В шоу-бизнесе — и в постсоветском, и в мировом — существует неписаное правило: скажи, с кем ты работал, и я скажу, кто ты. Легендарному, прошедшему, что называется, Крым и Рим, администратору Олегу Непомнящему переживать на этот счет не приходится — в его послужном списке Алла Пугачева, София Ротару, Владимир Пресняков и Филипп Киркоров (плюс Юрий Никулин, чей цирк Непомнящий возил на гастроли). Будучи директором таких звезд, он и сам выбился в звезды. Олег Наумович утверждал, что еще ни к одному заказчику наниматься не приходил — человека, чье имя стало брендом, нужные люди искали и приглашали сами...

О Примадонне российской эстрады Алле Пугачевой Непомнящий может говорить часами, если не сутками, и действительно есть о чем — бок о бок они провели долгих 15 лет, а знакомы 43 (!) года. Когда Олегу (тогда еще не Наумовичу) случайно дали телефон перспективной студентки дирижерско-хорового отделения Московского музыкального училища имени Ипполитова-Иванова, чтобы взял ее на гастроли вместе со своими подопечными — будущими циркачами, он назначил девушке встречу в фойе Всесоюзного эстрадно-циркового училища, где преподавал. Алла пришла заранее: ей очень нужна была подработка...

«Это было в час дня, — вспоминает Непомнящий, — я опоздал всего лишь на пять минут и в дверях столкнулся со своим студентом литовцем Миколасом Орбакасом, который тоже опаздывал, но непосредственно на мой урок, поэтому изо всех сил старался меня обогнать. Симпатичная рыжая девушка, поджидавшая в фойе (это и была Пугачева), как-то пристально, со значением посмотрела на парня, а годы спустя я узнал, почему: накануне нашего знакомства поэтесса Карина Филиппова, цыганка, предложила ей погадать и предсказала, что первый мужчина, которого Алла встретит в казенном доме, — ее судьба... Мы взяли Пугачеву на летние гастроли, она замечательно играла на рояле и превосходно пела, объездила со мной и ребятами все города и веси, а вскоре вышла за Миколаса замуж. Не знаю, гадание тому причиной или простое самовнушение, но предсказание цыганки сбылось».

То, что Пугачева — неординарная артистка, у которой есть будущее, Олег Наумович знал всегда, поэтому позвал будущую звезду в ансамбль «Москвичи» даже несмотря на то, что она, обвешанная пеленками-распашонками, сидела дома с грудным ребенком. «Ну, буду я петь, а кто за дочкой присмотрит? Ты, что ли?» — в сердцах бросила Непомнящему Алла и в ответ услышала: «Да хоть бы и я».

Усатого няня, однако, из концертного директора не получилось, поэтому пришлось звать на подмогу Аллину маму Зинаиду Николаевну: у Олега маленькая Кристина плакала, рвалась из рук и отказывалась брать пустышку. «Перепеленай ее! — кричала из-за рояля Алла. — Разве не видишь: она описалась», а у меня уже руки дрожали, — смеется Олег Наумович. — Памперсов тогда еще не было, и со стиркой и сушкой пеленок нам приходилось туго, но ничего, выстояли: вон какая красавица выросла!».

Хвалить тех, с кем работал и дружил, — в его характере: все они — «красавцы» и «красавицы», «умницы» и «настоящие творческие личности», которыми Бог, как считает Непомнящий, его наградил, даже если общаться с ними было непросто.

В памяти у администратора, жизнь которого была неразрывно связана с жизнью звезд, чей комфорт и успех он обеспечивал, запечатлелись, конечно же, и моменты, когда, чтобы сдержаться и не послать все к черту, приходилось про себя повторять: «Однажды наступит завтра...». Видимо, поэтому свою автобиографическую книгу, вышедшую в 2000-м и имевшую в России бешеный успех, он так и назвал, а кому же неинтересно, действительно ли у Пугачевой был роман с Кузьминым, сенсационный брак Аллы Борисовны с Филиппом Киркоровым — затянувшийся пиар или следствие большой любви, ну и, наконец, на самом ли деле между двумя примами — российской Пугачевой и украино-молдавской Ротару — существует давняя вражда?

Талантливый человек талантлив во всем, и оторваться от мемуаров Олега Наумовича невозможно. На одной странице он покупает Софии Ротару обновку — ситцевый халатик за 12 рублей в универмаге, на другой они вместе ломают голову, как спрятать от ее мужа другую незапланированную покупку — колечко за 437 рэ, а на третьей администратор видит, как за его звездой начинает трепетно ухаживать некто Тайванчик — приносит фрукты и лекарство от кашля... В общем, несмотря на фамилию, Непомнящий помнит все и про всех.

