Что человеку нуж­но, чтобы сквозь каменные стены проходить, любые жизненные преграды преодолевать и только вперед идти? Совсем немного: «Видеть цель. Верить в себя. Не замечать препятствия», — говорил в полюбившемся зрителям фильме «Чародеи» герой Эммануила Виторгана маг Ковров. Может, именно верность этому кредо помогла ему в 120 фильмах сняться, на театральной сцене во множестве прекрасных спектаклей блистать, а ныне он свою самую яркую и долгожданную роль играет — роль молодого отца, о которой давно мечтал и которую, наконец, в 78-летнем возрасте благодаря супруге Ирине получил.

Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

Рождение у этой эффектной пары в феврале нынешнего года дочери Этель сенсацией стало, и не только потому что, как 56-летняя Ирина утверждает, к помощи суррогатной матери она не прибегала, а сама ребенка выносила и родила. В московской театральной тусовке, где нынче отцами в возрастной категории 60 плюс становиться модно, Эммануил Гедеонович по количеству прожитых лет — рекордсмен: между появлением на свет его старшей и младшей дочерей более полувека прошло, к тому же крошка Этель, что «благородная» означает, всех пятерых внуков и даже двух правнуков Виторгана младше.

Любящий папаша с коляской гуляет, младенца из бутылочки кормит, трепетно свое чадо на пляже прижимает... Эти трогательные фотокадры все российские (и не только) СМИ обошли, а еще, по словам Эммануила Гедеоновича, ни кроватку, ни коляску, ни одежки они с женой дочурке пока не покупали — на этой статье расходов прилично сэкономили, потому что, в отличие от широкой общественности, которая к столь позднему отцовству с некоторым предубеждением отнеслась, родные и близкие прибавление семейства на ура приняли и подарками малышку просто завалили. Часто какие-то вещицы сын Эммануила Гедеоновича Максим приносит, и хотя журналисты тут же написали, что Этель одежки после своего племянника Платоши, ребенка Максима Виторгана и Ксении Собчак (тот годом раньше родился), донашивает, Эммануил Гедеонович на мелкие пакости внимания не обращает: ну и пусть злословят!

Что такое женская любовь, он, актер с голливудской внешностью, воплощение притягательной мужественности на экране и в жизни, лучше кого бы то ни было знает, а теперь вот понял, какое блаженство любовь крохотной дочки подарить может. «Для меня появление этого ребенка целый новый мир открыло, — признается артист. — Можете не поверить, но именно ухаживая за Этель, я, кажется, наконец, в полной мере осознал, что такое отцом быть, ведь до этого столько работал, что чисто физически возможности много времени с детьми проводить не имел». Ему совершенно не важно, чем малышка занята: кушает ли, играет ли — он может, замерев, два часа над ее колыбелькой сидеть и любоваться, как она спит.

...Когда после ухода любимой же­ны Аллочки Балтер убитый горем Виторган в квартире заперся и из розетки шнур телефона выдернул, по которому беспрестанно какие-то женщины с недвусмысленными предложениями звонили, ему казалось, что все кончено, даже мысли о самоубийстве посещали. Разве мог он тогда представить, что со временем боль утихнет, а жизнь, должное его стойкости воздавая, щедрый подарок ему сделает? «Если правда, что долголетие счастье приносит, — смеется Эммануил Гедеонович, — у меня сейчас все основания имеются проверить, так ли это на самом деле»...

Сегодня моему собеседнику есть ради кого жить и работать, а ведь многие еще год назад считали, что виторгановские планы ребенка родить — всего лишь пиар стареющего артиста. Эммануил Гедеонович, правда, знал, что для этого нужно: «Видеть цель. Верить в себя. Не замечать препятст­вия» — и все получилось. «На возраст не смотрите, рожайте!» — призывает актер сверстников, и останавливаться на достигнутом они с женой Ириной не собираются. Виторгану, которому судьба и родители красивое библейское имя подарили, есть на кого равняться, ведь ветхозаветный патриарх Мафусаил, как из Библии следует, сына в 187 лет зачал.

