6 марта 2009. Телеканал «Киев»

Анатолий КАШПИРОВСКИЙ: «Самая опасная пробоина на корабле — это дыра в голове капитана»

(Окончание. Начало в первой части)

— На канале «Ностальгия» — вы наверняка о таком слышали! — круглосуточно показывают старые телевизионные программы, и недавно я увидел на нем ближе к ночи обращение Владимира Вольфовича Жириновского к избирателям накануне выборов 93-го года в Государственную Думу России. В конце он сказал: «А сейчас к вам обратится второй номер фракции ЛДПР Анатолий Михайлович Кашпировский». Думаю, ЛДПР во главе с Жириновским не набрала бы тогда столько голосов, если бы ей не помогли вы — вам верили, вас уважали, любили. Понравилось вам в большой политике или..?

— Сразу же уточню: я пошел в Думу, но не в большую политику. Не помню уже где (по-моему, в Москве) ко мне обратился Алексей Митрофанов. «Мы, — сказал, — хотим взять вас в Госдуму». — «Ну так берите, — ответил, — только завтра я улетаю». В то время я был еще гражданином Украины, имел украинский паспорт, киевскую прописку, но они отмахнулись: «А, это ерунда» — и меня избрали в Госдуму России.

До сих пор, кстати, пишут, что я якобы состоял в ЛДПР, но это ошибка — входил только во фракцию... Едва ли не все мировые издания обо мне тогда написали, причем в каждой публикации подчеркивалось, что я помог Жириновскому, и это полностью отвечало действительности, потому что на следующих выборах повторить успех Владимиру Вольфовичу не удалось.

— Коллеги-депутаты не опасались, что вы можете как-то влиять на Думу, на принимаемые ею решения?

— Ой, знаете, было такое... Помню, отчитывался перед нами министр внутренних дел Ерин. К докладу в Госдуме он подготовился хорошо: развесил большие красочные таблицы, прихватил с собою указку длиной метра три... Тыча ею то в одно, то в другое место на диаграммах, этот милицейский чин доказывал, что уровень преступности падает все ниже, ниже, и в конце концов у Жириновского — он сидел рядом со мной — нервы не выдержали. Владимир Вольфович вскочил: «Гад, негодяй, предатель, агент МОССАДа!» — и как понес, и понес... Ерин испугался, покинул трибуну и дал из Госдумы деру, а я тем временем взял Жириновского за пиджак, с трудом усадил...

— Вы на него отрезвляюще действовали?

— Он относился ко мне с уважением, никогда поперек слова не говорил.

— Боялся, небось, что начнет, если провинится, мотать головой?

— Нет, ну при чем тут это — просто интуитивно чувствовал, что человек я нормальный. На следующий день Дума должна была обсудить работу Степашина и Черномырдина, и тут у меня мысль появилась: «Надо бы кое-что по поводу вчерашнего инцидента сказать». Поднял руку: «Иван Петрович, дайте мне слово».

— К Рыбкину обратились?

— Ну да. До этого он никогда мне высказаться не предлагал (впрочем, я и не пытался), но сразу же пригласил меня на трибуну. «Вчера тут выступал министр внутренних дел, — начал я, — но изложить свою позицию до конца так и не смог. Я на его месте сказал бы так: «Да, красивые данные под моей указкой от истины далеки, да, преступность еще велика, но я знаю, как ее уменьшить, только вы, господа депутаты, дайте на это право, уполномочьте меня. Не можете? В таком случае, пусть президент даст Госдуме команду. Что? И президент не может? Тогда давайте его сменим. Сколько нас? 450. Мы что, глупее одного человека? Поэтому предлагаю начать с головы».

— Опасные речи...

«Я пригласил Жириновского на сеанс и давай к его ногам людей сбрасывать»

— Я был единственным, кто такое тогда предложил, а ведь страну еще можно было удержать от падения в пропасть, где Россия спустя несколько лет оказалась. Высказался, одним словом, вышел в фойе, и вдруг ко мне подбегают: «Слушайте, там поп Якунин на вас бочку катит».

Этот священник, замечу, приходил в Думу всегда в рясе, с большим крестом. Потом мы с ним подружились и даже как-то в кулуарах расцеловались, а тогда я возвратился в зал и услышал его «пламенную» речь: «Этот Кашпировский призывает к восстанию, к ломке всего, и что вы думаете — он нас сейчас загипнотизирует и мы дружно за такое решение проголосуем. Чтобы этого, не дай Бог, не случилось, давайте прочитаем молитву» — и забормотал: «Иже еси на небеси...». Стоит, глаза закатил, и никто его, главное, не прерывает.

Я дождался, когда он закончит, и снова поднял руку: «Иван Петрович, дайте слово, не то умру». «Уважаемые депутаты, — сказал, — даже если бы я мог вас загипнотизировать и что-то внушить, не стал бы этого делать — внушил бы только господину Якунину, чтобы он приходил сюда не в рясе, а в подштанниках!». Вся Дума от смеха легла, Рыбкин упал лицом на стол... На этом все и закончилось...

«В Кривом Роге я провел самое короткое выступление. Длилось оно всего шесть минут, и «уронил» я одновременно сразу две-три тысячи человек»

— Я видел фотографии Жириновского, сделанные на ваших выступлениях. Вы по своему обыкновению укладывали, вернее, бросали на сцену десятки людей, а он задумчиво ходил между ними, неподвижно лежащими...

— Дело так было: я пригласил его на сеанс и, когда он пришел, посадил рядом с ним очень красивую девушку.

— Психология, однако...

