аэропорту их бас-гитарист с двумя чемоданами в руках уверенной походкой подошел к двери и хотел пинком ее распахнуть, но — о чудо научно-технического прогресса! — та опередила его и отъехала в сторону, а музыкант неуклюже упал... Батоно Вахтанг никогда не открывал двери ногой — ни в высокие кабинеты, ни в чужую жизнь, не ломился бесцеремонно и в запертые наглухо души, но сердца зрителей распахивались перед ним сами. Певец и киноартист брал публику не горлом, а искренностью и теплом...

До недавних пор Кикабидзе называли в Москве грузином всесоюзного значения, мужиком на все времена и тбилисским мачо, ему, первому из иностранцев, заложили на Аллее звезд звезду и грозились при жизни поставить памятник на Чистых прудах. Теперь его белоснежная, на все 32 зуба, улыбка и благородная седина с российских телеэкранов исчезли, а задушевные песни не звучат больше в эфире. Для ручных промосковских СМИ Буба стал предателем, и не зря у тамошних ура-патриотов при упоминании его имени глаза наливаются кровью... Одни требуют вернуть заработанные им в течение долгой и очень успешной карьеры в России деньги, другие сжимают кулаки: больше к нам ни ногой! — третьи иезуитски намекают на почтенный возраст Вахтанга Константиновича, который якобы все объясняет.

Разворот общественного мнения на 180 градусов произошел в августе 2008-го, когда в Южную Осетию вошли российские танки и началась война, именуемая совершенно в духе Оруэлла «операцией по принуждению к миру». Многие грузинские артисты, вполне комфортно обосновавшиеся в российском шоу-бизнесе, в тот момент затаились, стыдливо ушли от оценок и комментариев, а вот темпераментный Кикабидзе эмоций не сдерживал: публично отказался от ордена Дружбы, к 70-летию пожалованного ему президентом Медведевым, и отменил юбилейный концерт, который должен был с помпой пройти в Кремлевском дворце...

Вызывая огонь на себя, батоно Вахтанг не рассчитывал с выгодой обменять букеты поклонников на геройские лавры, просто знал, что иначе перестанет себя уважать, а главное — не сможет смотреть в глаза своим детям и внукам. Не случайно же в марте 89-го после гибели мирных тбилисцев от советских саперных лопаток на площади перед Домом правительства Кикабидзе приехал домой, не раздеваясь, прошел в ванную, заперся там и долго плакал. «Мне было стыдно!» — грустно признался потом артист...

Кикабидзе, который бросил вызов российской власти, осудили даже старинные друзья-коллеги, с которыми столько вместе спето и выпито: Иосиф Кобзон, Лев Лещенко... Хотя, положа руку на сердце, разве не заслуживает уважения человек, способный ради родной страны пожертвовать собственным благополучием? Кто скажет, в конце концов, что Вахтанг Константинович поступил не по-мужски, когда, проявив твердость и достоинство, остался с проигравшей стороной в меньшинстве?

Когда пропагандистская операция по принуждению Кикабидзе к дружбе захлебнулась, он разместил в интернете клип. Ни для кого не секрет — весельчак Буба всегда держался подальше от политики: не состоял в комсомоле, отказался вступить в партию (из-за чего, кстати, не стал народным артистом СССР, хотя его кандидатуру подавали на это звание трижды), не перешел на сторону Гамсахурдиа и потом Шеварднадзе, которые поочередно зазывали его в свой лагерь... Он, который никогда в жизни не пел о конституции, флагах и танках (только о любви и чувствах маленького человека), впервые обратился к творческой интеллигенции России напрямую. Народный «Мимино» до сих пор пытается понять: почему в разгар братоубийственной бойни она промолчала, почему не заставила политиков договариваться, вместо того чтобы проливать кровь...

«Ведать вы не ведали, знали вы едва ли. Вы меня не предали — разочаровали», — поет Кикабизде, а на мониторе нафталиновую советскую кинохронику, воспевающую дружбу братских народов, сменяют свежие кадры с пылающими грузинскими домами, убитыми, ранеными и беженцами... Похоже, однако, старый и мудрый батоно Вахтанг не удивился, когда в интернете — впервые в жизни! — его освистали, а песню окрестили «фальшивой нотой в российско-грузинских отношениях». Он знает: политики приходят и уходят, а народы и их символы остаются.

Сегодня Буба болеет больше, чем поет, и ездит с концертами не по российским, а по украинским, американским, канадским и литовским городам, но тот, кто хочет, его услышит. «Мы живем, как прежде, в ожидании встречи. Место есть надежде, только мир не вечен...».

«Дрался я много, кроваво, и били меня очень часто»

— Вахтанг Константинович, к вам — легенде советского, российского, грузинского, украинского, узбекского, таджикского и так далее кино, а также многонациональной эстрады — по имени-отчеству в народе обращаются редко: чаще зовут просто Бубой. Что означает это слово?