«У ПАПЫ 10 СЕСТЕР И БРАТЬЕВ БЫЛО, У МАМЫ — 11: ПОЛКЛАДБИЩА ОДЕССКОГО — МОГИЛЫ МОИХ РОДСТВЕННИКОВ» 

— Должен сказать, Эммануил Гедеонович, что ваши имя, отчество и фамилия — вы смеетесь уже! — довольно не­обычно звучат: откуда они у вас?

— Эммануил, как мы знаем, — это другое имя Иисуса Христа, в переводе — «с нами Бог», хотя выбор для моих родителей странный, потому что папа всю жизнь коммунистом был, семья — атеистически настроенная и никакого отношения к церкви не имела. Никакого! — не только к православной, но и к той, к которой мы по национальности принадлежим.

— Может, кого-то из родственников Эммануилом звали?

Эммануил Виторган родился в Баку в 1939 году, хотя его родители — одесситы. Отец Гедеон Абрамович окончил Одесский мукомольный институт, работал инженером и много ездил по стране, мать Клара Захаровна — домохозяйка

— Это имя маминого брата, которого во время погрома в Одессе убили, и вообще, все мои родные и близкие — одесситы: все!

— А в Одессе погромы были?

— Конечно!

— Кого громить, понятно было, но кому...

— ...тоже понятно — и этих энное количество всегда найдется. Да, в память о мамином брате меня так назвали, а что отчества касается... Гедеон — тоже царь еврейский — очень-очень дальних времен, это папино имя по паспорту, хотя все его Геннадием звали — упрощали всегда.

— Не царское это имя...

— Не царское, а что Виторган... На творческих вечерах довольно часто меня спрашивают: «Что у вас за фамилия непонятная — вы прибалт или немец?», при этом воп­рос: «Вы еврей?» ни разу не прозвучал, а я еврей чистокровнейший. Отвечаю обычно так: «Вы латынь знаете? Вита на латинском — это жизнь, ну и плюс орган. Вит-орган получается — жизненный орган».

— Весь род из Одессы у вас и по папиной, и по маминой линии?

— Все абсолютно. У папы 10 сестер и братьев было, у мамы — 11, и, когда на каникулы в Одессу я приезжал, за два месяца всю родню свою обойти не успевал.

— У вас до сих пор, к кому в этом городе наведаться, есть?

С Ларисой Малеванной в картине Сергея Микаэляна «Гроссмейстер», 1973 год

— Очень немного их осталось, совсем уже немного. Полкладбища одесского — могилы родственников: там и дяди, и тети, и братья двоюродные лежат, и племянники уже, к сожалению.

— Когда по Дерибасовской или по Привозу идете и в лица людей всматриваетесь, понимаете, что той, прежней, Одессы больше нет?

— Ну, не знаю... Я бы таких резких выводов не делал, потому что в Одессе не жил, но у меня замечательные, совершенно потрясающие родственники там были — истинные одесситы. Мои родители уехали и случайно меня в Баку родили. Папа Одесский мукомольный институт окончил, по специальности инженер-мукомол был, по стране колесил и мукомольную промышленность, разрушенную войной, восстанавливал, поэтому во множестве городов Советского Союза работал: мы в Баку, Ставрополе, в Астрахани, Ленинграде, потом опять в Астрахани жили, и везде, даже там, где мы не жили, меня почему-то своим земляком считают. Я не сопротивляюсь: «Да, хорошо, земляк, — говорю. — С удовольствием это звание принимаю и вам всего самого хорошего желаю».

Вот такая история... Сегодня наиболее дорогой для меня город — это Астрахань, где с четвертого по десятый класс я провел: там мои родители лежат, поэтому я ежегодно его посещаю.