— Конечно, а с другой стороны красивый мальчик уже сидел, и давай я к ногам Жириновского людей сбрасывать. Человек шесть-семь на кучу поскладывал, а потом на сцену его позвал и ко всем обращаюсь: «Смотрите, как сейчас Владимир Вольфович будет бросать зрителей». Он удивился: «Как?». — «Ну так. Пальцем покажете — и будут падать». — «Ну ладно», — недоверчиво так произнес. На женщину пальчик направил: она — бух! — упала. За ней вторая, третья, четвертая — падают, падают... Я в стороне стою. «Владимир Вольфович, — предлагаю, — проверьте, насколько падение истинно и что с лежащими происходит. Каблучками им на пальчики встаньте».

— Они же руки раскидывают — да?

— Кто как: один раскидывает, другой закидывает, третий поперек кого-то лежит. Жириновский подходит и начинает каблуком людям на пальцы вставать — реакции никакой. Я потом объяснил ему механизм на примере игры в бильярд. Там самый примитивный удар — когда бьешь по шару, рассчитывая, что он упадет в лузу: нужно ударить так, чтобы от этого шара упал другой. Согласно этому бильярдному принципу, я и задал установку, сделал привязку к Владимиру Вольфовичу...

— А могли, выходит, к кому угодно?

— Да хоть к ребенку маленькому, хоть к курице. Сказал бы: «К кому подойдет эта ряба и прокудахчет, тот упадет»...

Народичи, 1990 год, тот самый мальчик...

— ...и падали бы?

— Ну, конечно. Помню, на одном выступлении взял платок (любил я такое делать), бросил его на человека, и тот повалился навзничь. Жена его вздохнула: «Вот бы и мне так — он же скандалист редкий». Я ее подозвал: «Идите сюда» — а муженек хмынул: «Вот тут-то я уже не упаду». — «Рухнешь, дружочек, как миленький», — говорю. Она за платок: «Ну, Ванька, смотри!». Кидает — и тот бабах! Вскакивает, жена снова платок на него наставляет, и так раза три.

— И падают же красиво — ну как снопы...

— Когда как — ничего одинакового в мире нет.

— Какое максимальное количество людей вы бросали?

— Знаете, в Кривом Роге мое выступление было знаменательно тем, что получилось самым коротким — длилось всего шесть минут.

— ???

— Да, вот такая мне вдруг пришла мысль, но «уронил» я тогда сразу две-три тысячи человек. Рухнули они все до одного, причем одновременно — у меня фотография есть. Зал там огромный, между сценой и партером большая площадка, и я сказал помощнику: «Буду сейчас все делать коротко — дайте мне наступательную музыку».

— Вы были под драйвом, наверное?

— А я всегда под драйвом: как только прикасаюсь к своему делу — все, я уже не я. На улице одна личность, а на сцене — другая, прямая ей противоположность. В общем, вышел я к зрителям... «Быстренько всем построиться, — дал команду. — Бегом, бегом!». Потом раз, взмах руки — и все дружно упали.

— Во время падений что-то с людьми происходит? Они выздоравливают?

— Падения — это своеобразная акция, призванная показать, что ты кто-то или что-то, — только и всего. Состояние упавших при этом очень странное, между прочим: они лежат, но абсолютно все понимают, соображают — никакого гипноза нет и в помине.

— А обезболивание? Им же встают на пальцы, а они ничего не чувствуют...

— Просто я вызываю у них именно такую реакцию...

— В 90-м году мы поехали с вами в Народичи, что в Житомирской области, — это, если помните, чернобыльская зона. В крохотный клуб сбежалось едва ли не все село, и вот посреди выступления вышел на сцену мальчик и, смущаясь, признался, что писается. Вы сказали ему: «Дай руку». Он протянул ладошку, вы ее положили на стол (я сидел справа от вас и с интересом за этим наблюдал), взяли подставку от микрофона и как дали ему по пальцам... Зал ахнул, а ребенок не шелохнулся — ему не было больно! Что это?

«Падение — это своеобразная акция, призванная показать, что ты кто-то или что-то — только и всего. Состояние упавших при этом очень странное: они лежат, но абсолютно все понимают — никакого гипноза нет и в помине»

— Обезболивание.

— Мгновенное?

— Обезболивание должно быть только мгновенным.

— Фантастика!

— Закон! Вот, например, дважды два — четыре: вы не задумывались над тем...

— ...почему не пять?

— Нет... Во-первых, когда эта формула возникла? Оказывается, она была всегда. Когда исчезнет? Никогда. Можно ее сжечь, разрушить, взорвать, распилить? Нельзя, это вечная категория. Почему? Потому что это та пустота, которая наполнена смыслом, это закон, то есть кусочек Бога.

— Возвращаясь к Жириновскому — что он за человек, на ваш взгляд?

— Неординарная личность с хорошим характером, невероятный добряк... Я-то его хорошо знаю, в разных ситуациях видел. Два года сидел рядом с ним в Госдуме, вместе мы дни рождения отмечали, бывали на официальных и неофициальных встречах, посещали всякие организации, плавали на корабле...

— ЛДПР — проект КГБ?

— Не в курсе, но думаю, это его собственный проект, потому что он умен и талантлив. По-моему, лучше, чем Жириновский, никто в Думе в политике не разбирается — Владимир Вольфович очень точно предсказывает разные политические события, а особенно хорошо ориентируется в восточных хитросплетениях. Единственный его минус — взрывчатость и драчливость... Драться, я считаю, надо тогда, когда раз ударил — и соперник в нокауте, а если так трепыхаться, то и начинать не стоит — зачем?

«Стать президентом СССР я мог легко — власть сама шла мне в руки»

— Я иногда ставлю себя на место наших видных политиков и думаю, что они упускают очень важную вещь: человек, который помог с телеэкрана миллионам людей, может многим из них пригодиться. К вам украинские и российские политики с предложениями поработать на них во время предвыборной кампании обращались?

