(Продолжение. Начало в № 20, № 21)

«ТОВАРИЩ ДАНЕЛИЯ, КУДА ВАШ ГЕРОЙ БЕЖИТ?» 

— Вы однажды обмолвились, что «Осенний марафон» — это мужской фильм ужасов...

— ...так все говорят.

— Это картина о вас?

— Наверное — в какой-то степени, но вообще редко кто мог сказать мне, что фильм этот не про него. Единственный, кто ничего понять не мог, — Басилашвили, он недоумевал: «Я никогда в такой ситуации не был!».

— Потрясающе! Что за грузин?

Марина Неелова и Олег Басилашвили в «Осеннем марафоне». «Басилашвили недоумевал: «Я никогда в такой ситуации не был!»

— Сам не знаю (улыбается), хотя, грузины-то разные бывают...

— Это правда, что начальство требовало от вас, чтобы Бузыкин в конце все-таки к жене вернулся?

— Да. Когда «Осенний марафон» я закончил, мне 50 лет исполнилось, чувствовал себя ужасно: замечания, переозвучивание, перезаписи, монтаж — и вот снится, что меня вызывают и спрашивают: «Товарищ Данелия, куда ваш герой бежит?». Я: «Ну, как? Это пробежка спортивная».

— От всех убегает...

— «Нет, — говорят мне во сне, — он в Швецию бежит». — «Почему в Швецию?». — «А мы это шоссе знаем — оно как раз туда идет!». Просыпался я в ужасе, а теперь картину показываю, и никто ничего: все нормально.

По финалу замечания были — не про Швецию, нет. «Надо, чтобы он был наказан». Я спросил: «Как?». — «Ну, чтобы к жене хотя бы вернулся». Я не выдержал: «Большего наказания, чем с ним и ту, и другую оставить, придумать я не могу. Не мучайте меня, фамилию мою к чертовой матери убирайте — и сами что хотите делайте!». — «Ты думаешь, ты его наказал?». — «Единственное, что я могу, — последний крупный план удлинить: тогда понятнее будет, что он наказан». Директор промолчал... Сдаю в Госкино: «Главного начальства нет!». Я: «А где оно?». — «К финалу подойдет». Пришли, посидели, потом позвали меня — отдельно поговорить: «Ты последний план удлинил?». — «Да». — «Так это же совсем другое дело!», а дело-то как раз в том, что удлинить его я не смог. Егорычевой, моему постоянному монтажеру, сказал: «Тань, уд­ли­ни!». — «Куда? Он у нас и так до самого конца длится».

— Кто в жизни Марины Нееловой Бузыкиным был — не Гарри Каспаров?

— На эту тему я не говорю никогда.

— Басилашвили никак понять не мог, о чем этот фильм, но специалисты уверяют, что главное достоинство ваших картин именно в этом: никто до конца понять не может, о чем они, — вы с этим согласны?

— Это хорошо, потому что какую-то мысль, любую, в прин­ципе, одной фразой высказать можно, или двумя, или, во всяком случае, в короткую газетную статью уместить. Длинная уже скучноватой становится, а в принципе, все самое важное давно сказано: «Не убий», «Не укради», «Почитай отца твоего и мать твою»...

— ...коротко и емко...

Евгений Леонов, Норберт Кухинке и Олег Басилашвили в лирической комедии «Осенний марафон», 1979 год. «Андрей, я алкач?». — «Алкач, алкач...»

— ...так время и деньги тратить, чтобы ты им то же самое в своей картине сказал, зачем? Поэтому каждый фильм у меня очень о многом. Проблема Бузыкина в том, что он никому отказать не может, всех ему жалко, всем он добро хочет сделать, но от этого только хуже. У жены свое: она знает, что у него любовница, но боится, что он в этом сознается, ведь если скажет — что-то радикальное произойти должно, а так это тянется-тянется, может, и кончится. У Нееловой своя правда, у соседа своя...

— ...у Волчек своя...

— ...да, действительно. Вот о чем фильм? Об этих людях, у каждого из которых свое понимание. Кто-то считает, что кино о любовном треугольнике, — ну, о треугольнике, так о треугольнике.

«ЛЮБА СОКОЛОВА НИКОГДА НЕ ГОВОРИЛА НЕПРАВДУ» 

— После «Осеннего марафона» вы клиническую смерть перенесли, едва не умерли, 40 килограммов весили — что с вами случилось?