«АКТЕРСКАЯ ПРОФЕССИЯ НА ПРОФЕССИЮ ДЕВОЧЕК ОЧЕНЬ ПОХОЖА, КОТОРЫЕ У НАС НА ТВЕРСКОЙ СТОЯЛИ» 

— Как актера я вас, будучи еще ребенком, запомнил, когда фильм «И это все о нем» увидел, где отпетого уголовника Аркадия Заварзина вы играли. Вот Игорь Костолевский в роли Женьки Столетова — герой положительный...

— ...да, комсомолец...

—...а вы — отрицательный...

— На протяжении всех серий подозревали, что убил его я.

— Сбросили с поезда, по-моему...

— Да, но потом выяснилось, что я его вовсе не убивал.

— Вам этот образ отрицательного героя, безусловно, удался, и, кстати, по вашей фильмографии судя, вас часто на роли то агентов ЦРУ, то каких-то негодяев приглашали...

В роли главаря банды Валерия Никитского в фильме «Кортик», 1973 год

— Действительно, я огромное количество мерзавцев переиграл и поражен тем, что люди, тем не менее, относятся ко мне замечательно.

— Насколько я понимаю, подлецов играть не каждый актер соглашается...

— А я, наоборот, охотно такие предложения принимал и объясню, почему. Не вам рассказывать, что и писатели, и драматурги, и сценаристы отрицательных персонажей...

— ...скрупулезнее, тщательнее всегда выписывают...

— Там такая жизнь мясистая, и проживать ее очень интересно. Вообще, для меня до сих пор загадкой остается, почему люди — а все мы вроде бы одинаково на этот свет появляемся — настолько разными вырастают: кто-то в такого превращается, а кто-то — в этакого, поэтому никогда от таких ролей я не отказывался. Мне всегда очень хотелось и продолжает хотеться — наверное, какой-то я ненормальный! — отрицательных персонажей играть, и до сих пор мне кажется, что зрители, которые в залы театров, кинотеатров приходят и ту жизнь, которую я на экране или на сцене проживаю, видят (ну, на сцене положительных ролей у меня больше, чем в кино), понимать должны: действительности это не соответствует...

— Какая из сыгранных вами отрицательных ролей самая, на ваш взгляд, глубокая?

— Вы вот Заварзина из фильма «И это все о нем» назвали и действительно в точку попали, потому что в кино ни одной роли, по мощи с моими театральными срав­нимой, у меня не было — ни одной!

— Это беда?

— Нет, во всяком случае, театру я благодарен, потому что он для меня — мой дом.

— Понятно, хотя, с другой стороны, от театральных ролей ничего не останется...

— Моя жизнь останется, которую я там провел.

— Это да, но кино и через 50 лет, и позднее посмотреть можно, а в театре спектакль сыграли, зрители разошлись — и все...

— Ну вы же знаете: актерская профессия на профессию девочек очень похожа — не знаю, где в Киеве они стояли, а у нас на Тверской...

— У нас на Окружной...

С Алексеем Панькиным в шестисерийном детективе «И это все о нем», 1978 год

— И у нас туда их перенесли. Наша профессия такая — не мы выбираем, а нас выбирают: вот и все! — поэтому от отрицательных ролей я ни в коем случае не отказывался. От положительных — случалось, потому что неинтересно было. Раньше, вспомните, каким положительный герой был — настолько от жизни оторванным, что вид делал, будто не знает, откуда и почему дети происходят и как на этот свет появляются. Сейчас, слава богу, время уже иное, и даже он на экране или театральной сцене ошибаться может...

— ...сомневаться...

— ...мучиться, попытки (показывает — застрелиться) суицида делать и так далее, так что...

Нет, нет, ничуть об этом я не жалею. Так получилось, что на 2008 год и вот сейчас, на 2009-й, юбилеи выпали. В 2008-м 50 лет творческой деятельности исполнилось, а не за горами уже 80-летие — кошмар!

— Глядя на вас, и не скажешь...