— Неоднократно. Как-то в начале 90-х летел я из Киева в Москву, и только самолет набрал высоту, подошла стюардесса: «Вам срочная телеграмма».

— На борт?

— Да — приглашал Кучма. Он не был еще президентом, собирался лишь баллотироваться... Летчики хотели самолет развернуть, но я сказал: «Не могу, у меня куча дел» — и полетел дальше.

— Почему?

— Наверное, от большого ума. Глядя на то, что сейчас происходит, понимаю: надо было вернуться, побеседовать с Леонидом Даниловичем... Я, кстати, очень болел за него, а потом столько защищал от нападок — он даже об этом не знает.

— Это правда, что вам как мужчине Юлия Тимошенко нравится?

— Хм, а разве она может не нравиться?

— Это ваш типаж?

— Пожалуй... Юлия Владимировна близка к женскому идеалу и по фигуре, и по улыбке — по всему. Исключительно обаятельная личность.

— Как вы считаете, сегодня в России вы можете быть снова востребованы?

— С моим колоссальным ораторским опытом, с умением овладеть вниманием аудитории и увлечь людей мог бы быть востребованным до такой степени, до какой это никому и не снилось.

— Не пускают?

— А я не берусь. Когда-то 99-летний художник Вербов показывал мне в Нью-Йорке свои картины. «Вот, — говорит, — портрет Ленина. Я поинтересовался: «А Сталина?». Он руками развел: «Не просили», а коль не просили, так и не нарисовал... Не просят им помогать — и не надо...

— Один комитетчик, занимавший высокий пост в КГБ СССР, мне признался: «Пойми, Кашпировского не могли пустить дальше, потому что начинались большие игры. Тонкий психолог, имевший такую власть над миллионами, мог призвать их с телеэкрана к чему угодно. Завтра он бы сказал, например: «Горбачев надоел — в отставку его!», послезавтра бы объявил: «Президентом теперь буду я» — и за него бы проголосовали». Это действительно так?

— (Пауза). Я просто как-то тогда не сориентировался, но власть сама шла мне в руки — просто просилась...

С Михаилом Горбачевым Анатолий Михайлович встречался в 1995 году, когда рейтинг первого советского президента был крайне низок. «Михаил Сергеевич, я знаю, как завоевать искреннюю любовь людей. Давайте договоримся так: вы — спина, я — грудь. Ко мне вся Россия придет, а вас Запад по-прежнему любит»

— Неужели у вас было достаточно амбиций, чтобы претендовать на пост президента Союза?

— В то время нет, но уже потом, анализируя дела прошлые, я понял, что мог им легко стать. Легко!

— Это правда, что вы обсуждали с оказавшимся не у дел Горбачевым возможность его реванша на президентских выборах в России?

— Да, я с ним встречался — в 95-м году. Возникла мысль вернуться к тем интересным мгновениями и к той ситуации, когда что-то в жизни страны значил. «Предложу-ка, — думаю, — Горбачеву объединиться в триумвират: он, я и генерал Лебедь». Несочетаемое единство: лебедь, рак и щука...

— Кто щука?

— Не знаю, но Лебедь оставался бы и лебедем, и кем угодно. Созвонился, короче со штабом Горбачева, после чего бывший президент СССР меня пригласил, и я ему все это выложил...

— По слухам, прямо с порога Михаил Сергеевич вас ощупал...

— Нет, ничего подобного. Он очень радушно меня принял. Кстати, вблизи Горбачев смотрелся удивительно свежим, лицо его прямо-таки светилось здоровьем. «Михаил Сергеевич, — говорю, — у меня идея есть очень сильная. Вы помните, какой я был знаменитый, — и добился этого в одиночку, потому что знаю, как завоевать искреннюю любовь людей. Давайте договоримся так: вы — спина, я — грудь». — «Как это?». — «Грудь, — объясняю, — потому что ко мне вся Россия придет, а вас Запад по-прежнему любит». Горбачев задумался, а я продолжаю: «Лебедя мы главнокомандующим всеми войсками поставим: сухопутными, морскими, — плюс ему отойдут ФСБ и милиция, вы — вице-президент...». Горбачев насторожился: «А кто президент?».

— Хороший вопрос...

— «Высчитать легко». — «Нет!». — «Ну как нет? — увещеваю его. — Президентом вы уже никогда не будете, шанс упущен, но пост вице-президента как раз для вас: это привлечет внимание Запада, и мы победим — хорошенько подумайте». Потом на потолок показываю: «Как тут у вас?». — «Да пишут». — «Ну и пусть переводят бумагу!». Целый час мы с ним разговаривали, и он мне пообещал: «Я подумаю», ну а теперь судите, кем Горбачев был, если вспомнить крыловскую басню.

Не прошло и нескольких дней, как он вышел на Лебедя: давай, мол, объединимся! Меня с ходу предал, посчитал на шахматной доске пешкой, хотя я как раз был бы ферзем. Решил он, короче, выигрывать с Лебедем, а генерал ему от винта сделал: «Под вашими знаменами навоевался. Вы мне не интересны», — и все, идея была погублена...

«Нами управляют печень, желудок... Вот сейчас заболел Янковский — ну что он может себе сделать? Да ничего!»

— В 89-м вы были, наверное, самым популярным человеком в Советском Союзе, да и в последующие годы вниманием не обделены. Сегодня, когда по Москве идете, люди вслед оборачиваются?

— Конечно, меня знают все. Особенно я по городу не хожу, но помнят меня до сих пор и практически каждый день то в лифте, то на улице, то где-то еще заговаривают. С утра вот беседовал с ребятами из группы «Чай вдвоем», и оказалось, у одного из них был перелом лодыжки и он в это время смотрел мою передачу. Тут же у парня прекратились боли, буквально сразу он смог ходить...