— Мне желчный пузырь удалили, а когда дренаж вытаскивали, перитонит начался. В принципе (улыбается), от него мало кто не умирает.

— И что, к тому свету совсем близки были?

— Три дня неживой лежал, клиническую смерть перенес, и когда глаза открыл, все кричать стали: «Он жив, жив!». Врач сказал: «Такого не бывает, молитесь, на миллион — один случай!». После этого дышать я не мог, есть не мог — конечно же, исхудал.

Первая жена Георгия Данелии Ирина Гинзбург с дочерью Светланой, 1952 год

Из книги Георгия Данелии «Безбилетный пассажир».

«Помимо того, что Кикабидзе — великолепный актер, у него одна особенность есть: если сцена у Бубы не получается, тут же проверять сценарий надо. Буба так в роль входит, что сыграть то, чего его персонаж по логике характера сделать не может, не в состоянии.

Кстати, в образ Буба не только на съемках входит. Узнав, что со мной плохо, Буба тут же в Москву прилетел, и кто-то ему сказал, что я вроде бы уже умер. Позвонить мне домой и спросить, умер я или нет, Буба, конечно, не мог, дня два выжидал, а потом Юре Кушнереву (он вторым режиссером на «Мимино» работал) позвонил — выяснить, когда похороны. Тот сказал, что я жив, и Буба навестить меня в больницу поехал.

Лежу я в палате — синий, похудевший (Леонов сказал, что по весу и по цвету я тогда цыпленка табака напоминал), открывается дверь, Буба с цветами заходит. В дверях остановился, посмотрел на меня, тяжко вздохнул. Потом подошел к постели, положил мне в ноги цветы, потупил глаза и в скорбной позе застыл, как обычно у гроба стоят.

— Буба, — пробормотал я, — я еще живой.

— Вижу, — печально сказал Буба.

Он же на похороны настроился и из образа выйти не смог».

— 26 лет вашей женой прекрасная актриса Любовь Соколова была, которая вас на девять лет старше. В одном из интервью Любовь Сер­геев­на сказала: «Данелия мог на несколько дней из дома пропасть, сильно выпить, другой женщиной увлечься»...

— Она никогда не говорила неправду.

— Неужели вы — такой интеллигент — пили ?

— Люба Соколова — очень порядочный, честный человек, и вранья от нее я в жизни не слышал... (Улыбается).

— Ваша следующая жена Галина при­знавалась, что когда вы познакомились, она сразу предупредила: «Ко мне не приставайте, грузин не люблю» — это правда?

— Да — она совсем молоденькой еще была...

— Хотя в глубине души, оказалось, грузин все же любила...

— Так случилось, что вроде бы да — потом. Эту фразу она мне, когда «Я шагаю по Москве» снимал, произнесла, а женился я на ней через 20 лет.

— Говорят, Виктория Токарева, с которой вы долгое время близки были, против этого вашего брака очень протес­товала — это ваша нынешняя жена рассказывала. В чем же протесты ее выражались?

Вторая супруга режиссера актриса Любовь Соколова с сыном Николаем (умер от наркопередозировки в 1985-м) в комедии «Тридцать три», 1965 год

— Надо у Гали спросить (улыбается).

Из книги Георгия Данелии «Безбилетный пассажир».

«Женат я три раза был — на Ирине, на Любе и на Гале. На Гале женился недавно — лет 20 назад.

Я любил, и меня любили.

Я уходил, и от меня уходили.

Это все, что о своей личной жизни могу сказать».

«МАЛЕНЬКИЙ, ЛЫСЫЙ, РЯБОЙ — НУ ЧТО ВЫ ЕГО ТАК РАСХВАЛИВАЕТЕ?» 

— Ваша супруга утверждает, что всю жизнь вы гусаром были...

— Ну, мне хотелось бы, чтобы она так обо мне думала. И остальные тоже...

— Почему же вас так женщины любят?

— Вы знаете, есть и мужчины, которые неплохо ко мне относятся. Помню, банкет по «Афоне» был: группа вся собралась, за меня пили, добрые слова произносили, а потом Нина Русланова выступила и правду сказала: «Маленький, лысый, рябой, говорит не очень членораздельно — ну что вы его так расхваливаете?» (смеется).

— Как я понимаю, больше вы Русланову не снимали?