— Я тоже, когда эти цифры называю, так напрягаюсь, понимаю, что лет мне уже многовато... Недавно фильм, в котором снимался, озвучивал, на экране себя увидел и подумал: «О-о-о! Кажется, тебе хорошо за 70», а так лет этих совсем не ощущаешь.

«ОНА ОДНО СЛОВО: «ЕВРЕЙ» ПРОИЗНОСИТ — И У МЕНЯ СЛЕЗЫ ФОНТАНОМ: БУМ!» 

— Какие-то комплексы по поводу воз­раста у вас есть?

— Никаких, просто физически, наверное, быстрее, чем раньше, я устаю, но это естественно, да? Когда человек молод, он более энергичный, выносливый.

— Вас, насколько я знаю, за границу долго не выпускали — почему?

С Николаем Караченцовым и Маргаритой Тереховой в картине «Благочестивая Марта», 1980 год

— Никакой истории там не было — прос­то глупость большая. Действительно, когда в Ленинграде я жил, в фильм «Миссия в Кабуле» на роль первого секретаря советской дипмиссии меня пригласили...

Съемки в Кабуле планировались (еще до всех событий афганских, до того, как генерал Громов, бывший наш областной губернатор, ограниченным контингентом советских войск там командовал) и в Индии. Я тог­да впервые должен был за границу вы­ехать, мы с женой чемодан купили, чтобы покупки складывать, но дня за два до отлета директор фильма позвонил — ко мне на студии очень хорошо относились... «Эмма, — сказал, — ты не летишь». Я: «Как?», а он: «Не приставай, объяснять не хочу — со всеми вопросами, пожалуйста, в Ленинградский обком партии обращайся — кабинет такой-то, там Марьиванна какая-то сидит». Я пошел...

— Наивный вы...

— Да нет, совершенно по-советски воспитан я был, и до этого момента никаких поводов даже не имел, чтобы в чем-то сомневаться.

— Вы уже много снимались?

— Дело даже не в этом — я председателем совета пионерской дружины был, членом комитета комсомола в институте...

— Порядочный, без буржуазной червоточинки человек...

— Нормальный, советский, со значком комсомольским, со всеми делами... Прихожу, в общем, в обком Ленинградский, действительно, женщина сидит, которая, очевидно, идеологией руководила, — точно уже не помню, с халой внушительной: помните, прически такие были?

— Да это забыть нельзя!

— Я ей: «Как ни странно, но мне сказали, чтобы я к вам зашел. Вы не могли бы мне объяснить, почему в Индию я не лечу?». Она в ответ: «Могу» — и одно слово: «Еврей» произносит. В цирке клоуны, чтобы заплакать, такую фиговину, баллончик-грушу, нажимают — и у них из глаз струя бьет: пж-ж-ж! — и я так же: когда она это сказала, у меня слезы фонтаном: бум!

— В халу...

— Вот и все — причина в этом заключалась, а потом я ездил.

— Обида сильная была?

— Скорее — жуткое непонимание, потому что действительно ни малейших поводов в моей благонадежности усомниться я никогда не давал. Папу из партии исключали — было дело.

— Не так муку молол?

В роли Виктора Коврова с Михаилом Светиным и Александром Абдуловым в музыкальной комедии Константина Бромберга по сценарию братьев Стругацких «Чародеи», 1982 год

— Знаете о знаменитом «деле врачей»?

— Конечно...

— Так этого мукомола почему-то из партии выгнали...

— Он же в белом халате ходил — наверное, подумали, что с медиками заодно...

— (Смеется). Спустя время партбилет все-таки вернули, но отец жутко переживал — вот это трагедия была, а меня по молодости отказ не так ошарашил, и я-то ладно — режиссера-постановщика этого фильма не выпустили.

— А его по той же причине?

— Да — Леня Квинихидзе фамилию мамы носил, а папа у него еврей по фамилии Файнциммер.

— Ну так кто ж ему виноват? Ясно...

— Вспоминается это теперь с улыбкой, хотя, конечно, огорчений принесло много.