— Вообще, удивительно: мальчик, родившийся в глубинке Хмельницкой области, становится человеком мира...

— Ну, это вы малость загнули...

— Анатолий Михайлович, как же? В США, в Канаде, в Болгарии вас хорошо знают, в Польше вы вообще национальный герой...

— Сейчас там, кстати, фильм сняли — «20 лет спустя» называется, и скоро его на экраны запустят (и в интернете он будет — всюду!). Поляки вообще считают, что моя работа в Польше на очень многие повлияла процессы.

— Вы же прямо в костелах работали, где собирали десятки тысяч людей?

— Ну да — на моем сайте все это будет отражено.

— Я, собственно, к чему веду. Мальчик, который родился в глуши...

— В какой глуши?

— Ну как — от столиц все-таки далековато...

— Начнем с того, что мой отец был военным. Служил сначала в Стрые, потом в Хмельницком, который тогда еще назывался Проскуровом, а мама меня родила в селе Ставница Меджибожского района — есть такой. Что интересно, я никак не могу отделаться от одного впечатления: как будто меня, когда появился на свет, запеленали и поднесли к окну... Вижу: толпа родственников стоит. Не знаю, кто именно там был, но у меня в голове пронеслось: «Какие же вы все дураки!» — что-то в таком смысле мелькнуло. Я еще даже плечами подергал — хотел освободиться, но дудки. Это я точно помню, а затем осознанные воспоминания с двухлетнего возраста начинаются, причем представляю все отчетливо, как будто это было вчера.

— Вам ваша жизнь не кажется парадоксальной, вы не удивляетесь: «Неужели все это происходило со мной?».

— Нет, потому что рано прикоснулся к хорошим книгам, ну и, наверное, генетика сказывается: все-таки, несмотря на солидный возраст, я себя хорошо чувствую. Думаю, нельзя стать хорошим психологом, если ты, как Милтон Эриксон, прикован к инвалидной коляске, — что, спрашивается, ты в ней увидишь? Или взять Фрейда с его постоянными хирургическими операциями — у него же практически не было челюсти. Какие там путешествия, какой Сахалин? Попробуй в таком состоянии выступать, когда перед тобой сидят нивхи — ничего не понимают по-русски и вместо жвачки рыбу жуют, а ты только что с самолета: намерзся, ноги задубели, и вдобавок все магазины закрыты.

Я пережил такие лишения, но понял: только трудные ситуации дают бесценный, ни с чем не сравнимый опыт. Почему некоторые боксеры отрабатывают удары в воде, почему легкоатлеты связывают ноги резинками и с такой нагрузкой бегут? Они сами создают себе трудности. То же и в моем случае — не зря же Высоцкий писал: «Мне надо, где метели и туман...

— ...где завтра ожидают снегопада...».

— Я до сих пор влюблен в дожди, в пургу, в холод, в мороз — так и говорю: «Потому, что я с Севера, что ли»...

— В общем, чем хуже, тем лучше...

— Для меня тогда — да. Конечно, потом, когда теплынь, когда ты сыт и окружен цивилизацией, тебе все легко.

— Сейчас, когда, казалось бы, можно себе все позволить, вас не тянет к комфорту?

— Позволить как раз ничего не могу, потому что нужно еще ишачить. Столько предстоит сделать: например, афоризмы оформить — над ними я до сих пор копошусь.

— Сколько у вас всего афоризмов?

— Тысяч семь, наверное, и их надо отшлифовать! Я же придира, вы знаете — если запятая не там стоит, уже не усну.

— Какие из собственных афоризмов вам больше всего нравятся?

— Ну вот хотя бы этот: «Самая опасная дыра на корабле — это дыра в голове капитана».

— Актуально-то как!

— Может быть... Или такой: «Цари уходят — поэты остаются». Много их, все не упомнишь. Вот этот, к примеру, касается моей темы: «Пленники наслаждения, вы уже пленники страдания». Главной, концептуальной для меня является мысль о том, что наш ум не в силах распорядиться плотью, ее обуздать...

— ...к сожалению...

— Люди от плоти стареют и умирают, и это она нами распоряжается, а не мы ею. Нами управляют печень, желудок... Вот сейчас заболел Янковский — ну что он может себе сделать? Да ничего!

— Трагедия!

— Причем страшная — это один из моих любимых актеров, я с ним хорошо знаком: когда-то вместе отдыхали неподалеку от Сочи. Прекрасный артист, человек, и на тебе... Мы, к сожалению, не можем себя ни удлинить, ни укоротить, не в силах стать красивее или сменить цвет глаз на голубой, а вот моя работа показывает, что во многих аспектах плоть, если она пошла неправильным путем, можно-таки уложить на лопатки.

Допустим, язва желудка. Плоть? Безусловно! Или рубцы на сердце, аневризма аорты, как у бывшего коменданта Кандагара — вы представляете себе, что это такое? Был случай, когда один больной с аневризмой вышел из дома. Сосед знал, что он перенес инфаркт, и спросил: «Как вы себя чувствуете?». Тот в ответ: «Пре...» — и упал, потому что аорта лопнула. Она же истончается до микронов: малейшее напряжение — все! — и вдруг это проходит без операции.

— Я знаю, что когда-то вы любили бродить по кладбищам и разглядывать надписи на старых могильных плитах. Вы до сих пор это делаете?

— В последнее время как-то не получается посещать погосты — уже их наелся...

— Что в этих обителях скорби вы могли для себя почерпнуть?

— Ну как? Навещаешь могилы близких и читаешь надписи на надгробных камнях. «Кто же их авторы?» — думаешь. Все те же кладбищенские служащие. Пишут под трафарет: «Родному, любимому...» — и пять тонн на грудь. Конечно, есть очень сильные эпитафии, но мало кто о них знает. Например, на могиле у Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал».