Георгий Николаевич с третьей супругой — актрисой и режиссером Галиной Юрковой

— Снимал, снимал. Нина — прекрасный человек: я в туалет посмотреть в зеркало побежал — и увидал: она права!

Из книги Георгия Данелии «Тостуемый пьет до дна».

«Я был молод и был влюблен. Безнадежно. Она была замужем и благосклонна ко мне не была. Но как-то вдруг позвонила и пригласила к себе вечером на чай (муж был в отъезде).

Я занял денег, на Центральный рынок поехал, большой букет цветов и персики купил. Она на площади Маяковского жила, в доме, где магазин «Грузия» был. Я поднялся на ее этаж, остановился перед дверью. Сердце уходило в пятки. Спустился в магазин, бутылку коньяка купил.

Она маленькую рюмочку пригубила, а я — всю бутылку. Храбрости не прибавилось.

Спустился, еще бутылку купил. Поднялся. Сидим. Она опять маленькую рюмочку пригубила и персики ела, а я выпил вторую и понял: уже тепло, еще грамм 100 добавить — и полный порядок, но уже 11 вечера было, магазин закрылся. И я предложил ей вызвать такси и поехать в аэропорт Внуково.

— Буфет там всю ночь работает, — объяснил я.

Она отказалась.

— Ну как хочешь, — сказал я.

И поехал во Внуково один.

Прав был Венечка Ерофеев: каждому поют свои ангелы».

— Популярность в жизни сильно вам помогала?

— Ну, не мешала — это уж точно.

С писательницей Викторией Токаревой Георгия Данелию связывали длительные личные отношения и сотрудничество (она соавтор сценариев к нескольким его картинам, в частности к «Мимино»)

Из книги Георгия Данелии «Кот ушел, а улыбка осталась».

«Однажды я в очереди на заправку у бензоколонки около Дома пионеров стоял — очередь длиннющая, до улицы Косыгина, доходила. На красном «жигуле» Евгений Моргунов подъехал — вышел из машины, громко со всеми поздоровался и спросил меня:

— А ты почему в очереди? Тебе без очереди положено.

— Я скромный, — пошутил я.

— Товарищи, среди нас внук Павлика Морозова! — зычным голосом объявил Моргунов. — Без очереди сироту пропустим?

— Пусть заправляется, — вяло кто-то сказал.

— Давай, Георгий Николаевич, подъезжай.

— Не надо... Прошу.

— Товарищи, он стесняется! Скромный! А мы ему так скажем: «Пока не заправишься, никто заправляться не будет!». Верно я говорю?

— Пусть только не тянет, — попросил первый в очереди.

Пришлось заправиться.

Это в 93-м году было, а как-то мы с Моргуновым в Дом кино собрались, на троллейбусной остановке троллейбуса дождались, вошли, троллейбус тронулся, и вдруг он объявил:

— Товарищи, приготовьте билеты!

Пассажиры — их было немного — стали из карманов и сумочек билетики доставать.

— Так. А теперь руку с билетом вверх подняли!

Все начали поднимать руки.

— Выше!

И все подняли руки выше.

— Спасибо, опустили. А вы, товарищ, что руку не подняли? Билет взять не успели? Документик посмотреть можно? Пропуск? Ну, давайте пропуск.

Взял документ, на фотографию посмотрел.

— Так, Жмырев Иван Пантелеевич, старший экономист. Очки снимите, пожалуйста, Иван Пантелеевич. Чуть-чуть брови поднимите. Так, достаточно. Теперь уголки губ опустите. Еще чуть-чуть. Нет, обратно. Хорош. Так, соответствует. Держите, — Моргунов пропуск вернул. — На первый раз прощаю. Заплатите за билет и можете ехать.

И сказал кондукторше:

— Товарищ кондуктор, если про старшего экономиста Ивана Пантелеевича забыть, во вверенном вам транспортном объекте, в принципе, образцовый порядок.

— Спасибо.

— Надо говорить: «Служу Советскому Союзу!».

— Служу Советскому Союзу!

Билет мы так и не взяли, на своей остановке вышли.

Впрочем, это еще что... 1952 год, матч сезона, сборная СССР играет. Билеты раскупили за месяц. С моими однокурсниками и друзьями по Архитектурному институту Димой Жабицким и Андреем Соколовым на стадион «Динамо» в надежде купить билет с рук приехали. Народу полно, все лишний билетик спрашивают. Билеты у двух есть, но продают очень дорого. Смотрю, Женя Моргунов идет. Окликнул.