«СНИМАЙ, А ТО ПЕРО ПОЛУЧИШЬ!» — СКАЗАЛ ОН. «ЭТО ПЕРО СЕБЕ В ... ВСТАВЬ», — Я ОТВЕТИЛ» 

— Вы фактурный, крепкий мужчина, а это правда, что однажды в рукопашную схватку с вооруженным хулиганом вступить не побоялись?

— Не в рукопашную — там все интереснее было. Это в Ленинграде случилось, я по Невскому шел, а перед Аничковым мостом, там, где кони знаменитые, остановка троллейбусная. Как раз троллейбус подошел, дверцы открылись, и парень молодой выскакивает, моряк...

—...вразвалочку...

В роли генерала ЦРУ с Юрием Волынцевым (генералом КГБ) в комедии «На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди», 1992 год

— В руке у него — пистолет: он явно то ли наколот, то ли чего-то перебрал, идет очень быстро и мимо меня проходит. Я автоматически, о последствиях даже не думая, взял и пистолет из руки у него вырвал — и все: зажал и идти спокойно вперед продолжаю, а морячок ничего даже не понял: вертится, уже просто орет, но вокруг толпа. Прошел я немножко, пистолет карман оттягивает... Сам себя спрашиваю: «Зачем это сделал? А если бы, когда я схватил, он среагировал?».

— И что с пистолетом потом было?

— С Аничкова моста в Фонтанку его выбросил — вот такая история. Кого-то персонально я не защищал, просто рефлекс вдруг какой-то сработал, а ведь, когда пистолет зацепил, тот парень — он же глупый! — меня пристрелить мог.

— Кстати, о троллейбусе — в нем, если не ошибаюсь, на вас покушались, часы снять пытались...

— Мы сейчас какие-то страшные истории рассказываем. Людей напугаем — они спать не будут. (Смеется).

Это действительно история изумительная была. В Театре Маяковского знаменитого флотоводца Нельсона я играл — он же очень мощный такой, с решительнейшим характером...

— ...и одним глазом...

— Ну да. После спектакля я из театра вышел и в троллейбус сел, до дома — он у меня тогда на Краснопресненской был — несколько остановок проехать. Я еще весь в своей роли — вообще, после спектакля обычно часикам к трем отхожу, и какой-то человек подсаживается, а до этого у меня день рождения был и мне часы подарили.

— Хорошие?

Александр Дольский, Александр Хочинский, Вера Алентова, Владимир Стеклов и Эммануил Виторган в музыкальном фильме «Когда святые маршируют», 1990 год

— Seiko. Это давно было — тогда о таких только мечтать можно было...

«Времени сколько?» — попутчик спрашивает. «Столько-то», — отвечаю. Он Seiko увидел: «Какие часы хорошие!». Я согласился: «Да, хорошие». Не глядя друг на друга, переговариваемся, в салоне троллейбуса еще несколько пассажиров сидит...

Он вполголоса: «Ну, может, хватит? Поносил...». — «Да нет, — говорю, — я только начал». Он снова: «Давай снимай!». — «Не могу», — отвечаю: вот так разговариваем — тихо, спокойно. Я еще в Нельсоне, который всем и вся руководил и только что леди Гамильтон — Наташу Гундареву — целовал. Этот мужик с нажимом: «Снимай!». Я: «Нет!». Он: «Снимай, а то перо получишь!». — «Это перо себе в... вставь», — я ответил и то место назвал, куда обычно его вставлять предлагают.

— Одним словом, Нельсон...

— Попутчик, похоже, терпение терять стал: «Сейчас ты договоришься!» — и матом так... очень сдержанно. Я к нему повернулся: «Ты что?..», а он на меня смотрит и вдруг: «Извини! Извини! Как же я тебя не признал? Прости меня, пожалуйста. Хочешь, со всех часы сниму и тебе отдам?».