— Гениально!

— Это же учебник, понимаете? Прочитал всего лишь одну строчку и чему-то уже научился: знаешь, что окружающие не должны на тебя влиять, что человек должен быть неуловимым.

— Вас мир поймал?

— Я поймал сам себя — все, что у меня есть дурного, сделал себе сам.

— Что вы имеете в виду?

— Да много чего такого — например, слишком много на завтра откладывал...

— Жизнь популярных людей, особенно личная, всегда обывателя интригует, а когда речь идет об Анатолии Кашпировском, всеобщий интерес следует возвести в куб. Есть ли у вас в этом плане какие-то изменения?

— Личная жизнь? Что это? Расшифруйте!

— Можно еще сказать: частная жизнь — семейная, внесемейная...

— В этот огород никакая курица не заходит — я туда никого не пускаю. После интервью мы с вами можем за чашкой чая частично на эту тему поговорить, а открыться читателям — нет, ни в коем случае!

— Ладно, но вы своим положением нынче довольны?

— Вы все-таки в эту дверь стучите?

— Причем настойчиво!

— А я отвечаю: «Дмитрий Ильич, закрыто!», хотя, в принципе, все у меня нормально...

— Америка, где вы периодически живете, вам нравится?

— Ну, во-первых, я не могу сказать, что периодически там живу, — приезжаю туда, вынужден. Как в 90-м году за нее зацепился, как отвез туда сына, так и бросил там якорь. Что, вот скажите, теперь делать — назад Сережу забрать? Тут он никогда уже не адаптируется...

Америка, ее земля мне, безусловно, нравится, но если бы у меня спросили: «Чего же ты хочешь?», я бы ответил, что мечтаю вернуться в село Марковцы Красиловского района — на месте, где когда-то была пекарня, построить дом и там жить. Никакой газ мне при этом не нужен — буду пилить дрова, топить ими печь, ходить в кино. По тропинке буду спускаться к ручью, где ходил малышом: там лилии, лягушки, может, и хрущи появятся — сейчас их нигде нет. Буду снова охотиться: вылавливать аистов или бегать за лошадьми. Когда я был ребенком, мне страшно хотелось к коням подойти поближе, но они от меня уходили, а вот аисты подпускали. Казалось, вот-вот их поймаю — просто пересыхало от этого ощущения во рту, но в последний момент они взлетали в небо...

— Вы осознанно сейчас говорите, что поселились бы в Марковцах?

— Да, совершенно осознанно. Искал бы там то, что напоминает о бабушке, о молодой красавице-маме. Я, кстати, был там лет семь назад, спрашивал: где же пекарня? Нет... В ней было такое окошечко (оно мне большим казалось): смотришь, а за ним идет снег — зимы тогда были снежные. Бывало, везут меня на санях, запряженных лошадью, и так мягко сидеть на соломе, а какие ручьи по весне разливались — я в них кораблики пускал бумажные. Господи, какое же это было счастье!

— Вы говорите сейчас, как поэт, — стихи писать никогда не пробовали?

— Нет.

— Даже когда влюблялись?

— Ну, не дано, понимаете?

— Какие-то тем не менее экстраординарные поступки под влиянием романтических чувств совершали?

— Трудно сказать. Я вообще-то не очень-то и влюблялся — для меня это не так просто. Да, кто-то нравиться может, но влюблен я в свой идеал, хотя всякое случалось... Вспоминаю 61-й год — я тогда был невероятно влюблен в одну девушку. Она жила во Львове, а на практику нас отправили в Хмельницкий. Поселили в подвальном помещении, среди труб: три или четыре человека ютилось в затхлой малюсенькой комнате — можете себе представить, какая там была цивилизация?

Зима выдалась суровая, а интернета тогда не было — только почта. Напишешь любимой письмо и считаешь потом дни, пока оно придет во Львов. Я ей пишу: «Такого-то числа подойди к пятому вагону такого-то поезда и в определенном месте приложи руку». На дворе мороз, все по домам сидят, на улицу носа не показывают. Ребята удивляются: «Ты куда собрался?», а я иду на вокзал, ищу заветный вагон, прикасаюсь к нему рукой и бегом назад. Ложусь спать и представляю, как во Львове она это место отыщет и наши руки через расстояние соприкоснутся.

— Она на вокзал ходила?

— (Грустно). Не знаю... Не уверен, что да...

«Я не был жутко влюблен в Наталью Варлей, но она, безусловно, мне нравилась. Очень нравилась!»

— Правда ли, что на пике славы у вас приключился роман с одной из самых знаменитых советских киноактрис?

— (Настороженно). Не было никогда такого.

— Да? А я слышал, что в одну нашу звезду вы были влюблены жутко... Могу даже назвать фамилию...

— Пожалуйста...

— Наталья Варлей...

— Жутко влюблен я в нее не был, но она, безусловно, мне нравилась. Очень нравилась! В 91-м году у меня дома не клеилось — так получилось, и, понимая, что предстоит развод, я искал себе жену. Как-то с одной знакомой обсуждал, кого из хороших женщин мы знаем. «Вот от Натальи Варлей, — обронил, — я без ума». Она в ответ: «А я с ней знакома. Хотите — договорюсь и приведу ее к вам?».

— Потрясающе!

— У меня где-то и фотография есть — не знаю, куда подевалась... Короче, Наталья пришла с этой нашей общей знакомой, но так сжалась в комок, что лица не было видно — только волосы ниспадающие и воротник. Страшно меня боялась...

— Красивая?