— Женя, билета лишнего нет?

— А ты без билета? Пойдем, проведу.

— Я не один, нас трое.

— Бог троицу любит. Пошли, ребята.

Протиснулись к контролеру, Моргунов спросил:

— Сева Бобров прошел?

— Не знаю. У меня нет.

— Смотри внимательно. Эти трое со мной. Заслуженный мастер спорта Иванов — проходи, Гия. Заслуженный мастер спорта Петров — проходи, Дима. Заслуженный тренер РСФСР Сидоров. Как тебя?

— Андрей.

— Проходи, Андрей. И постороннему: — А ты куда лезешь, товарищ дорогой?! Ото­йди! Все, мои все прошли. Больше никого не пускать. Будут спрашивать, говори, я в ложе прессы.

Шагов 10 прошли, контролер оклик­нул:

— Товарищ, а кого будут спрашивать?

— Меня.

— А как вас назвать?

— Не уз­нал?! Сталин я, Иосиф Виссарионович.

Все замерли. Контролер открыл рот.

— Шучу. Пошли, ребята.

— Подождите, а говорить-то как?

— Моргунов, Евгений Александрович.

Пошли.

— Товарищ Моргунов, — нас человек в берете догнал, — с такими шуточками советую вам поаккуратнее.

— А вы уверены, что я — Моргунов?

— А кто?

— Берия, Лаврентий Павлович!

Матч мы из ложи прессы смотрели. Мор­гунов хотел в правительственную провести, но я отговорил».

«ТОЛЬКО В ПЕРЕУЛОК ВОШЕЛ — НАВСТРЕЧУ МУЖИК С НАГАНОМ, БЕЗ САПОГ: «О! ФАШИСТ!». Я ДУМАЛ, ОН ШУТИТ, А ОН — ШАРАХ!..» 

— Что за история с вами в Москве 9 мая 1945 года приключилась?

— Ну, 9 Мая — особый для меня праздник, я до сих пор этот день как самый радостный в жизни помню, а в 45-м мне еще 15 не исполнилось, поскольку родился в августе. Я очень долго болел — у меня паратиф был, в этот день впервые на улицу вышел, и во всех репродукторах музыка играет, Утесов поет, такое счастье! Люди на Красной площади собрались: слух пошел, что Сталин выступать будет. Несколько тысяч народу, но я почувствовал, что сил после болезни нет, и домой пошел — нетвердой такой походкой, и только в наш Уланский переулок вошел — на­встречу мужик с наганом, без сапог: «О! Фашист!». Я думал, он шутит, а он — шарах!..

— Выстрелил?

С Викторией Токаревой. «Я любил, и меня любили. Я уходил, и от меня уходили. Это все, что о своей личной жизни могу сказать»

— Слава богу, мимо! (Смеется). Я, как мог, в подъезд побежал, за дверью спрятался. Он заглянул: «Ну, я тебя еще поймаю» — пьяный был... Я там, наверное, еще часа два простоял, хотя слышно было, что он уже удалился.

— Могли и пулю получить...

— Мог... Ой, столько раз со смертью сталкивался, но она, как видите, стороной обходила.

— Однажды вы сказали: «Хотя я всю жизнь в Москве прожил, всегда грузином себя ощущал», а что значит в Москве грузином себя ощущать?

— Вы знаете, мне, наверное, повезло: никогда мне понять не давали, что я...

— ...лицо кавказской национальнос­ти...

— ...да. Я всю Россию объездил, меня ни в чем нигде не ущемляли, правда, говорят, раньше я меньше был на грузина похож, чем сейчас, хотя я и раньше похож был (улыбается). Раза два или три с каким-то негативным отношением сталкивался, но в принципе на что-то пожаловаться не могу. Что значит грузином себя чувствовать? Грузию и своих родителей я обожаю, все мои предки, все родственники — грузины. Как я к русским могу относиться? Мои правнучки уже на 90 процентов русские.

— Переплелось все...

— Да, и нынешняя российско-грузинская ситуация — жуткая трагедия, во мне все разрывается.

— Когда российско-грузинская война началась, вы сокрушенно воскликнули: «Жалею, что до сегодняшнего дня дожил»...

— Более того, счастлив, что мой отец не дожил.