Кстати, об отрицательных персонажах... Обычно, когда куда-нибудь на гастроли или на съемки мы приезжаем, меня всегда на перроне или в аэропорту представители из органов встречают: тогда КГБ был, сегодня это ФСБ, ну и так далее...

— Погреться в лучах славы хотят...

— Они меня на экране, на сцене видят — и им пообщаться интересно, а общение, естественно, где? В парилке — условно это «чаю выпить» называется, и в одну из таких встреч в Калинине — как он сейчас именуется?

— Тверь...

— Да, да, меня спросили: «Ты в тюрьме выступить не хочешь?». Я: «Хочу!». Актеры же очень любознательны вообще, людьми мы питаемся (так же, как и зрители нас жрут, в театре или в кино на нас глядя).

И вот я туда, за колючую проволоку, попал — это очень интересно было, очень! Там несколько человек сидели — матерые, колоритные паханы такие, которые практически не выходят: срок закончился, они только освободятся — и тут же новое преступление совершают, чтобы назад вернуться. Там и библиотека весьма приличная была — мне такие вопросы задавали, которые и в обычной аудитории не часто услышишь, а опыт у меня огромный: творческих вечеров много я проводил. Мне это нравится, потому что там то, что думаю, сказать могу...

— ...и опять-таки обратная связь...

С коллегой по Театру Маяковского Светланой Немоляевой. «В этом театре многие звезды переработали. И уходили...»

— Конечно. Заготовленных текстов авторских у меня нет — это мое понимание жизни. Часа три я с теми людьми провел, мы абсолютно нормально общались. Выходим — меня спросили: «А в женской зоне выступить не хочешь?». Я: «Интересно, конечно» — и меня туда ведут: она чуть ли не через дорогу, оказывается.

— Не через подземный ход провели?

— Нет (смеется). Вокруг меня крепкие такие ребята идут — полковник, начальники разные, женщин выстроили... Они почему-то — меня это поразило! — все в платочках, очень накрашенные, губы особенно, на них не по сезону теплая одежда какая-то (летом эти телогреечки странно выглядели). Я сквозь строй иду и слышу: «Ух, этого бы сейчас трахнуть!» — оттуда, от женщин несется. Поворачиваюсь, а полковник, который меня сопровождал, спросил: «Может, хочешь?».

— Потрясающе...

— Я: «Нет, не хочу». В зал, полный женщин, вхожу и совершенно не нарочно вдруг о детях говорить начинаю. Просто не знаю, почему — не для того, чтобы раны разбередить, воспоминания вызвать... Весь зал — в слезы, и мы с ними часа четыре замечательно провели.

Один из тех, с кем я в мужской зоне общался, мне в троллейбусе и попался. «Мы так хорошо с тобой беседовали...» — сказал и еще раз: «Извини», и еще раз: «Хочешь, часы у всех остальных сниму и тебе отдам?».

«У ГОНЧАРОВА ОЧЕНЬ СЛОЖНЫЙ ХАРАКТЕР БЫЛ — ОЧЕНЬ! ЛЮДЕЙ НЕЗАСЛУЖЕННО ОБИДЕТЬ МОГ — ГОЛОС ТОЛЬКО НА ДЖИГАРХАНЯНА, ГУНДАРЕВУ И НА МЕНЯ НЕ ПОВЫШАЛ» 

— Театр Маяковского, в котором вы долго служили, особенно модным, в отличие от Таганки и «Современника», в общем-то, не был, тем не менее, у него все-таки золотое десятилетие было, когда едва ли не каждая премьера в жизни театральной Москвы событием становилась. В чем же секрет того периода? В таланте главного режиссера Гончарова, в созвездии прекрасных актеров?

— Вы абсолютно правы, такое совпадение произошло — Гончаров был и, конечно, совершенно потрясающие артисты, этот театр определенную нишу занимал.

— Давайте же звезд «Маяковки» тех лет перечислим: Армен Джигарханян, Наталья Гундарева, Александр Лазарев, Светлана Немоляева...