— Да ничего — просто прилипло, наверное... Мама вспоминала: это первое, что я научился выговаривать в детстве (мне еще года не было), бу-бу, бу-ба... Бубнил, короче, и к этому все привыкли, а вообще-то, в Сванетии есть гора Буба.

Буба рос сорванцом, учиться не хотел, трижды оставался на второй год, зато читал много

— Высокий, значит, вы, как гора?

— Не в этом дело (смеется) — совпадение...

— Правда это или врут, что вы, бывший барабанщик, второгодник и хулиган, школу окончили в 20 лет, потому что... три года сидели в одном классе?

— Не в одном — в разных классах и школах. Первый раз в третьем оставили, потом в шестом и затем в восьмом (не при детях будет сказано!). Учиться тогда я не очень хотел, но читал много. Мы же росли на улице — мамы с утра до вечера вкалывали, а отцы у всех моих друзей были на фронте (большинство из них не вернулись). Целыми днями мы думали только о том, что бы съесть.

— Голодно было?

— Очень — по крайней мере, в войну, а отвечая на ваш вопрос... Да, я был довольно плохим мальчиком — сорванцом.

— Представляю, каково было вам, 20-летнему, с «малолетками» в 10 классе штаны протирать...

— Когда мужские и женские школы объединили, нас привели в первую женскую (была такая, в Тбилиси известная), и родители девочек так испугались... Небритые взрослые парни, сплошь второгодники и даже третьегодники...

— Когда-то вы мне рассказывали, что в вашем дворе жили представители 17 национальностей и вы даже не догадывались, что они армяне, евреи, русские, осетины, курды или греки, потому что все очень хорошо говорили по-грузински...

— (С грустью). Не было тогда всего этого, понимаете? Сейчас смотришь, как националисты по улицам с флагами бегают, и диву даешься, а ведь человек, если он нормальный и трезво мыслящий, должен быть интернационалистом. Если написано в Библии, что первые люди были Адам и Ева, значит, все, в принципе, родственники...

— В Украине — так повелось — очень любят Грузию, грузин и в особенности тбилисцев. Тбилиси — потрясающий город, где свои есть обычаи, свои нравы...

— Мы жили всегда, как одна семья... Мой товарищ Омар Чхаидзе (кстати, народный артист и очень хороший танцовщик) женился среди нас первым... Денег было мало, поэтому свадьбу играть в ресторане не мог, а вот друзей — много: все никак бы в его маленькой двухкомнатной квартирке не поместились. Тогда соседи (они жили рядом в четырехкомнатной) предложили: «Давай разберем стену». Так и сделали, поставив столы сразу в шести комнатах, правда, потом месяца три или четыре не могли все это восстановить — не на что было.

— Вы — человек интеллигентный, тонкий и деликатный — как-то признались, что дрались много и кроваво. Неужели?

— (Красиво затягивается и выпускает колечки дыма). Много, кроваво, и били меня очень часто.

— Как правило, из-за чего приходилось пускать в ход кулаки?

— Из-за девочек, из-за еды — да мало ли поводов для разборок мальчишеских! Единственно что — поножовщины тогда не было: финку в кармане никто не носил. Надо было разобраться — выходили один на один, и у кого первого кровь пойдет, тот проиграл.

— Следы от былых потасовок на теле остались?

— А как же — на ноге боевой шрам.

«Основания, позволяющие думать, что мой отец был разведчиком, есть»

— Ваша мать Манана Багратиони — особа царских кровей. То, что вы потомок славного рода, наложило отпечаток на вашу судьбу и на ваше восприятие самого себя?

— Наверное — от унаследованных генов зависит все-таки многое...

У нас был гостеприимный дом, к деду приходили очень интересные люди: пили вино, беседовали о жизни, о политике, о литературе... Обычно засиживались они в нашей крохотной квартирушке до утра, однако пьяных я никогда не видел. Нас, пацанов, к столу, естественно, не допускали, но зато позволяли слушать (мы якобы прислуживали старшим, а сами впитывали все, о чем они говорили). Это воспитывало, понимаете? До сих пор храню множество книг с автографами, и каких фамилий там только нет — от Пастернака до... Ну а потом грянул 37-й год...

«Наше поколение тяжело пробивалось, особенно в искусстве. Не было тогда всяких продюсерских уловок, пиара, рекламных хитростей, хит-парадов...»

— Коса косила...

— Напропалую... Очень многих моих родственников сослали, а дядю Нико расстреляли. Пять самых известных грузинских писателей из группы «Голубые рога», куда он входил, за одну ночь забрали, и они исчезли, а через несколько дней в ссылку отправили и их жен.