— Вы культовый фильм «Я шагаю по Москве» сняли, а спустя много лет признались, что по другой Москве шагаете, — это болит или просто констатация факта?

— Ну, если честно, тогда Москва уже не такой была, какой в картине показана: это отношение, настроение — и мое, и Шпаликова, и всех создателей. Это эпоха оттепели была, когда всем казалось, что...

— ...попустило...

— Да, никто же не ожидал, что так с этой идеологической борьбой шарахнут и на круги своя все вернется... Я часто из Москвы надолго уезжал и, только возвращаясь, понимал, как этот город люблю, — особенно очень рано, когда улицы пустые, свет мягкий: вот эту любовь я в своем фильме и передал. Сейчас по Москве не шагаю, потому что в связи с недомоганием и ходить трудно. Да, она другая, но дело не в этом, а в том, что я другой. Часто спрашивают: «Какой самый счастливый день в вашей жизни?». Я долго думал, а потом вспомнил: мне лет 16 исполнилось, когда в комиссионном пид­жак мне купили. Я его надел, волосы назад зачесал, бриолином намазал... Пиджак длинный, как у всех стиляг, был, я в нем на улицу вышел, а что дальше происходило, не помню: наверное, походил-походил — и домой...

— ...но это счастье было...

— Да!

— «Я часто из Москвы надолго уез­жал...» — вы говорите. Помотало вас?

— Еще и как — и по Союзу, и по миру. Насмотрелся...

С Натальей Гундаревой и Людмилой Гурченко, 80-е годы

Из книги Георгия Данелии «Безбилетный пассажир».

«На Диксо­не вылезли из самолета — погода омерзительная: мокрый снег, ветер, а я уже в салоне замерз, как цуцик, — сидишь на железной скамейке, а за спиной холодный железный борт.

Отвезли в двухэтажную щитовую гостиницу, одиноко торчащую на пустыре у аэропорта. Я сразу же лег на кровать и укутался одеялом.

— Пошли на танцы, — младший лейтенант опять за свое.

— Какие тут, к черту, танцы?

— Люди есть — значит, и танцы есть.

И ушел.

Между прочим, лейтенант был прав. Когда летом 46-го я в Сталинграде был — с мамой на съемки фильма «Клятва» поехал, — съемочная группа на пароходе жила: весь город лежал в руинах. А среди остовов домов — сбитая из досок танцплощадка, и по вечерам там под баян военные с девушками танцевали. Есть люди — есть и танец.

Ночью я не спал, думал. Ближе к утру младший лейтенант явился. Подошел к моей койке, позвал шепотом:

— Георгий, пошли в уборную! Поможешь!

Удостоверение у него в очко выпало... Он зажигал спички. Его видно, оно сверху плавает, но глубоко — рукой не достать, и надо, чтобы лейтенанта за ноги я подержал. «Если не вытащу, — он сказал, — мне трибунал светит!».

В сортире мы отодрали от очка доски, и лейтенант в яму нырнул — первый раз расстояние не рассчитал и с головой окунулся.

Заполярье, край земли, путь мужественных покорителей Арктики, Нансен, Лаптев, Амундсен здесь свою славу нашли, а я чем занимаюсь — в будке сортира стою и за ноги младшего лейтенанта держу, который в говне копается...

Удостоверение выловили, младший лейтенант разделся догола, я поливал его из ведра холодной водой, а он своей майкой себя тер. Майку потом выкинули, а когда вернулись в комнату и легли, сосед заворочался и пробормотал недовольно:

— Ну и напердели, дышать не­чем.

Лейтенант встал, достал из своего чемоданчика флакон одеколона и вылил его на себя. Тут полярник от возмущения совсем проснулся:

— Ты что делаешь?! Напердел так напердел, никаким одеколоном не перешибешь! Только зря израсходовал!

И тут снаружи раздался треск, крик, а потом — истошный мат на всю тундру: кто-то пошел в сортир и провалился. Доски-то мы на место положили, но прибить их было не­чем.

Между прочим. Чтобы понять, почему полярник так возмутился, когда лейтенант одеколон вылил, ситуацию на Севере в те времена надо вспомнить.

