(Продолжение. Начало в Части I, в Части II)

«СВОБОДА — ЭТО НЕОСОЗНАННАЯ ПОТРЕБНОСТЬ»

— Вы уникальный закон смены лидеров Советского Союза вывели: лысый — волосатый, лысый — волосатый... Это и дальше продолжаться так будет?

— Очевидно, да, и хотя власть вроде сме­нилась...

— ...но Путин лысеет...

— ...причем сильно. Правда, говорят, такие средства сейчас есть, с помощью которых с этим бороться можно. Не знаю (смеется), вам это виднее, но мне кажется, если бы что-то было, Путин бы на себе попробовал. Пока только с Медведевым он менялся...

— ...и, видимо, следующим президентом Медведев опять будет...

— ...или Навальный.

— Ну, вы идеалист совсем!

— Нет, не идеалист.

— Почему же, Владимир Николаевич, Сталин до сих пор жив — вы себе этот вопрос задавали?

— Это феномен уникальный: думаю, его искусственно, для поддержания вот этого состояния войны, поддерживают, потому что, как ни странно, наше общество до сих пор на тех, кто за Сталина и кто против, раз­делено. Против самой идеи, которую он олицетворяет, причем идея эта не коммунистическая, а...

— ...тирании восточной...

— ...совершенно верно. Однажды меня пригласили в дискуссии о роли Сталина поучаствовать: с одной стороны должен был выступать я, а с другой — Проханов. Я не пошел: сам факт таких дискуссий дает людям понять, что вопрос, кем Сталин был, спорный, а на мой взгляд, бесспорный — злодеем.

— Видите, раньше говорили, что Ленин «живее всех живых», а получается, что Сталин...

— ...Ленина пережил, да.

— В своих произведениях вы доказывали, что Сталин сыном не только Пржевальского был, но и его лошади...

— ...а что, вы сомневаетесь? (Смеется).

— Что такое свобода, скажите?

— Говорили раньше, что это осознанная необходимость, а я считаю — неосознанная потребность. Лев в клетке несвободу ощущает, а если клетку размером с Африку сделать, ему там вольготно будет — ощу­щение свободы от объема клетки зависит.

— У вас клетка объемная, широкая?

— Сейчас — да.

— Значит, свободный вы человек?

— Вы знаете, это вопрос философский — от каких-то вещей не свободен, у меня даже какой-то внутренний цензор имеется. Он не советского типа, но какие-то вещи есть, написать которые рука не поднимается...

— А хочется?

— Нет, просто не решаюсь, и это, может, смер­ти касается. Один мой близкий человек жизнь самоубийством покончил — я хотел описать это, но не стал: подумал, что кого-то подобный опыт соблазнить может.

«С ДРУГОМ, У КОТОРОГО ЖЕНУ УВЕЛ, МЫ ПОТОМ ОПЯТЬ ПОДРУЖИЛИСЬ»

— Влюблялись вы часто?

— Часто: когда молодым был — во всех женщин, которых видел. Ну, кроме пенсионного возраста, конечно, просто мне все нравились. Почти все...

— Они взаимностью вам отвечали?

— Нет, если влюблялся, это не означало, что физического, осязаемого признания добиться хотел.

— Свою вторую жену Ирину вы у друга, писателя Камила Икрамова, увели...

— ...это так...

— Ну а момент раскаяния перед ним был, вы понимали, что как-то не так поступаете?

— Все время был.

— Вы с ним на эту тему беседовали?

— Ну конечно, — мы потом опять подружились, отношения наладили, но у меня, как говорится, смягчающие обстоятельства были: я в Ирину еще до того влюблен был, как она его женой стала. Я уже женат был...

— ...но вы встречались?

— Да, познакомились еще студентами (я старше был, потому что в армии отслужил). На целине в одном отряде были, и я в нее там влюбился: очень интересная история — и комическая, и драматическая, и трагическая. Сначала с Камилом я познакомился, потом, на целине, Ирину встретил, которая с ним на одном факультете училась, — они на филологическом, а я на историческом. Ирина спросила, как я к Камилу отношусь, я сказал, что он очень хороший, она возразила и ругать его начала, и я долго и упорно его хвалил, хвалил, хвалил, пока ее не переубедил. Потом уже он у меня спросил: «Что ты об Ире Брауде думаешь?», и я начал: «Ну она такая замечательная, така славная...». В общем, сначала ее уговорил, потом его...

— ... и они поженились...

— Нет, жениться я их не уговаривал, но в конце концов он ей предложение сделал, и для меня это неожиданно было.

— Расстроились?

— Ужасно!

— На свадьбе были?

— Не просто был — свидетелем!

— Об этом роман надо писать!

— Надо, но я уже не успею...

— Его женой она долго была?

— Примерно пять лет.