Мамина старшая сестра Тамара семь лет провела в лагерях. Очень красивая была женщина — когда-то известный художник даже нарисовал с нее царицу Тамар. Помните, раньше выпускали почтовые открытки, так вот, на одной поместили тетин портрет в короне, переснятый с картины... Она (вздыхает) вернулась хромой и больной — все эти годы работала на лесозаготовках...

Когда я хочу успокоиться, всегда достаю фотографии предков — деда Константина Багратиони, бабушки Ольги Амирэджиби. Дед моей жены Ирины был царским полковником с георгиевскими крестами, а ее бабушка приходилась родной сестрой бабушке режиссера Отара Иоселиани... Я люблю рассматривать эти старые снимки...

— Другие на них лица?

— Знаете, да — благородные и красивые.

— По слухам, вы свою маму однажды спросили: «Как ты, такая красавица из рода Багратиони, могла выйти замуж за какого-то Кикабидзе?». Что она вам ответила?

— Она была женщиной с юмором! Согласно ее версии, впервые увидела моего будущего отца на каком-то ужине в семье Дадиани — это тоже довольно древняя, княжеская фамилия. Там за столом сидел совсем молодой человек, который все время за ней очень корректно ухаживал, подавал что-то, но мама (она была просто красавицей, делала вид, что этого не замечает. В конце концов, он спросил: «Что совершить, чтобы вы обратили на меня внимание?». Была между тем весна, уже появились овощи, и на стол зеленый перец поставили...

— Острый?

— Да, длинный такой, тонкий и очень жгучий. Мама возьми да скажи в шутку: «Вот если его съедите...», а тот пять штук сразу схватил и все разжевал. Ему стало плохо — видно, поднялся жар, а пока ждали «скорую», она несколько раз смачивала салфетку и клала ему на лоб. Через несколько дней дед у нее спросил: «Что это за журналист был у Дадиани? Ты что — клала ему на лоб салфетку?». Мама призналась: «Да, ему было плохо». — «Ну, — он сказал, — раз так, ты должна за него выйти замуж». Так мама рассказывала, и мне (улыбается) эта байка нравится.

Буба с мамой Мананой Константиновной Багратиони. «Мама была очень читающей женщиной и больше ничего, как все княжеские дамы, делать не умела»

— Ваш отец погиб в 42-м году под Керчью, а мама замуж больше не вышла. Спустя много лет вы признались: «Она всегда говорила, что у нее был хороший муж, а у меня замечательный отец, и никто, в том числе и я, не стою его мизинца»...

— Он журналистом работал и, как утверждают, очень хорошо пел (мама певицей была профессиональной и толк в этом знала). Отец не подлежал призыву — у него была сильнейшая близорукость, но однажды сказал маме: «Мне стыдно ходить по улице» — и стал добровольцем.

Через несколько дней мы пришли к нему прямо в казарму. К нам вышел высокий седой (отец поседел рано) мужчина, присел на корточки и протянул мне свернутый из газеты кулек с изюмом. Я с удовольствием ел, а он все время меня целовал... Я тогда не понимал, что происходит, но запомнил (все это отпечаталось у меня, как фотография), что у него были офицерские петлички. Может, это связано с тем, что отец знал языки?..

В 42-м мы получили извещение о его смерти — похоронку. Конечно, хотели выяснить, где же отцова могила и куда можно приехать, чтобы положить цветы, но нас уверили, что он пропал без вести.

Уже взрослым я по-всякому эту ситуацию анализировал и решил, что отца взяли в разведку. Как-то поделился своими мыслями со знаменитым разведчиком Абелем (кстати, в молодости он учился несколько лет в Тбилиси — там же, где и мой тесть). Абель подтвердил, что это весьма вероятно, ведь людей, хорошо владеющих языками, было немного, а в начале 70-х из Италии в Тбилиси приехал один человек и привез любопытные фотографии. На них были запечатлены три мужчины: этот итальянец, его друг и, как он сказал, мой отец, так что какие-то основания, позволяющие думать, что он таки был разведчиком, есть...

Несколько лет назад я выступал в московском Ясенево — в Управлении контрразведки, где интересные люди работают. После концерта мы ужинали с самыми высокопоставленными их руководителями, и я рассказал об отце: так, мол, и так, хочу узнать, по какой линии он ушел воевать. Мне пообещали поднять все дела, посмотреть... Месяц прошел — никто, ничего, и вдруг звонок. Оказывается, несколько грузин таки нашли, но Кикабидзе — это не очень распространенная фамилия — среди них не было. «Может, он по линии разведки работал, — предположили, — но это абсолютно другая служба» — и добавили: были случаи, когда люди спустя 20-30 лет объявлялись — их рассекречивали. «Если, — спросил я, — отец пропал без вести и где-то под чужим именем жил, как же я все это время за границу свободно ездил?». — «Значит, вам было можно», — услышал в ответ. Года два назад, когда хоронил маму...