— ...Игорь Костолевский, Миша Филиппов, Таня Васильева — много, много. В этом театре многие звезды переработали.

— Но и уходили ведь многие, правда?

— И уходили... У Гончарова очень сложный характер был, очень!

— Деспотический?

— Людей незаслуженно обидеть мог, даже тех, кто с ним эту жизнь — 30 лет в театре — прошел. Почему тот же Армен Джигарханян ушел?

— Из-за Гончарова...

С Леонидом Каневским в спектакле Театра на Малой Бронной «Поздняя любовь»

— ...Андрея Саныча. Армен курс во ВГИКе набрал, к Гончарову зашел и попросил: можно, мол, чтобы во ВГИК мне не ездить, я со студентами после окончания репетиций и до спектакля, с трех часов дня до семи, работать здесь буду? У Гончарова какой-то бзик случился, и он отказал, хотя помещение свободно было. Армен обиделся и ушел, а ведь он слава театра, который они с Андреем Санычем вместе рожали. Вместе с тем, должен вам сказать, что вообще Гончаров талантливейшим человеком был, — талантливейшим! — и лично я ему многое простить готов.

— За талант?

— Да. Он, вы знаете, голос только на трех людей не повышал — на Армена Джигарханяна, Наташу Гундареву и на меня: все! — а там людей по живому кромсать мог: тех же Лазарева и Немоляеву...

— Прекрасных актеров...

— Да просто характер жуткий.

— Ну а что значит «кромсать»? Орать, унижать?

— Да, да, да, и даже один раз до того дошло, что Света Немоляева сказала: «Все, я из театра ухожу, мы с Сашей уходим», и к ним в гримуборную я влетел и их убалтывал: «Ребята, ну что вы, Гончарова не знаете? Вы же его лучше, чем я, изучили, вы с ним большую жизнь прожили». Вместе с тем я ему действительно многое простить могу, потому что он человек этого дома — ничего другого для него не существовало.

«ВСЮ ИСТОРИЮ ТЕАТРА ВО ДВОР ПОД ДОЖДЬ ВЫБРОСИЛИ, И, КОГДА ЭТО УВИДЕЛ, ОЗВЕРЕЛ. ВОТ ТОГДА И РЕШИЛ: УХОЖУ» 

— Вы, для кого театр Маяковского тоже домом был, тем не менее бросили его, ушли — чем такой серьезный поступок вызван?

— Да, таких поступков в моей жизни, очень серьезных, несколько было. Один из них — переезд из Питера в Москву, где, при всей прежней популярности, опять с нуля начинать пришлось. Москва — жесткий город...

— ...никто никого там не ждет...

— ...и вот опять все с нуля. По-моему, это нормально, а почему я из «Маяковки» ушел... Мы только что о Гончарове говорили... Да, сложный он характер имел, хотя и пошутить мог. В его время у нас в театре и капустники, и всякие дела были, мы и дурачились, и все праздники вместе проводили, и вот Андрей Саныч из жизни уходит, и мы — я имею в виду членов художественного совета — понимаем, что какой-то замены сиюминутной ему просто нет. Он ведь очень мощной фигурой был.

— ...и на смену себе никого не готовил...

Эммануил Гедеонович с третьей женой Ириной Млодик, старшим братом Владимиром, двоюродным братом Семеном и другими

— Это просто беда, но о преемнике и Товстоногов не позаботился — БДТ без главного режиссера остался. Казалось бы, какое количество учеников и у Гончарова, и у Товстоногова Георгия Александровича, но БДТ долгие годы никто из режиссеров не возглавлял, Кирилл Лавров, бедный, мучился — этот воз тянул. Странно очень...

Мы, в общем, тогда решили: надо, чтобы ученики гончаровские Петр Фоменко и Эймунтас Някрошюс — а это все мощная режиссура! — по спектаклю в сезон поставили, пока возможность выбора не подойдет. Мы хотели, чтобы новый худрук планку ниже не опустил, а хотя бы театр удержал, правда, должен признаться, последние спектакли Гончарова далеко не на том уровне были, на котором он предыдущие делал. То ли физически ослабел, то ли еще какая-то причина... Это его, конечно, жутко волновало и внутренне невероятно бесило, и, я думаю, это одной из причин его болезни и ухода из жизни стало.