В том числе о себе — простом пареньке из крымского поселка Хлебное, который рванул в один прекрасный день в Москву и без блата и денег доказал, что многое может. В Америке (да и в Канаде, где живут дочь Олега Наумовича Анна и ее семья) таких называют self-made man — человек, сделавший себя самостоятельно, в наших широтах — пока по-разному, но то, что Непомнящего регулярно зовут читать лекции в московских вузах, выпускающих кадры для шоу-бизнеса, кое-что значит: тем, кто еще не реализовался, но очень этого хочет, знать мнение аса полезно.

Счастливый отец двоих детей и дедушка шестерых внуков, мой собеседник жалеет лишь об одном — не раскрыл свой актерский потенциал до конца, хотя сыгранные им гламурный продюсер в «Попсе» и колоритный авантюрист Семен Керзон в сериале «Граница. Таежный роман» зрителю запомнились. Очень уж жизненно было исполнено — с пониманием, так сказать, сути...

«ОТЦА, ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ПЕРВОГО В СССР КОЛХОЗА, УБРАЛИ ЧЕКИСТЫ — ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ ВЫШЕСТОЯЩИХ ТОВАРИЩЕЙ» 

— Добрый вечер, Олег Наумович, я рад приветствовать вас, выдающегося советского и российского администратора, бывшего директора мегазвезд, но начать разговор хотел бы не с этого, а с того, что отец ваш, насколько известно, был председателем первого в Советском Союзе колхоза и кавалером ордена Ленина...

— К сожалению, обо всем этом знаю лишь понаслышке, потому что родился через два месяца после того, как его убили. Люди отца любили и хоронили с огромными почестями — все предприятия прекратили работу на пять минут, раздались заводские гудки...

— Кто же лишил его жизни?

— Ну, вы же в курсе, что тогда в России творилось: убрали его чекисты — по распоряжению вышестоящих товарищей. Это был ноябрь 38-го года, а 4 января 39-го я родился.

Из книги Олега Непомнящего «Однажды наступит завтра».

«Отец был, несомненно, талантливым организатором и сделал по тем временам неплохую карьеру: не считая того, что председатель колхоза по деревенским меркам — большой человек, он был первым, кого наградили орденом Ленина. Вручал орден сам «Всероссийский староста» товарищ Калинин, а 18 ноября 1938 года отца назначили на новую должность — предисполкома. Эту же дату можно считать началом моей личной судьбы: тень этого дня падает на всю мою жизнь — с младенчества и до старости.

Не думаю, чтобы я мог слышать эту историю многократно, — скорее всего, собрал ее по крупицам из осторожных рассказов мамы и сестер, и мне до сих пор кажется, что всей правды не знаю. Достоверно представляю себе и узкую сельскую дорогу с глубокими канавами по обеим сторонам, и виноградники вдоль нее, и смутные силуэты деревянных столбов в начале каждого ряда лоз. Поздняя ночь, вокруг ни души, одинокая линейка — легкая подвода, с запряженной в нее лошадью, и в линейке счастливый человек — мой отец. Он спешит домой, он везет хорошую новость: сегодня получил назначение на должность председателя исполкома...

Мне кажется, что через толщу десятилетий и километров я различаю нарастающий шум мотора. За отцовской спиной возникает полуторка с потушенными фарами без опознавательных знаков — отец уступает дорогу, сворачивает в кювет, но машина устремляется за ним. Почуяв недоброе, он нахлестывает лошадь, пытается уйти от преследования, сворачивает к виноградникам, однако его линейка застревает между двумя столбами: грузовик утюжит повозку и пассажира, и через минуту все кончено — машина растворяется во мгле.

Не представляю, как он добрался домой, — как-то добрался и прожил еще два дня. Позже маме говорили, что он мог бы выжить: у него оторвалась одна почка, добросовестный врач должен был сделать операцию. Мне до сих пор горько сознавать, что отцу не дали последнего, пусть небольшого, шанса. По слухам, у врачей была четкая директива — не спасать, точнее — позволить умереть, а еще точнее — убить.

Сегодня мне некому задать вопрос: «За что?». За ответом обращаюсь к своему опыту и понимаю, что отца убрали (это подлое слово, трусливый синоним смерти, само подвернулось под руку — я тоже дитя той затравленной, запуганной до беспамятства страны), устранили за то, что был слишком популярен, посмел быть первым не только по чину, но и по призванию: так же, как четырьмя годами раньше уничтожили «любимого вождя ленинградцев» Кирова. Мне есть чем доказать свою правоту: по рассказам матери, подтвержденным позже совершенно посторонними людьми, отцу устроили пышные похороны. На пять минут по всему Крыму остановилась работа, гудели машины, был многолюдный траурный митинг с венками, лентами и высокопарными речами. Дешево человеческая жизнь ценилась, а смерть была удобным способом разогреть остывающее варево лозунгов и воззваний построенной на костях идеологии.