— ...сколько ей было?..

— 87, я тихо положил к ней в гроб отцовскую фотографию, поставил крест и все сделал как подобает... Написал на плите имя отца и фамилию, как будто он там. Куда-то же надо иногда прийти поговорить...

«Я хорошо помню, как моя мама, которая должна была Сталина ненавидеть, плакала, когда он умер»

— Вы только что о 37-м годе вспомнили... Есть люди, которые пытаются переложить ответственность за преступления Сталина, Берии на грузин: мол, эту кашу они заварили, но мало кто знает, что в процентном соотношении Грузию репрессии коснулись, может быть, даже больше, чем других республик Союза...

— Это действительно так, во всяком случае, интеллигенцию истребили почти что под корень.

— Бей своих, чтоб чужие боялись?

— Да, но у нас же умеют все на кого-то сваливать... Помните, песня была: «Евреи, евреи — кругом одни евреи»? Потом виноваты были чеченцы, сейчас — грузины...

— Ваш дядя ведь тоже в этой ужасающей мясорубке сгинул. Когда за столом предложили тост за Берию, вылил вино из фужера и сказал: «Я за этого негодяя пить не буду», а вскоре его забрали...

— Той же ночью за ним пришли — все!

Грузинский вокально-инструментальный квартет «Диело». Кикабидзе — второй справа, 1966 год

— Интересно, а вы помните, как возвращались люди из лагерей? Вот у меня, к примеру, когда об этом думаю, перед глазами возникает фрагмент из картины «Холодное лето пятьдесят третьего...»: двое реабилитированных молча идут по улице, безошибочно узнают друг друга в толпе, останавливаются, ставят свои чемоданчики, прикуривают и расходятся...

— Мой дед Константин Багратиони все время болел — не выпускал ингалятор из рук (тогда я не понимал, что у него, наверное, астма), но всегда говорил: «Не беспокойтесь — пока Тамару свою не дождусь, со мной ничего не случится». Когда она вернулась, в нашей квартирке (метров восемь квадратных комнатка и малипусенькая кухонька), собрались друзья. Ночью они приходили в дом врага народа: тихо сидели, вполголоса разговаривали... Дед выпил стакан вина и ушел в другую комнату спать — видно, устал, перенервничал. Утром, когда гости разошлись, все спохватились: почему он не выходит — старые люди же рано встают. Где-то после девяти утра заглянули, а он уже холодный.

— Дождался дочь из ГУЛАГа...

— ...и спокойно умер. Его брат Арчил в это время тяжко болел и лежал в больнице, поэтому об утрате решили ему не сообщать, но кто-то, видимо, все-таки проговорился. Я запомнил: он пришел на панихиду в смокинге, с галстуком-бабочкой (красивый такой!), посмотрел на брата и — бац! — умер. Хоронили двоих, но самое интересное, что из России пришла телеграмма от денщика моего деда с просьбой без него не предавать тело земле. Он приехал — высокий, с бородой (очень похожий на Льва Толстого), в черкеске, с Георгиевскими крестами. Упал на колени и целовал руку покойного, повторяя: «Отец родной, отец родной!».

— Вот где сюжеты для кино надо брать, а не, как многие, с потолка. Теперь я хочу вам задать вопрос как философу и как грузину одновременно: Сталин — это гордость Грузии или ее позор?

— (Задумчиво). Я никогда не отождествлял его с грузинским народом, и знаете, Дима, как надо, наверное, на это смотреть? Все диктаторы — необычные люди. Сталин, Гитлер, любой вождь или политик, который оставил большой след, вернее, огромную брешь в истории и много гадостей натворил...

— ...уже вне национальности, правда?..

— ...явление не национальное, а историческое. Очень легко судить о мертвом, когда уже можно — как говорится, задним умом все крепки, но почему эти критики раньше молчали? Только ли потому, что было опасно? Я хорошо помню, как моя мама, которая должна была Сталина ненавидеть, плакала, когда он умер. Потом, уже повзрослев, я думал: «Что же она — ведь столько людей было расстреляно?». Все равно на психику народа это славословие действовало — еще и как! Мы же знаем, что творилось в Москве, когда вождя всех времен и народов хоронили, сколько людей в давке погибло.

История перемалывает все, и только потом уже многие начинают понимать, что к чему. Вот сейчас тоже какие-то политические игры идут. Наши «мессии» не думают, что они — явление временное, но все мы люди: две руки, две ноги, голова — и рано или поздно уйдем, а вот дела и поступки, вписанные черным по белому на бумаге или заснятые на видеопленку, останутся. В один прекрасный день, когда все документальные свидетельства поднимут, мы вдруг осознаем, что того или этого делать не следовало, что надо было других выбирать...