Не знаю, как все сложилось бы, но директор театра Михаил Петрович Зайцев, который с Гончаровым все эти годы прожил, объявил: «Ребята, из управления культуры позвонили и сказали, что до Нового года нового главного назначить надо», и две фамилии назвал. Вслух вторую произносить я не буду, но...

— ...а первая — Арцибашев?

— И среди этих двух — Арцибашев. Я: «Наверное, Сережа лучше, потому что помоложе и позаводнее, но у него маленький театрик на Покровке, а тут такая махина». И все члены худсовета в один голос: «Сережа Арцибашев!». Он в театр пришел, мы этому в сложившейся ситуации весьма рады были, но так воздух поменялся... Я такого не предполагал и очень сожалею, что, когда о назначении говорили, эту фамилию называл. Ну что мне с ними бороться? Зачем мне это надо?

— Какая-то последняя капля, когда вы поняли: все, уходить надо, была?

— Я из театра ушел, в котором 24 года провел и которому очень благодарен. Массу прекрасных и светлых минут там пережил, да и труппа замечательнейшая — было у кого всему учиться. Это отторжение по нарастающей шло... То ли время сейчас такое — даже не знаю...

Началось с того, что гоголевская «Женитьба» на свадьбе какого-то олигарха была сыграна.

— Да вы что?!

— И олигарх с невестой участие в спектакле принимал — вы представляете?

— Неожиданный поворот...

— Я просто поражен был — во-первых, моими коллегами, которые на это пошли...

— И у какого же олигарха?

— Да не знаю — из Думы кто-то...

— Креативный какой человек — на соб­ственной свадьбе на сцену выйти рискнул...

— Сам факт меня поразил, но той ударной волной, которая из театра меня снесла, еще не стал. Нет, работать я продолжал, хотя масса всяких нюансов имелась, но потом... У нас на ярусах вся история театра размещена была, которому уже 96-й год, между прочим.

— Афиши, портреты...

С Дмитрием Гордоном. «Эммануил в переводе — «с нами Бог». Выбор для моих родителей странный, потому что папа всю жизнь коммунистом был, семья атеистически настроенная и никакого отношения к церкви не имела...»  Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

— Да, там такие имена — кого на тех ярусах только не было! Говорю же: в этом театре замечательные, потрясающие артисты играли — Бабанова, Астангов...

— Бабанова еще при Охлопкове примой была...

— Да, да! Там мощные руководители работали: Мейерхольд, Охлопков, Гончаров — все громкие, активные, театру в этом смысле везло. Короче, всю его историю во двор под дождь выбросили, и я, когда это увидел, озверел — ну просто озверел! То, что можно было собрать, собрал, и у меня сейчас в офисе часть тех фотографий висит, но все же размокло — история театра!

— Кошмар!

— Вот тогда и решил, что все, ухожу, — оставаться там не могу, но понимал, что замену на мои роли ввести очень сложно — не потому, что настолько хороший актер, просто еще кого-то такого же не было. Поэтому играть до тех пор согласился, пока они артиста найдут, чтобы вместо меня в спектакли ввести. Пять названий, по-моему, оставалось, год я работал, а потом они какую-то гадость сказали, уже лично ко мне относящуюся, и я просто повернулся и ушел.

Больше туда не захожу, хотя в двух минутах ходьбы от театра живу и из спальни у нас моя гримерка видна — через двор прос­то (поэтому всегда на репетиции я опаздывал). До сих пор ребята из театра много звонят, мы очень хорошо общаемся — что ни говорите, а атмосфера даже при таком жестком руководителе, как Гончаров, нормальная была.

(Окончание в следующем номере)