Мама осталась вдовой, а я появился на свет через два месяца после смерти отца. Как положено по караимским законам (отец был караимом), я получил при рождении два имени: одно — отцовское, Наум, значилось в документах, но никогда не произносилось, другое — Мусик (уменьшительное от Муслим) — стало моим повсе­дневным. Караимы — сложная смесь древних кровей: еврейской и татарской, есть в караимской родословной и примесь казацкой крови. Караимские обычаи несут в себе глубокий смысл: двойное имя посмерт­ного сына — символ двойной ответственности и особой роли в семье. Я принял роль и ответственность единственного мужчины, не задумываясь, как только подрос, и не расставался с ней никогда».

«ГРИШКА, ГАД, ГОНИ ГРЕБЕНКУ — ГНИДЫ ГОЛОВУ ГРЫЗУТ!» 

— Безотцовщина сильно на вас по­влияла?

— Нет, потому что мама настолько была боевита (ее сила воли, харизма передались и мне). Как мне рассказывали, папа был очень спокойным, рассудительным и интеллигентным (особенно для деревни) человеком, а мама — напротив: бескомпромиссная, напористая, жесткая такая колхозница. «Я в колхозе боевая, боевая-смелая, ловко я плясать умею и в работе первая» — это про нее.
Раннее детство мое совпало с началом войны, и нас сразу эвакуировали — к моей сестре, которая была замужем за военным прокурором Закавказского военного округа, в Ленинакан, поэтому снова-таки отсутствия мужской руки я не почувствовал. Ее муж был очень строгим...

— Ну еще бы — военный прокурор!..

— ...да в то время! Была напряженка: война, перебежчики в сторону Турции — их ловили и без суда и следствия расстреливали. Сам он, конечно, этим не занимался, а выносил приговоры, и однажды... За кого-то, короче, он заступился, дескать, применить высшую меру нельзя, поскольку парень несовершеннолетний и был зависим от дяди, который хотел перейти границу и изменить таким образом родине...

— ...социалистической...

— ...ну да... Мальчика, в общем, освободили, а его мать, армянка, думала, что прокурор это сделал, потому что накануне она принесла мне пакет. В нем были деньги, — уйма! — и когда моя сестра его развернула... Естественно, никто нам не разрешал у чужих людей что-либо брать, но я взял, я ребенок, и вот когда из пакета посыпались эти безумные деньги, конечно, она позвонила мужу. Он пришел, тут же с ужасом все собрал, расспросил меня, все понял, и деньги были возвращены.

— Вы окончили Московский институт нефтяной и газовой промышленности имени Губкина...

— ...да...

— ...а при чем тут эстрада?

— Об этом достаточно часто спрашивают — при чем, и у меня есть ответ. Родился я, как уже сказал, в деревне, и когда мы вернулись из эвакуации, был...

— ...первым там парнем...

— ...точно, а в деревне — 15 дворов. Ну что — чуб, картуз, сапоги, украинский гопак...

— Даже так?

— «Гэ», «разгавор», но когда отучился год в институте, изъясняться старался с московским акцентом, чтобы деревенские поняли, кто идет. Всех поправлял: «Ну что же вы гэкаете? В Ленинграде, на горе, говорят на букву «г»: «Гришка, гад, гони гребенку — гниды голову грызут!» — и все рты раскрывали...

— «Выбился хлопец в люди!»...

— А то! Губкинский институт был замечательным не только потому, что его окончили Вяхирев, Лужков и иже с ними (это было раньше, они немножко постарше, а мне, когда туда поступил, было 16) — там была развита художественная самодеятельность. То, что сегодня «Фабриками звезд» называют, те проекты (подчеркиваю — проекты), которые крутят на телевидении, тоже ведь самодеятельность...

— Проекты есть, только артистов не видно...

— Ну а тогда сложно было даже в Симферополь пробиться, как я пробивался, чтобы по радио пропеть, кашлянув перед записью (кашляет): «Лучше нету того цвету, когда яблоня цветет...». Понимаете, чтобы в Симферополе эту звезду достать с неба, нужно было пройти столько конкурсов, а потом — в Москве...

— ...без блата, без денег...