«Популярному человеку ничего не нужно — только чувствовать, что его уважают, потому что он представляет свою страну». 70-е годы

— ...а пошли опять за мерзавцами...

— Вот именно, за мерзавцами — страшное дело!

— Несколько лет назад вам предлагали сыграть Сталина — почему отказались?

— Тогда в Москве снимали восьмисерийный фильм «Звезда эпохи» об актрисе Серовой, и меня удивило, что мне эту роль предложили, причем очень долго уговаривали. Если не ошибаюсь, сыграл Сталина Джигарханян, но весь фильм Иосиф Виссарионович кашлял — больше ничего.

— Геловани, наверное, перевернулся в гробу...

— Я спросил режиссера: «Почему вы так настаиваете, чтобы именно я сыграл Сталина?». — «Мы хотим, чтобы у него были добрые глаза», — таков был ответ. «Мне, — я ответил, — мои не простят, если на это пойду»...

Они, эти страшные монстры, — талантливые все, понимаете? Как-то раз мы с друзьями сидели, и я сказал: «Если бы Сталин ратовал не за коммунизм, а, допустим, за капитализм...

— ...где была бы уже Америка?»...

— Ее вообще не было бы. На грузинском телеканале «Сакартвело» идет интереснейшая программа: там постоянно рассказывают в подробностях биографии известных диктаторов. Вот сейчас, перед отъездом в Киев, я два дня подряд сидел и слушал по утрам историю Гитлера.

Как-то мне попалась книжка Курта Воннегута «Малый Не Промах» — пишет он, должен вам сказать, с колоссальным юмором. Отец героя этого романа Отто Вальц — из очень состоятельной американской семьи и мог жить припеваючи, но бабушка решила, что тот обязательно должен стать знаменитым художником. Сначала ему наняли педагога — как выяснилось, ловеласа, гуляку и пьяницу (в романе очень смешно это описано), а потом молодое дарование отправили учиться в Вену во всемирно известную Академию изящных искусств. В то время, чтобы туда поступить, нужно было принести работы — их просматривали и выносили вердикт: зачислен ты или нет.

Когда Отто пришел за ответом, вместе с ним решения дожидался какой-то молодой человек из местных, очень плохо одетый. К ним вышел профессор, сообщивший американцу, что его рисунки смешны. «А вам, — обратился он ко второму соискателю, — вообще живописью заниматься противопоказано», и тогда Отто Вальц, чтобы отомстить преподавателю, попросил у товарища по несчастью его работу. Наугад выбрав одну акварель, он сказал, что она гениальна, и тут же купил ее, выложив столько наличных, сколько профессор не зарабатывал за месяц, а может, и за три.

Этим жалким австрийцем был Адольф Гитлер! За пару часов до того он загнал свое пальто, чтобы хоть что-нибудь перекусить, а зима была не за горами. «Где был Бог, — задает себе герой романа вопрос, — когда отец такое придумал...

— Потрясающе!

— ...ведь если бы не мой папаша, Гитлер мог помереть с голоду или от воспаления легких еще в 1910 году? Подумать только, отец мог придушить самое мерзкое чудовище ХХ века или просто дать ему замерзнуть под забором». Кстати, та акварель много лет висела у четы Вальц в спальне, над кроватью...

«Ты, — сказал мне Утесов, — больше не Вахтанг Кикабидзе, а Вахтанг Бернес»

— Эстрадные критики писали в свое время, что Кикабидзе не поет, а шепчет, но мало кто знал, что неподражаемая ваша хрипотца была не наигранной — это следствие перенесенного в детстве ревматизма...

— В пятиметровой комнатушке коммунальной квартиры я спал фактически на цементном полу: это была бывшая кухня, а мы очень долго не могли деревянное покрытие настелить — не на что было. С тех пор суставы болят и почки ни к черту.

— Вы же, батоно Вахтанг, в институте иностранных языков учились и вдруг решили устроиться в филармонию...

— Я почему-то думал, что меня примут туда с распростертыми объятиями, но когда своим хриплым голосом что-то спел, услышал: «Нам такие певцы не нужны — слишком уж загнивающим Западом отдает». Тогда это было модное выражение — им все плохое клеймили, но шептать не так просто, понимаете?

В этом году фильму «Не горюй!», принесшему Кикабидзе всесоюзную известность, исполняется 40 лет

— Конечно. Это петь все умеют, а попробуй-ка прошепчи...

— Сейчас (смеется) не только умеют, но и поют все, кому не лень.

— Как говорит Сердючка: «У кого есть рот, тот и поет»...

— ...и она права.

— Леониду Осиповичу Утесову, однако, ваша хрипотца пришлась по душе...