— Была, есть и будет красивой всегда, даже в 100 лет — такая ее судьба. Посидели, поговорили и разошлись. На этом все: ни я ее больше не искал, ни она меня, а недавно, несколько дней назад, ей с НТВ позвонили, потому что я предложил: «Давайте сделаю с ней передачу». Она отказала. Почему? «Я, — объяснила, — боюсь рассказывать о себе какие-то истории, потому что не знаю, как это потом аукнется» — и сослалась на то, что роль, сыгранная ею в кинофильме «Вий», потом очень плохо на ней отразилась. Все красавицы обладают гиперчувствительностью!

— Проработав 25 лет врачом в Винницкой психбольнице, вы наверняка видели немало таких отклонений, которые в голове у нормальных людей не укладываются. Какие наиболее яркие можете вспомнить вот так, навскидку?

— Вы знаете, яркие все, и если затронем сейчас эту область, перебирать придется эпилепсию, шизофрению — массу заболеваний.

— Смешные моменты в этой работе случались или все навевало грусть?

— Было все — все, что угодно, потому что когда у человека помутнен разум, когда он находится под влиянием бредовых идей, возможны любые странности.

— Вам было жаль пациентов?

— Я их любил. Очень любил...

— К психически больным вас тянуло?

— Как объяснить? Ну вот, допустим, человек поступает ко мне на лечение, и я вижу: интересная личность.

— Возникал какой-то исследовательский интерес?

— Колоссальный! Я ради них рисковал и несколько раз даже выпускал убийц на свободу — давал им право на свободный выход, и никто никогда меня не подвел. У меня даже один диссидент лечился — его привезли ночью под охраной 13 сотрудников КГБ. «Если он болен, — сказали, — лечите, если нет — им займемся мы». Его взяли за то, что он отправил Брежневу телеграмму, где написал: «Требую свободы слова, печати и передвижения! Требую вашей отставки, в противном случае — объявляю террор». Моряк, больше двух метров роста (братья Кличко рядом с ним отдыхают), волосы белые, ниспадающие аж до лопаток. Три года его искали и поймали в Питере, причем обнаружили при нем чертежи оружия. К нам привезли с диагнозом шизофрения, а там ею и не пахло. «Саша, — говорю ему через какое-то время, — я тебя выпущу. — Лето. Сходи на пляж, позагорай». — «Не выпускайте: уйду», — отвечает. Я: «Не уйдешь», а он свое: «Не выдержу». Я, однако, распорядился: «Дайте ему одежду». Вы представляете, что со мной было бы, если бы он ушел?

— Не представляю...

— «Десятку» бы получил — даже разговора нет. Он вернулся и потом все лето ходил на пляж, хорошо загорел... Мне хотелось дать людям глоток свежего воздуха — вот и рисковал. Надо сказать, что эта склонность к риску у меня была, видимо, в большей дозе, чем положено, и я хочу сейчас читателям посоветовать: без особой нужды голову не подставляйте — это неразумно. Сам я очень часто ходил по лезвию ножа.

— Например?

— Боюсь даже вспоминать.

— И что, были моменты, когда вы могли погибнуть?

— Запросто. Ну представьте: чтобы напиться воды, надо было обойти ущелье. Идти далеко, а над пропастью 30-метровая труба небольшого диаметра переброшена. Она вот — перед тобой, и внизу под ней тоже что-то около 30 метров. На плечах ребенок...

— Свой?

— Ну да. «Неужели я не пройду?» — думаю, и тихонечко... (Ежится). Когда это вспоминаю, плохо становится.

— Еще бы — какой странный риск!..

— Глупый — дочка же в пять лет погибнуть могла! Короче, мы напились воды, и что я, по-вашему, сделал?

— Пошли обратно тем же путем...

— Вот именно. Сейчас, вспоминая об этом, думаю: смелый я был или глупый? Как бы там ни было, склонность к риску мне не давала покоя.

«Живые закрывают глаза мертвым — мертвые открывают глаза живым»

— Возможно, благодаря ей вы и выживали в тяжелых ситуациях...

— Наверное, да, во всяком случае, если бы не она, я бы телемосты не провел. Ничего бы не сделал!

— Анатолий Михайлович, вы показали, что можно делать телемосты, вести сеансы по телевидению и добиваться выдающихся результатов в излечении сотен тысяч людей. Вы подали всем пример — почему по вашим стопам ни один из коллег не пошел?

— Потому что... (Пауза). Вот, предположим, Лев Николаевич Толстой сядет за стол и скажет: «Смотрите, пишу второй том «Войны и мира».

— Вот борода, вот перо...

— ...вот бумага, а теперь повторяйте за мной». Да, безусловно, Толстой напишет великий роман, а что получится у остальных? Как коллеги пойдут по моим стопам, если у них не было детства, аналогичного моему, если они не прочитали тех же книг, что и я?

— Плюс тяга к риску, плюс опыт эстрадного гипнотизера — это же школа какая!

— Много чего было, а психбольница! Не зря же я сочинил афоризм: «Чтобы познать ум, надо познать безумие». Знаете, между прочим, какая мысль у меня родилась на одном из вскрытий, когда работал в геронтологическом отделении психбольницы?

— А вы и на вскрытиях присутствовали?

— Дима, шесть лет. Однажды я написал большой рассказ, который вам еще читать не давал, — он называется «Ты жива еще, моя старушка?». В отделении было 160 психических больных, которым по 70 и больше лет, а это три-четыре вскрытия в месяц.

— И вы на это смотрели?

— А как же! Прозектор, бывало: «Вот видите, — и показывает кусок печени. — Почему вы не вызывали терапевта?». Тут же читает тебе лекцию, а потом на конференции нужно перед врачами оправдываться.

— И вы с вашей чувствительностью к запахам выносили это жуткое амбре?

— Я его вдыхал и чувствовал, что эта бабушка уже во мне — в эритроцитах, в кончиках волос. «Зачем я родился? — думал. — Чтобы стоять здесь и смотреть на труп, трогать эту холодную, как лед, ногу? Я же хотел быть матросом — ну почему не пошел в мореходку?