— Конечно, причем телевидения не было. Миша Злотников в результате (наш, губкинский) телережиссером стал (я не знаю, где он сейчас — прошло столько лет), Валя Дугина в Театр Ленинского комсомола попала. Многие будущие танцоры, певцы у нас учились, а чем еще институт был хорош... В МГУ и губкинском проводили вечера танцев: вся Москва, когда было холодно, съезжалась в МГУ...

— ...на Ленинские горы...

— ...и в наш институт, который на Ленинском проспекте находился (он и сейчас там). Было два таких места...

— ...центра...

— ...художественной самодеятельности, и вот я затанцевал, а на втором курсе, в 57-м, занял второе место среди молодежи и студентов после Чарльза Феликсдаля по рок-н-роллу.

— На Международном фестивале в Москве?

— Да, мне тогда было 17 лет, а проходил конкурс в Театре эстрады, плюс в парке Горького мы выступали в цыганском ансамбле. Ну а в 64-м году в Москве впервые прозвучало слово «пантомима»— никто не знал, что это. Сценическое движение, помню, в Институте кинематографии уже преподавали...

— ...и тут Марсель Марсо...

— Вот как только он на гастроли приехал, начался бум, и в ЦДРИ открыли студию пантомимы — Марсо ее, собственно, и открывал...

— «И сам Марсель Марсо...»!

— Ну да. Туда я попал и там начал учиться, а поскольку, как уже говорил, был очень похож на свою маму, боевую звеньевую, пошел по ее пути и стал администрировать пантомиму (я ведь уже профессиональный мим, так как же могу все это в себе таить?). Рвался, короче, и вырвался преподавать в единственном тогда профессиональном училище циркового и эстрадного искусства на кафедре музыкальной эксцентрики.

«ПОНАЧАЛУ Я БЫЛ ОЧЕНЬ СКРОМНЫМ, ЗАСТЕНЧИВЫМ» 

— Сколько вам лет-то тогда было?

— Ну, раз это 68-й год был — 29.

— Девушки, небось, вокруг так и вились...

— Да, хотя поначалу я был очень скромным, застенчивым...

Из книги Олега Непомнящего «Однажды наступит завтра».

«Едва мы остались вдвоем, Мила спросила: «Куда ты сейчас?». — «На Ленинский, в общагу». — «Это же далеко. Как доберешься? — поздно уже». — «Пешком». — «Понятно, — задумчиво протянула Мила, про себя, видимо, что-то решая. — Послушай, если хочешь, мы можем пойти к моей бабушке — она тут недалеко живет, на Смоленской».

Хотел ли я?!! Если бы она сказала, что нужно идти за ней на край света, в тюрьму или геенну огненную, я не задумался бы ни на секунду. Шли пешком, у меня, наконец, прорезался дар речи, и мы болтали обо всем на свете. Выяснилось, что Мила — манекенщица, работает в ГУМе, что ее бабушка не любит «всех, кто не еврей», но, скорее всего, уже спит, к тому же у Милы есть свой ключ от ее квартиры. Безумная надежда закралась тотчас в мою душу: неужели Мила полюбила меня так же, как я полюбил ее, — с первого взгляда?

Наконец, мы добрались до бабушкиного дома — Мила открыла дверь, стараясь не шуметь, но бабушка, к сожалению, не спала.

«Мила, это ты?» — бабушка говорила с еврейским акцентом и особой, присущей только еврейским бабушкам, интонацией. — «Здравствуй, бабушка, я не одна». — «Кто же это с тобой?». — «Мой приятель, студент». — «И он учится в том институте, куда ты ходишь на танцы и где эти сволочи к тебе пристают?». — «Нет, бабушка, что ты...». — «Послушай, Мила, я не могу пустить его в дом, если он из тех, кто к тебе пристает!». — «Бабушка, он совсем ко мне не пристает». — «Впрочем, он хорошенький, но, Мила, он же не еврей!».

Мне стало смешно, что при мне разговаривают, будто бы меня нет, или я сплю, и, памятуя, что говорила мне Мила, ответил на вопрос сам: «Нет, я еврей». — «Какой ты еврей?! Халоймэс! Откуда ты приехал?». — «Из Крыма». — «Таки ты не еврей, ты — караим». — «Да, караим, но это почти одно и то же».

Нет, бабушку, доверявшую евреям, только евреям и никому, кроме евреев, караим никак не устраивал. Она строго по­смотрела на Милу: «Послушай, он даже не еврей! Я не могу пустить его в дом так поздно!». — «Бабушка, ему далеко добираться, и у него нет на дорогу денег. Не можем же мы его выгнать ночью на улицу, к тому же общежитие уже наверняка закрыли, до утра ему некуда деться».