— «Ты, — сказал он, — больше не Вахтанг Кикабидзе, а Вахтанг Бернес», и для меня это был самый большой комплимент, потому что я вырос на песнях Утесова, Бернеса, Шульженко, они были моими кумирами... В филармонию же меня приняли благодаря случаю: как раз когда забраковали, по телевизору показали фильм «Поет Ив Монтан». После этого меня вызвал директор филармонии Кипиани и сказал: «Оденьте его в платье и водолазку, как у Ива Монтана, — пускай поет».

— Когда-то вы выступали в легендарном ВИА «Орэра» — почему о нем говорили, что это мафиозный ансамбль?

— (Разводит руками). Не знаю.

— Тем не менее эти ребята решали, по слухам, любые вопросы на всех этажах Центрального телевидения...

— Любили их очень — может, поэтому? На 70-летие Володи Высоцкого 25 января 2008 года мы снова собрались и провели в Тбилисском театре Шота Руставели концерт, посвященный его памяти. Поставил его небезызвестный в Украине и в России режиссер Роберт Стуруа, а вообще, было очень интересно, потому что исполнители не подражали Высоцкому, а в основном пели его песни по-своему.

Очень хороший был вечер — потом все сидели, разговаривали, вспоминали... Высоцкому вроде бы доставалось от власти, но те, кто его запрещал, тоже Володю любили — делали просто вид, что осуждают антисоветчика, а дома включали магнитофоны и слушали.

Когда он скончался, я болел — в Москве у меня была операция, и пойти на похороны врачи мне не разрешили, а вот на годовщину с покойным Анатолием Ромашиным побывал на могиле. «Толя, — предложил ему, — пойдем очень рано, пока никого там не будет». Еще только светало, когда мы появились на кладбище, и вдруг вижу: стоит огромная толпа, в темноте, как привидения, ходят какие-то люди. Тогда и сказал: «Если бы Володя это сейчас увидел, он бы с удовольствием умер второй раз».

Дело в том, что у нас страна запретов была, оригинальный вариант, мы не умели ценить людей при жизни. Так уж у нас повелось: есть человек, нету его — никакой роли для власти это не играло, а ведь писатели, артисты, художники, журналисты — лицо нации. Популярному человеку ничего не нужно — только чувствовать, что его уважают, потому что он представляет свою страну, а сколько талантливых ребят сгинуло, сколько выдающихся спортсменов спилось! Чемпион, который завоевывал для своей родины медаль за медалью, оставался забытым, брошенным на произвол судьбы...

— Пока медали давал, нужен был, а потом...

— Они же рано уходят из спорта, и что их ждет? Не буду сейчас называть фамилии, но я видел на набережных, как великие и прославленные бомжевали: таскали какие-то ящики, сдавали пустые бутылки — это срам для страны!

«С популярным человеком все хотят выпить, и надо еще научиться от этого уходить, чтобы других не обидеть»

— Вы же с Высоцким дружили...

— В отличие от многих так называемых друзей, которые стали такими после его смерти.

— Он интересным был человеком?

— Тяжелым, а еще самоедом ну просто страшным, и это, наверное, мешало. Он был очень талантлив, и этот талант фактически его сжег: хотел и не мог до конца выплеснуться. Я не сказал бы, что Высоцкому не давали ролей: он много снимался, пел...

«Вы летчик?» — «Иногда. Вообще-то, я эндокринолог». «Мимино»

— ...ездил, когда хотел, за границу...

— Володя был просто такой яркой личностью, что окружающие не могли этого не видеть, не замечать.

— Сквозь асфальт талант прорастал, правда?

— Это вы хорошо сказали, и потом, есть еще один фактор. Когда кто-либо исключительно популярен, с ним все хотят выпить, и надо еще научиться от этого уходить, чтобы других не обидеть. Из замкнутого круга, в который, увы, попадали, очень многие вырваться не могли, например, мой друг Фрунзик Мкртчян. Повсюду его так любили, что сразу же наливали, а алкоголем он заглушал свое горе. У него тяжелейшая жизнь была, несчастный был человек...

— Сначала жена заболела шизофренией, потом сын, затем у дочери рак обнаружили...

— ...почти вся семья вымерла. В той же «загнивающей» Америке есть несколько известных людей, которым при жизни поставили памятник (есть у них такая традиция), и один из них Фрэнк Синатра. Я побывал на его концерте в Лас-Вегасе, так вот, когда он вышел на сцену, весь зал встал. Зрители дали понять большому актеру, что любят его.

— Народный артист Соединенных Штатов Америки Фрэнк Синатра...

— ...и еще лауреат (смеется) премии Ленинского комсомола.