— Вы собирались в матросы?

— Ну да — в детстве, в юности все ребятишки мечтали стать моряками, летчиками, поэтому в прозекторской мысль была неотступная: «Зачем я здесь? Мне же это совершенно не нравится. Мне по душе книги, спорт, загорелые, мускулистые люди, а тут бабуля лежит страшная и сумасшедший смрад». Потом-то я понял, что, оказывается, мне необходимо было через все это пройти: нужно было увидеть человека изнутри — в прямом смысле слова познать его и с точки зрения грубой анатомии. Я даже сочинил на эту тему афоризм — вот как сказать, что мне нужно было присутствовать при вскрытиях, коротко, литературно и поучительно? Само родилось: «Живые закрывают глаза мертвым — мертвые открывают глаза живым».

— Лучше, пожалуй, не скажешь...

— Все это мне пригодилось, дало колоссальный запас знаний, огромный опыт. Смотрите, ведь у людей, побывавших на моих выступлениях, даже непроходимость пищевода устраняется, а коррекция носа? В последние пять-шесть лет это отшлифовалось у меня до невероятной степени.

— Трогаете нос и меняете его форму?

— Даже не трогаю — воздействую дистанционно. В 2007 году в город Армянск, что в Крыму, приехал корреспондент газеты «Сегодня» Михаил Юрьевич Будилов — крупный, мощный мужчина, афганец — и взял у меня интервью. Тогда какие-то «доброжелатели» написали как раз, что я помогаю Юлии Тимошенко — якобы где-то за нее агитирую, но ничего подобного не было...

— ...просто нравится женщина...

— Да, и что я могу сделать, если она многим нравится? Я рад, что такие красавицы рождаются, но дело не в этом. Будилов взял у меня интервью, а вечером пришел на выступление и, когда я корректировал нос человеку, который 10 или 20 лет не дышал, перенес две-три операции, вдруг вышел на сцену. «Вы знаете, — сказал, — я 30 лет не дышу: можете мне что-то сделать?». — «Давайте, — кивнул ему, — нет вопросов». Раз, раз, раз... Как швырнул его... Он упал, как бревно, долго лежал (на сайте я размещу фотографии, где все это показано поэтапно)...

Буквально недели две назад я ему позвонил: «Михаил Юрьевич, как дела?». — «Отлично — прекрасно дышу носом». С нашей встречи прошло уже полтора года, а до этого в течение 30 лет чуть только погода холодная, ноги у него замерзли — все, и таких примеров много. В те времена, когда я активно выступал в Украине, через мои руки проходило около пяти тысяч носов в год...

— ...фантастика!..

— ...и примерно такое же количество было излечившихся от аллергии. Сейчас аллергические реакции возникают на что угодно: на одежду, на бумагу, на пищу...

— Беда жуткая!

— 40 процентов населения земли страдает аллергией, и это число все растет, а какие эффективны лекарства? Никаких — только гормоны...

Бывает, люди столько всего перепробуют, долго лечатся, и все равно это переходит в бронхиальную астму. Никто вылечить аллергию не может, а я готов объявить: «Дамы и господа, эта хворь может сниматься за две минуты». Скольким больным я помог! Не скажу, что всем, потому что абсолютная истина недостижима. Предположим, из 100 человек 10 избавляется от недуга...

— ...разве это не есть хорошо?

— Это супер, но у меня не 10, а примерно 90 процентов излечивается.

«Дочь Барака Обамы готов избавить от аллергии минуты за две. Максимум за три...»

— Анатолий Михайлович, а теперь скажите: разве это не преступление со стороны государства — имея такого человека, не пользоваться его возможностями?

— Абсолютно согласен. Ладно, пускай не пользуются, но зачем же еще на меня наезжать? Что мне в Челябинске пару лет назад устроили — объявили народным целителем, оклеветали, но вернемся к аллергиям. У нового президента Соединенных Штатов Барака Обамы две дочери, и одной из них хотят подарить собаку. Уже даже щенка такой породы нашли, которая без шерсти, потому что у девочки аллергия на шерсть. Хочу задать всем аллергологам мира вопрос: «Почему вы молчите, почему не излечите девочку? Махатели руками, экстрасенсы и все прочие шарлатаны, ну-ка покажите, на что вы способны!».

Что-то никто не вызвался в Вашингтон поехать. Почему? Да потому, что ничего не получится — только опозорятся, а я готов, и, думаю, рано или поздно меня позовут. На дочь американского президента — собственно, как и на любого другого человека, у которого аллергия на шерсть, — я потрачу минуты две, максимум три...

— ...и станете министром здравоохранения Соединенных Штатов...

— Зачем? Просто ребенка жалко, к тому же, когда знаешь, что есть выход... Смотришь, все люди идут в пропасть, и не можешь молчать: «Господа, вот же другая дорога — лучше пойти по ней». Отвечают: «Нет, не годится». Почему? «Потому что нельзя, в учебниках не написано, потому что вы кого-то роняете, они падают...». Да, действительно падают, но для того, чтобы встать.

— Новый афоризм?

Анатолий Кашпировский — Дмитрию Гордону: «Я очень переживаю за страну, где родился, страдаю, но черные полосы непременно сменяются белыми, и я думаю, всех нас в итоге ждет белая полоса» Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

— Возможно. Какой тут механизм? Допустим, у человека аллергия на шерсть, он приносит ее в марле — немножко, чуть-чуть, и я даю ему этим аллергеном дышать. Скажите, а разве не таким способом оспу лечат? Маленькая дозировка продукта — и все!

— Прививка?