Бабушка повздыхала, но смягчилась и, в конце концов, пригласила меня войти. «Что ж, заходи, холомей. Кушать хочешь?». — «Очень», — с уверенностью ответил я. «Да, но у нас только еврейская еда — ты любишь еврейскую еду, знаешь ее?». — «Я ем только еврейскую еду», — соврал я, чтобы ей понравиться. «А что любишь больше всего?». — «Цимис», — назвал я единственное блюдо, которое знал. «О-о-о, ты таки еврей. И что же такое, по-твоему, цимис?». — «По-моему, это свинина с черносливом...».

Услышав о свинине, бабушка покраснела и закричала, обращаясь к Миле, которая слушала наш диалог, молча и улыбаясь: «Что этот холомей делает в нашем доме, если он даже не знает, что евреи не едят свинину?! Чем я его стану кормить? Может, ты знаешь мацу?».

По-видимому, я начал все-таки бабушке нравиться, и она хотела найти хоть какие-то аргументы в мою пользу — передо мной появилась тарелка с прозрачным бульоном и тонкие сухие хлебцы, которые я попытался есть, как обычно едят хлеб. Бабушка вновь пришла в отчаянье: «Боже мой, он не знает, как таки это едят люди. Мальчик, покроши мацу в бульон и уже ешь!» — и начала по-еврейски просить Бога, чтобы он простил ее за то, что она разрешила такому грешнику войти в свой дом.

Я начал есть, стараясь выглядеть прилично, но меня, по-видимому, выдавало выражение счастья и довольства, проступившее на лице. Бабушка внимательно на меня смотрела: «Мила, этого ребенка не кормили неделю, он меня разорит» — и вышла на кухню.

Вернулась она с двумя тарелками: на одной была куриная шейка, фаршированная мукой и шкварками, а на другой — кусок курицы с черносливом. Разумеется, я все это подмел и поблагодарил бабушку. «Что, холомей, наелся? Если нет, утром наешься обязательно», — сказала она, опережая мой ответ.

Было уже очень поздно, от еды меня разморило, и глаза начали слипаться, однако оказалось, что отход ко сну тоже не самое простое дело, во всяком случае, в этом доме. Мила продолжала молчать и улыбаться, отделываясь односложными «да» и «нет». Сидела, сложив руки на коленях, и, глядя на нее, я испытывал чувство пронзительной нежности, и тень печали касалась моей души своим темным крылом: она была совсем рядом и, в то же время, где-то далеко. Молчаливая женщина-тайна, наваждение, которое будет преследовать меня многие годы, — впрочем, бабушка могла говорить и за двоих, и за троих.

«Мила, раз у нас гость, мы должны хорошо подумать, где его положить. В моей комнате он спать не может, с тобой я тоже его не оставлю: ведь он начнет к тебе приставать — и не говори мне, я знаю лучше. Мы дадим ему кресло у входа и не станем его обижать: я поставлю ему на столик горячий чай с пряностями, а если он не станет к тебе приставать, утром получит настоящий еврейский завтрак». Возможно, я пренебрег бы любым завтраком, в том числе и еврейским, но усталость и сытость сделали свое дело: выпив стакан чаю, я крепко уснул, сидя в кресле. Проснулся оттого, что мне было невыносимо жарко, — разделся и, успев подумать, что все равно все спят и им должно быть безразлично, насколько я одет, уснул снова.

Утром меня разбудил солнечный луч, светивший мне прямо в лицо, — я машинально поднялся с кресла, сделал несколько шагов и увидел спящую Милу. Из окна бил нестерпимо яркий свет, в его сплошном потоке плясали пылинки, и казалось, что вокруг ее головы сияет нимб. Волосы, разметавшиеся на подушке, отливали золотом, во сне она улыбалась, а под простыней, натянутой почти до подбородка, угадывался силуэт ее тела. Не ощущая своей наготы, я стоял рядом с ней и тоже улыбался, а когда она открыла глаза, вдруг увидел, что они необычайного, редчайшего, фиалкового цвета. Она была похожа на Элизабет Тейлор, и на какой-то миг все показалось нереальным, невозможным, захотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон.

Мила смотрела своими необыкновенными глазами так, как не смотрела на меня ни одна женщина — в этом взгляде не было ни удивления, ни мечущегося испуга, ни вожделения. Среди тысяч и тысяч слов и оттенков я не могу подобрать подходящего слова: она смотрела на меня восхищенно? приветливо? умиротворенно? Нет, все не то, все неточно: в этом взгляде были и нежность, и радость, и лукавство... Не удержавшись, я поцеловал ее в розовую, теплую со сна щеку, после чего, испугавшись собственной смелости, быстро выпрямился, а она протянула руку и благодарным, ободряющим жестом коснулась моего бедра. В ту же секунду я увидел всю картину в огромном старинном, висящем на стене, зеркале — увидел себя, будто со стороны, будто бы ее глазами: стройный, ладный, с длинными мышцами и мужественным разворотом плеч, смуглая кожа, своевольная шевелюра и вдохновенное лицо. Одним взглядом, единственным жестом она сумела подарить мне меня, и это гораздо больше, чем подарить весь мир, ведь тому, кто живет в разладе с самим собой, мир не нужен.