...Наше поколение, в общем-то, тяжело пробивалось, особенно в искусстве. Не было тогда всяких продюсерских уловок, пиара, рекламных хитростей, хит-парадов. Это сейчас звезду очень легко сделать: если есть деньги, сразу раскрутят, но только надолго ли...

— ...и будут ли такую «звезду» любить?

— Да, это главный вопрос. Сегодня все сами себе музыку сочиняют, и она получается не грузинской, не украинской, не русской, а какой-то усредненно-американизированной. Раньше песни у нас на стихи слагали: был со своим горем Есенин, был удивительный Рубцов, который никак не мог вылезти из захолустья, — а теперь кто во что горазд тексты кропают, переставляя в словах ударения. О содержании говорить не приходится — это мура, а хорошие поэты и композиторы дома сидят невостребованные.

Есть у меня в Москве друг — замечательный мелодист Борис Емельянов. В прошлом году он мне сказал: «Буба, больше, наверное, писать не буду». — «Почему?» — я спросил. «Никому, — он вздохнул, — это не нужно». Мы много с ним замечательных песен родили — например, на стихи Евтушенко: «Мы с тобою старые, как море — море, у которого лежим»... Какие мелодии он сочинял! Мне стало так стыдно: я посмотрел на него и увидел вдруг сломанного человека...

Когда худсоветы были, нам это не нравилось, но думаю, они и сейчас нужны. Ну нельзя, чтобы на сцену выходил красивый, хорошо одетый молодой человек и пел что-то типа: «Я ждал твоего звонка. Включил магнитофон, а ты не позвонила. Магнитофон перегорел...».

Валентин Константинович Мизандари: «А хотите, я из самолета выпрыгну?»

— Вот беда-то какая!

— Не говорите.

— Хорошо, что Георгий Данелия в свое время снял вас в замечательной ленте «Не горюй!», и еще лучше, на мой взгляд, что пригласил в «Мимино». Какие бы вы песни ни пели, где бы еще ни снимались, образ грузинского «сокола» останется, по-моему, непревзойденным...

— Сокол, друг, грузин, товарищ...

— Чито-гврито, чито-маргалито, да...

— Я, если честно, всегда сожалел, что на Западе обычно знают, под кого пишут сценарии и кто сыграет героя, а у нас это был редкий случай. Слава Богу, так получилось, что «Мимино» специально под меня придумывали. Заранее будучи в курсе, я участвовал в подготовительном периоде и буквально светился от счастья, но когда мы снимать начали, не понимали, о чем фильм, к чему эти реплики... Такой бред был в сценарии, такой идиотский текст, а потом, когда на «Мосфильме» посмотрели первые материалы, все от хохота упали со стульев. Я, вообще-то, комедией «Мимино» не считаю — это философская картина с серьезной нагрузкой, о том, что каждый должен быть на своем месте, заниматься тем, что лучше всего умеет...

— ...и при этом оставаться человеком, да?

— Обязательно! Сейчас я вам тайну открою — во всяком случае, тбилисские журналисты были удивлены. Несколько лет назад мне предложили баллотироваться в парламент, был даже разговор о должности вице-премьера (наверное, по культуре), и когда я сказал, что категорически против, предлагавшие так удивились: «Как? Все, наоборот, рвутся»...

— Вы, видимо, первый, кто отказался...

— Я тверд был: «Ни в коем случае. Не мое это — буду лишь то делать, что хорошо умею». Нельзя заниматься тем, что тебе не дано, и хотя на высоком посту работал бы, может, лучше многих других, все равно сам себя бы не уважал.

— Вице-премьер вдобавок — он же на время, а Кикабидзе — на всю жизнь...

— Это все верно... Как-то с известным российским политиком и финансистом Лившицем мы в одном доме обедали — он был с супругой. Интеллигентный такой собеседник... «Вахтанг Константинович, — сказал, — вы человек счастливый, а вот когда я уйду на покой, через неделю никто и не вспомнит»...

Меня часто спрашивали: «А дети по вашим стопам пойдут?» (дочь Кикабидзе Марина — актриса Тбилисского театра Шота Руставели, сын Константин — художник. — Д. Г.), а я объяснял, что нельзя заставлять, принуждать. Сама жизнь должна вывести молодого человека на ту тропу, по которой он должен идти, но практика показывает, что дети режиссеров почти во всех случаях становятся плохими режиссерами, а актеров — посредственными лицедеями...

— ...хотя бывают и исключения, такие, как Константин Райкин...

— Да, вот о нем разговора нет...

«Слышу, жена в телефонную трубку плачет: «Нас убивают, нас убивают!..»

— Вахтанг Константинович, вы не только весьма органично смотрелись в ряде картин с Фрунзиком Мкртчяном, но и в жизни к тому же дружили. Он из-за своего фантастически огромного носа не комплексовал?

— Его нос (улыбается) у меня дома висит.