— Конечно, плюс мобилизация иммунной системы и Бог знает чего еще. Человек делает три вдоха, и я его роняю. Все падают, как дрова, лежат... Вижу, аллергик встал. «Как дела?». — «Отлично — дышал только что шерстью и нормально себя чувствую». Если же, допустим, аллергия на холод, я обкладываю его льдом: под носом, на шее — там, где сосуды. Упал, полежал, встал... «Хорошо?» — спрашиваю. «Прекрасно».

Когда в 2006-м году я был на Урале — в Перми, в Екатеринбурге, в Уфе, — там стояли морозы до 30 градусов, и, помню, в одном из этих городов вышел на сцену мужчина, у которого аллергия на холод через шесть лет переросла в бронхиальную астму. Обложил я его льдом и сказал: «На одного аллергика стало меньше, но это еще не все. Охрана, выведите его на улицу, разденьте до пояса, разотрите снегом и потом приведите сюда».

— Растерли?

— На совесть. «Как дела?» — спрашиваю у раскрасневшегося уральца. «Хорошо». — «Это еще не все, — говорю. — Завтра утречком идите к реке Урал, в проруби выкупайтесь. Придете — доложите». Тут же находится второй мужчина: 26 лет страдал аллергией, мучился, принимал таблетки и заработал тяжелую астму с эмфиземой легких. Поэтапно он прошел то же самое и закончил купанием в проруби. Потом до конца моего пребывания в этом городе каждый день ходил на реку и моржевал.

Выходит, вы, господа доктора, неправильным путем пошли, потому что используете только силу медикаментов, а как же сила природы, сила, если на то пошло, Господа Бога? Как бы там ни было, то, что я делаю, законно, а значит, и божественно.

— Анатолий Михайлович, 11 августа вам исполняется 70 лет. Я, может, не должен был этого говорить...

— ...почему?

— Вы своего возраста не стесняетесь?

— Наоборот, и иногда, особенно в спортзале, я задаю встречный вопрос: сколько мне лет? Человек прикидывает: «Где-то, наверное, 55». — «Нет, — поправляю, — скоро 70». — «Да вы что?». Я в ответ: «Смотри, подхожу к снарядам».

«Месяц назад со штангой в 165 килограммов я приседал шесть раз. Низко, прямо до пола...»

— Когда вы в свои 69 вошли в мой спортзал, все — и тренеры, и их подопечные, — о своих делах позабыли. Они просто обалдели, — другого слова не подберу! — увидев, сколько железа человек в такие солидные годы тягает. Скажите: с какой штангой в руках сегодня вы приседаете?

— Рекорд молодости — вес 240, а до недавнего времени (месяц назад страшно травмировался) приседал со 165 килограммами шесть раз. Низко — прямо до пола! — садился и, чтобы суставы прорабатывались лучше, еще и раскачивался. Делал так три подхода.

— Три подхода в возрасте 69 лет!

— Почти 70, но что тут нереального? Я даже удивляюсь во время тренировок: как это человек со 150 килограммами не встает — не может такого быть! Сейчас едва ли не у всех проблема — колени: я даже хочу сделать когда-нибудь под таким названием передачу (только подразумеваются не женские колени, а любые, и мужские тоже). Суть в том, что у многих ноги — голень и бедро! — сгибаются под прямым углом: ровно так, как люди садятся на унитаз. Так положение и закрепляется... Я говорю: «Плохо, что таких туалетов теперь большинство — раньше человек глубоко садился».

— В селе?

— Да, где-нибудь в будочке — на природе, на огороде, а теперь получает анкилоз коленного сустава. Поэтому хочу научить горожан, как тренировать суставы, как сделать так, чтобы можно было присесть глубоко.

— Надо, очевидно, к прежним туалетам вернуться...

— Зачем, если есть упражнения? Советую всем: беритесь за дверную ручку и, держась за нее, потихонечку приседайте.

— Да, Анатолий Михайлович, смотрю на ваш цветущий вид в почти 70 лет... Признайтесь, вы никогда не думали над тем, сколько всего проживете?

— Вопрос непростой и рассчитанный на какой-то чудесный ответ. Очень трудно такие темы затрагивать...

— А сколько бы вы хотели — вот объективно?

— Чтобы это примерно равнялось среднему возрасту всех, с кем общаюсь. Почему? Часто вот говорят: «Желаю вам долгих лет, до 200 живите!». Я возражаю: «Вы что? Это же каторга, пытка! Представьте, мне 200 лет, а где друзья, знакомые, единомышленники? Окружающие не понимают тебя, ты их, а где мои родственники, близкие, дети — их нет! Надо желать так: «Живите вы и все, кто рядом с вами, друзья и даже враги, — 200 лет!» — тогда другой разговор, а самому оставаться — это камера-одиночка.

— У нашей беседы есть один недостаток: она уже подходит к концу. Напоследок я хочу вас спросить: как вы считаете, в течение этого интервью много людей исцелилось?

— Если скажу, что много, столько и будет.

— Тогда скажите...

— Много!

— Завершая свои давнишние телесеансы, вы всегда считали до 33-х...

— Знаете, что это было? Легкое заигрывание с религией. Тогда уже церковники как-то на меня наезжали, и я подумал: «Брошу-ка им кость — буду считать до 33-ти». Смешно!

— Тем не менее, когда звучала прекрасная музыка — по-моему, гитариста Франсиско Гойи — и вы что-то увлеченно и вдохновенно говорили, было здорово. Представим, что заканчивается сеанс и вам предстоит обратиться к многомиллионной аудитории Украины с какими-то напутственными словами...

— Я очень переживаю за страну, где родился и которую считаю своей родиной. Я так же страдаю, как и вы сейчас, но всему приходит конец. Черные полосы непременно сменяются белыми, и я думаю, что всех нас в итоге ждет белая полоса. Крепитесь, держитесь изо всех сил — вместе мы выживем!