Мне казалось, что я очень долго смотрел в зеркало, но это было только мгновенье. «Сейчас проснется бабушка, уходи скорее!», но бабушка не только проснулась — она уже стояла в коридоре и смотрела на меня с не­скрываемым презрением. Я немедленно вспомнил, что меня защищает только узкая полоска плавок, и мне страстно захотелось одеться, но жестокая бабушка схватила меня за локоть и втащила обратно в комнату. «Он к тебе приставал!» — безапелляционно заявила она. Мила, успевшая накинуть халатик, сидела на постели и смеялась: «Нет, бабушка, не приставал — он пришел пожелать мне доброго утра». — «По-твоему, он выбрал для этого самый приличный вид?».

Мое смущение куда-то испарилось, я вновь чувствовал себя невидимкой и поэтому попробовал оправдаться: «Я просто не подумал...». — «Мила, ты слышишь это — он не подумал надеть штаны! Разве еврейские мальчики не делают этого перед тем, как идут говорить доброе утро?». Мила смеялась до слез. «Бабушка он всю ночь спал в кресле, честное слово». — «А то ты думаешь, я не проверяла, что он там себе делает? Но теперь же он не спит!». — «Так ведь утро, бабушка...». Я не выдержал и прыснул, за что был немедленно наказан. «Что ты еще голый стоишь перед старой женщиной? Почему ты уже не прыгнул в окно от такого позора?».

Я не стал прыгать в окно, а предпочел все же одеться и умыться. Бабушка позвала нас завтракать, и на пороге кухни я просто остолбенел. Стол был уставлен невиданными яствами: на овальном фарфоровом блюде, в окружении зелени, лежала, немного изогнув хвост, щука (меня поразило, что она совершенно целая), стояли салатницы и тарелки с едой, которая соблазнительно выглядела и благоухала, но я с трепетом ожидал, что сейчас опять начнется экзамен, что да как называется, и был совершенно растерян.

На кухню заглянула Мила и попрощалась, сказав, что очень торопится и завтракать ей некогда, — она лукаво улыбнулась мне и исчезла.

Я еще не знал, что мне предстоит привыкнуть к ее внезапным появлениям и столь же неожиданным уходам, привыкнуть к чувству, что каждая встреча может оказаться последней, что я научусь подчиняться ритму ее жизни и не задавать вопросов.

Бабушка недовольно нахмурилась, но ничего по поводу исчезновения Милы не сказала. Думаю, что на моем лице отразились все оттенки растерянности и смущения, поэтому она стала накладывать мне на тарелку еду. «Кушай, мальчик, — если бы ты был евреем, ел бы так каждую субботу. Не каждый день: каждый день мы не можем себе этого позволить... Вот это цимис, нравится?». Могло ли это не нравиться?! «А вот это? Ты знаешь, что это такое?» — указала она на щуку. Чтобы не опростоволоситься, я осторожно ответил: «Рыба». — «Нет, мальчик, это фаршированная рыба!». — «С мясом?» — спросил я радостно, думая, что смогу поддержать разговор.

Бабушка посмотрела на меня с сочувствием, как на слабоумного. «Холомей, как рыба может быть фарширована мясом! Рыбу фаршируют ее собственным фаршем и никаким другим!». — «Не понимаю, — признался я, — как же это делают?». — «А зохн вэй, я фарширую рыбу уже столько лет, сколько ты еще не жил, так зачем тебе теперь это знать?», однако природное любопытство не покидало меня. Я внимательно пережевывал, боясь подавиться рыбной костью, но мои старания были тщетны: мне не попадалось ни единой косточки. Заметив мою сосредоточенность, бабушка рассмеялась: «Мальчик, ты можешь жевать это смело — все лишнее я вынимала оттуда неделю».