Вахтанг Кикабидзе — Дмитрию Гордону: «Если написано в Библии, что первые люди были Адам и Ева, значит, все мы, в принципе, родственники...» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Шутите?

— Чистая правда. В прошлом году ко мне приехали молодые журналисты из Еревана — симпатичные очень ребята. Взяли интервью и сказали: «Мы привезли вам нос Фрунзика»... Я удивился: «Какой нос?». — «Деревянный — когда на него смотришь, будто видишь актера Мкртчяна целиком: один в один по размеру, да по всему...».

Когда первый раз мы встретились на съемках картины «Не горюй!», меня удивило, что у него такие грустные глаза. Я же еще не знал его историю, а роль, в общем, смешная была. Это уже потом понял: он просто очень талантливый человек и играл замечательно то, что ему давали, а думал, видимо...

— ...о своем...

— ...о своем невеселом...

— Он же, я знаю, в театре Сирано де Бержерака играл...

— Кстати, Рязанов меня тоже на эту роль в свое время пробовал, когда собирался снимать фильм по пьесе Ростана. Правда, выбрал он Евтушенко, а потом картину закрыли, но дело не в этом, а в том, что я просто в курсе, сколько времени занимает знаменитый монолог, когда Сирано оскорбляют из-за носа и он фехтует на шпагах...

Будучи в Ереване, мы с Арчилом Гомиашвили как-то пошли на спектакль. Фрунзик играл Сирано, и ему ничего не надо было клеить: у него был прекрасный родной нос, но весь монолог он закончил секунд за 17, по-моему. Потом уже, когда ехали ужинать, я спросил: «Фрунз, а почему вы так классику сократили?». Он выразительно на меня посмотрел: «Буба-джан, какому армянину приятно, когда очень долго про его большой нос говорят?»...

— 9 апреля 1989 года все нормальные люди содрогнулись, когда вооруженные советские солдаты избили мирных тбилисцев саперными лопатками. Жуткая эта трагедия стала предвестником множества бед, которые впоследствии обрушились на многострадальную Грузию...

— Моя мама Манана Константиновна Багратиони происходила из династии, царствовавшей с IХ века, была очень читающей женщиной, и сколько я ее помню, всегда держала в руках книгу или газету. Больше ничего, как все княжеские дамы, не умела делать, и если вдруг решала помочь жене по хозяйству, стирала мои черную и белую сорочки одновременно, после чего белое становилось серым.

Прихожу, в общем, как-то домой, а сын что-то переводит — корпит над школьным заданием. Ему тогда было лет девять, и вдруг он спросил: «Буба, а как по-грузински лопата?».

— Он Бубой вас называл?

— Да, ну конечно. В голове у меня крутились два слова: «бари» и «ничаби», но какое из них правильное? Я же считал, что отец должен все знать, и опозориться перед сыном никак не хотел. «Как же тебе не стыдно, — говорю ему, — бабушка Манана здесь, а ты меня спрашиваешь?» — и скорее на кухню. Он к ней: «Бабушка...» — и повторяет вопрос. Я навострил уши — слушаю, что же она ответит. Пауза затянулась — меня даже в холодный пот бросило. Мама была для меня такой недостижимой, литературу всю знала, но она выкрутилась. «Кока, — сказала из комнаты (мы друг друга не видели), — Багратиони не обязаны знать, как называется по-грузински лопата: это не наше дело».

...Уже потом, когда произошла эта трагедия, я узнал, что лопата по-грузински — «ничаби».

— Казалось, пролитая тогда кровь смыла все нравственные ограничители: за первой заварухой последовала вторая, третья, затем вообще гражданская война началась...

— В марте 89-го я был на гастролях в Майкопе — руководил Государственным эстрадным ансамблем Грузии, в котором 85 человек насчитывалось, и каждый вечер звонил жене. 8-го, поскольку молодежь сидела под Домом правительства (они голодовку объявили), спрашиваю ее: «Ну как там дети?». Ира в ответ: «Столько людей на площадь приходит — с ума сойти». После этого день я не выходил на связь: то ли переезжали мы, то ли еще что-то... Снова ее набрал 10-го: «Ира, ну как?», и вдруг слышу, что она в телефонную трубку плачет: «Нас убивают, нас убивают!..». Я чуть с ума не сошел — отменил 21 концерт, а что дальше? Самолеты в Тбилиси не летают, поезда не ходят, на машинах все ехать боятся.

...Никто не хотел нас везти: наконец, два чеченца на двух автобусах согласились.

— Лихие ребята...

— Мы 16 часов добирались — ух! Когда приближались к Тбилиси со стороны Мцхеты, увидел эти бронетранспортеры, и так стало не по себе... Я все не верил, а тут вдруг дошло до меня. (Волнуется). Ой, не хочу вспоминать!..