Квартальный план по спиртным напиткам выполнялся там за неделю, и почему-то поставляли их всегда так: есть водка — нет пива, есть пиво — нет водки. Сцена: Мурманск, пивной ларек на набережной, за ларьком на рейде — корабли, на кораблях — флаги всех стран, а к ларьку — длинная очередь: завезли пиво. В очереди среди прочих — два ллойдовских капитана. (Ллойдовский капитан — морская элита, он должен в совершенстве английским и французским владеть, лоции всех крупных портов мира знать и много чего другого). На капитанах — сшитые по заказу в Голландии фуражки, приобретенные в Англии белоснежные сорочки, костюмы сидят безупречно, пуговицы сверкают. Подходит их очередь, капитаны две кружки пива берут, в сторонку отходят, из кармана два флакона тройного одеколона достают, отвинчивают колпачки, чокаются, одним глотком одеколон выпивают и запивают пивом.

А когда в единственный в Мурманске ресторан (он был в гостинице, где мы жили, когда «Путь к причалу» снимали) водку привозили, очередь выстраивалась такая, что конца ей не было видно. Холодно, сумрачно, дождь со снегом идет, а очередь часами стоит и ждет.

...Открывается дверь, два швейцара пьяного клиента выносят, аккуратно на тротуар укладывают, потом второго выносят, рядом кладут и объявляют:

— Следующие двое — заходи!».

«ГЕОРГИЙ НИКОЛАЕВИЧ?». — «ДА». — «А МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО ВЫ УМЕР». — «ИЗВИНИ, НО ЖИВ» 

— На стене у вас гитара висит, а еще, знаю, богатейшая коллекция барабанов собрана...

— Все барабаны сыну я подарил — к сожалению, с его уходом ушла и коллекция...

— Большая была?

В кругу семьи. Георгий Николаевич с внуком Микой, за ним жена Галина Ивановна, слева — внучка Маргарита с дочерью Сашей и другие

— Ну, разные барабанчики были — ког­да гости приходили, мы барабанили.

— Многие ваши фильмы — не просто комедии, а лирические комедии: это же вы этот термин придумали...

— Лирическая у меня только одна — «Я шагаю по Москве», просто когда я ее сдавал, меня спросили: «О чем картина?». Я: «Это комедия», а комедия, между прочим, ни о чем может быть. «Чего ж не смешно?». — «Это лирическая комедия». — «Так в титрах и напишите». Так термин «лирическая комедия» появился, а «Осенний марафон» — печальная комедия.

— Тем не менее я слышал, что всю жизнь вы трагедию снять мечтали...

— ...да...

— ...почему? Душа компенсации просила?

— Не знаю — я же не снял. Думаю, сверху какой-то приказ был: такое ему снимать не давать, и все.

— Я в вашей книге прочел, что однажды товарищ из Австралии вам позвонил — спросил, или еще вы не умерли...

— Ой... (Смеется). Звонок: «Георгий Николаевич?». — «Да». — «А мне сказали, что вы умер». — «Извини, но жив». — «А мне сказали...». — «Ну, ошиблись». — «А Галина Ивановна дома?». — «Дома». — «Если что, пусть мне позвонит». (Смеется). Судя по голосу, так расстроился, что не умер, так запереживал...

— Георгий Николаевич, я вам хочу пожелать, чтобы вы никогда не умер. Спасибо большое за наслаждение!

— И вам спасибо!

С Дмитрием Гордоном

Из книги Георгия Данелии «Тостуемый пьет до дна».

«Отец Гали скончался. Похоронить Григория Прохоровича хотелось там, где все наши похоронены, — на Новокунцевском кладбище. Поехал в Моссовет, к начальнику, от которого это зависело. Начальник сказал, что официальное письмо нужно.

— От кого?

— От вашего министра.

— Министра нет — одного сняли, а другого еще не назначили.

— Тогда от директора.

— И директора сняли, а другого еще не назначили.

Тогда перестройка уже началась.

— Ну, от себя пишите, но со всеми своими регалиями.

Я написал, что прошу своего тестя, такого-то такого-то, на Новокунцевском клад­бище захоронить. Такой-то такой-то (со всеми регалиями), подпись, число. Машинистке отдал, она напечатала, начальнику отнес, он прочитал, сказал, что неточности есть, внес поправки и к другому начальнику направил. Тот тоже поправки внес и направил к третьему. Тот еще к одному, и, наконец, я распоряжение получил. Там было написано: «Захоронить народного артиста СССР (и т. д. и т. п., со всеми регалиями) кинорежиссера Данелию Георгия Николаевича на Новокунцевском кладбище».

Хорошая, говорят, примета...».