Я живо себе это представил и тоже рассмеялся. Потом мы вместе убирали со стола, и где-то между ее добродушным ворчанием и бесконечным разочарованием по поводу того, что я не еврей, выяснили, что у меня никогда не было бабушки. На это она ничего не ответила, но с той минуты мы подружились, и я много раз приходил к ней в гости даже без Милы — помогал по дому, выносил мусор, бегал по магазинам. Так, в одну из наших встреч, бабушка вполне серьезно сказала мне: «На самом деле, мальчик, все люди евреи, только не каждый об этом знает. Ты тоже хороший человек, я поняла это сразу». В тот день я был счастлив: пожалуй, это была самая приятная похвала за всю мою жизнь, которая позволяла надеяться, что бабушка благословит нашу с Милой любовь, а я к тому времени уже понимал, что для Милы это очень важно.

Даже после того, как мы с ней довольно долго встречались, она оставалась для меня женщиной-загадкой: после близости с ней не возникало чувства надежности и легкости общения, я чувствовал, что она любит меня, но никогда Мила не говорила этого откровенно. У нас не возникло круга общих знакомых, она не стремилась, а вернее, не хотела, войти в мою компанию и не вводила в свой круг меня. Наши встречи происходили как бы в параллельном мире, где не было места никому, кроме нас двоих, и каждый раз, когда мы прощались, было ощущение, что я возвращаюсь со своей обетованной земли в постылую реальность. В обыденной жизни нас связывало слишком немногое — Мила не сообщила мне ни номера телефона, ни домашнего адреса. Каждый раз она уходила от меня в никуда — у меня не было ни единой возможности связаться с ней по собственному почину.

Со временем мы стали видеться с Милой реже, и мне начинало казаться, что теряю ее. От отчаяния люди совершают порой самые безумные поступки, и я исключением из этого правила не был: правдами и неправдами узнал ее адрес и однажды вечером приехал к ней домой.

Дверь открыла ее мать, и на мой вопрос, как мне найти Милу, она начала плакать, умоляла меня больше не появляться и оставить Милу в покое. «Ты видишь, как мы бедны? Мила молода, красива — ей нужна другая жизнь, а ты ничего не сможешь ей дать. Ты никто, у тебя ничего нет. Мила должна выйти замуж за другого человека, не ломай ей жизнь».

Как-то раз, в разгар моих самоистязаний, меня вызвали в деканат.

По дороге я пытался сообразить, какие грехи перед «альма матер» отягощают меня и как следует мне выкручиваться, однако, к моему удивлению, в деканате меня ждали двое совершенно незнакомых молодых людей в штатском, но с военной выправкой и командными интонациями в голосе — в том, как вальяжно и самоуверенно они себя вели, было что-то пугающее.

«Непомнящий Наум Наумович?». — «Да». — «Знаешь Милу Кругляк?». — «Знаю». — «Как и где познакомился?». — «Случайно, на улице». — «На какой улице?». — «На Горького». — «Понятно. Фарцуешь?». Я сделал непонимающее лицо, и это их разозлило. «Ладно, не прикидывайся. Шмотки перекупаешь?». — «Нет». — «А откуда рубашка?». — «Это подарок». — «Кто подарил?». — «Феликсдаль, танцовщик из Амстердама». — «Так и подарил? За что?». — «Мы на фестивале познакомились, на конкурсе, дружили...». — «Значит, дружили... Встречались, переписывались?». — «Нет. Больше нет». — «Штаны тоже он подарил?». — «Нет, штаны из комиссионки».

К этому моменту я был уверен, что вопросы они задают только для того, чтобы сбить меня с толку, и мои ответы совсем их не интересуют. Все было похоже на сума­сшедшую партию в шахматы, в которой главное — быстрее сделать ход, чтобы уложиться в отпущенное время. «Что ты знаешь о Дадаши Отака?». Имя члена кабинета японского премьера Кисеи прозвучало диковинным щебетом. «Ничего не знаю». — «Разве Кругляк не рассказывала тебе, что она с ним встречается?». — «Нет».

Внезапная догадка озарила меня: Мила из бедной семьи, но всегда хорошо одета, показы мод бывают редко, но она часто занята... Ответы на свои вопросы я слышал уже словно издалека, слова «агентесса КГБ» и «любовница резидента» отскакивали от моего сознания. Так вот почему Мила все это время от меня скрывалась!

«Гражданка Кругляк на серьезной работе, ты должен это понимать. Хочешь жить спокойно — не лезь. Имей в виду, Кругляк сама все о тебе рассказывает, а если заметишь что-нибудь важное сам — звони». Мне протянули лист бумаги с телефонным номером и почти одновременно подсунули типовой бланк подписки о неразглашении, где галочкой было отмечено место для подписи. Я машинально расписался и вышел, не прощаясь, — в дверях, камнем, брошенным в спину, меня настигла фраза: «Вот дура, связалась с таким недоумком!».

«КРИСТИНА МНЕ ГОВОРИТ: «ОЛЕГ НАУМОВИЧ, ЧТО ВЫ ЛЬСТИТЕ? НУ ПОСМОТРИТЕ НА МОИ БЕДРА — ОНИ ЖЕ ЛИТОВСКИЕ!» 

— В том же 68-м вы впервые Аллу Пугачеву увидели — при каких обстоятельствах, помните?

— Был конец апреля, и все студенты готовились к лету — чтобы какие-то копейки заработать и свое цирковое искусство (музыкальной эксцентрики, клоунады) продемонстрировать на полях страны. Выбирались туда Школа-студия МХАТ, другие вузы и училища — у каждого был свой...

— ...район...

Алла Пугачева, Владимир Пресняков-младший и Кристина Орбакайте. «Кристина — великолепная актриса, изумительный человек, и что подкупает меня в ней до сих пор, так это настоящая женственность»

— ...или область, и мы ехали с такими, будем говорить, гастролями. Нам, правда, нужен был аккомпаниатор: наша, профессиональная, из училища, ушла в декрет, и мне посоветовали взять на ее место девочку по имени Алла Пугачева. Я ее разыскал и пригласил...

— ...в качестве аккомпаниатора?

— Да, но оказалось, она еще и поет.

— Как интересно!

— Да, в училище она нам аккомпанировала, а потом, на гастролях, пела. Полуторка, помню, прямо в стан подъезжала, раскрывались борта, там пианино стояло, она за него садилась, играла, пела, и очень хорошо ее принимали.

— Что пела?

— «Как в саду, да во березовом», «Робот» — ну и остальное в таком духе.

— Чем-то она притягивала?

— Очень — ну вот не оторвешь от нее взгляд — от безумных зеленых глаз, от (это же апрель)...

— ...веснушек?..

— ...да, конопушек, копны рыжих волос. Все натуральное, естественное, а сама хорошенькая, замечательно сложена, простенько так одета...

— Сексуальная?

— Что-то такое в ней было, но, понимаете...

— ...неброское, да?

— Когда сегодня вы спрашиваете, сексуальна ли она была, я сразу представляю всех этих так называемых звезд с сиськами и другими, выставленными напоказ, местами, но такого тогда не было. По-другому воспринимался ее взгляд, внешний облик, однако оторваться было нельзя — мужики на нее все время смотрели!

— Вам было понятно тогда, что у нее отличные перспективы?

— Об этом не думал, но то, что она не такая, как все, было видно сразу — и мне, и остальным. Мой декан, во всяком случае, моментально разглядел в ней необыкновенное чудо.

— Это правда, что именно вы познакомили Аллу с Миколасом Орбакасом?

— Нет, просто он на моем курсе учился.

— Вы, получается, были его преподавателем?

— Да. Они познакомились, на гастролях встречались, а потом поженились, и родилась Кристина...

— ...которая росла на ваших глазах. Талантливая была девочка?

— Очень!

— Талантливее мамы?

— Ну, так я бы вопрос не ставил, но Кристина — великолепная актриса, изумительный человек, к тому же она красивая.

— Светится, правда?

— Светится, и если сегодня поставить ее с рядом молодых — неважно, откуда они пришли, с «Фабрики звезд»...

— ...с завода...

— ...да, или откуда-то еще, она сразу бы выделилась: вот, ты выйди вперед, а все остальные назад. Она фантастическая, и что подкупает меня в ней до сих пор, так это настоящая женственность.

— Европейская какая-то...

С Дмитрием Гордоном. «Я родился в деревне, но когда отучился год в институте, изъясняться старался с московским акцентом, чтобы деревенские поняли, кто идет»

— Приходится слышать порой: «Вот, мужики какие-то немощные пошли...». Чепуха это, болтовня, не может мужик устоять перед необыкновенной женственной девушкой, не бывает такого! Она необыкновенная — тот самый случай, Кристина даже в разговоре заставляет обратить на себя внимание, но не агрессивно, а как женщина. Она не говорит: «Вот у меня это (показывает на грудь), вот губы надутые...» — там другое.

Как-то хвалю ее: «Кристина, ты так похудела, у тебя ноги стали еще красивее», а она: «Олег Наумович, что вы льстите? Ну посмотрите на мои бедра — они же литовские!». Я опять за свое: «Кристина, я ничего этого не вижу — у тебя потрясающие ноги: неважно, литовские или какие-то другие, но они кра­сивые. У женщины так и должно быть — чтобы здесь все было в порядке, а дальше шли ноги».

Если же о ее актерских данных вести речь, то достаточно «Чу­чела».

— Прекрасно сы­грала!

— Не то слово!

(Продолжение в следующем номере)