— И все эти пять лет вы ее любили?

— В душе. Я же ей тоже предложение сделал, но поскольку женат был, а Камил свободен, она все-таки его выбрала...

— ...тем более что вы так расхвалили...

— ...ну, разумеется. Он меня, правда, тоже хвалил, и в результате она меня полюбила (смеется). Мне казалось, что он к ней в разных вещах несправедлив, что я люблю ее больше...

Из книги Владимира Войновича «Автопортрет. Роман моей жизни».

«История наших отношений — Камила Икрамова, Ирины и меня — достойна не торопливого рассказа в мемуарах, а полноценного романа с напряженным сюжетом. Замысел такого романа я, кстати, долго держал в уме и даже не­сколько страниц написал, но дальше так и не продвинулся.

Когда я узнал, что Ира и Камил собираются жениться, это известие оказалось для меня не очень ожиданным. До того я знал, что Ира относится к Камилу критически, и даже иронически. Я много сил потратил, чтобы убедить ее, что он гораздо лучше, чем она думает, и в этой пропаганде достиг гораздо большего, чем ожидал. Собственным успехом я был шокирован. При нашей разнице в шесть лет себя я считал для нее слишком старым, но Камил был на пять лет старше меня. Позже я встречал вполне благополучные пары с разницей в возрасте 20, 30, а то и 40 лет. Тогда же 11-лет­ний разрыв казался мне чрезмерным, и я Ире об этом сказал. И даже в качестве компромиссного варианта предложил ей себя. Довольно неуклюже объяснился в любви. Она мне ответила, что меня тоже любит, но, естественно, только как друга, а не только как друга любит Камила.

В 1960 году они поженились, и я был их свидетелем в загсе. Я смирился с решением Иры, и мы продолжили нашу дружбу втроем. Этому способствовала географическая близость: я жил на Новопереведеновской улице, а Камил переехал с Большой Ордынки в Гавриков переулок (у метро «Красносельская»), и туда к нему переехала молодая жена. От меня до них было пять минут ходьбы через железнодорожный мост.

Дружили так — теснее не бывает. Как только выдавалось свободное время, я бежал к ним. Читал им обоим все новое, что написал. Выслушивал восторги Икрамова и Ирино «ничего». Просиживал у них по многу часов с раннего вечера до поздней ночи, а то и до раннего утра. Я дружил с ними обоими и с каждым поврозь. С Икрамовым мы вместе бывали так часто, что некоторых людей это наводило на определенные мысли. Однажды мои родители при­ехали в Москву, и я их познакомил с Камилом. Он стал моей маме воодушевленно рассказывать, какой я замечательный писатель, а мама в этом все еще сомневалась. Потом жене Григория Левина Инне Миронер сказала:

— Я не знаю, за что этот Камил так его хвалит. Мне кажется, это не совсем нормально.

На что Инна отреагировала:

— Да, вам тоже кажется?

Мама передала мне этот разговор и спро­сила в ужасе: «Ты понимаешь, что она подумала?».

Вдвоем с Ирой я тоже появлялся нередко, и в других людях это вызывало подозрения примерно того же рода.

Моя влюбленность в Иру не была тайной ни для нее, ни для Камила. Я смотрел на нее такими глазами, какими смотрят только влюбленные, я писал любовные стихи, которые формально ей не посвящал и ее не называл, но и она, и он знали, что это о ней.

Если наши отношения изложить в романной форме, получилась бы любовнопсихологическая драма с элементами трагедии. Мы с Камилом, правда, были большими друзьями, и как бы наши отношения ни повернулись, я всегда (или почти всегда) помнил, что общение с ним для меня значило очень много. Надеюсь, и для него общение со мной было небесполезным, но дружба двух мужчин или двух женщин между собой (я не имею в виду отношения сексуальные) чем теснее, тем большему испытанию подвергается. Часто бескорыстная расположенность одной половины к другой через какое-то время омрачается почти неизбежно возникающим духом соперничества, завистью к успеху и, конечно, ревностью.

Камил знал, что я влюблен в Иру, и понимал, кому посвящал я свои любовные опусы, но это его никак не настораживало, а только тешило его честолюбие. Мое самолюбие при этом он не очень щадил и хвастался, иногда в смешной форме: «Ах, Володька, как она меня любит!». Или: «Вы были бы лучшей парой, я знаю, но что делать, Володька, она любит меня!». И еще так: «Мне перед ней неудобно, но у меня к ней такого же чувства нет!».

Я не знаю, сознательно он так поступал или нет, но фактически он испытывал Ирину верность и мою стойкость, оставляя ее надолго со мной. Когда они были вместе, я почти все вечера проводил с ними. Когда он уезжал в командировку (а уезжал он все чаще), я каждый вечер бывал у нее или вместе с ней где-то еще. Мы, нисколько не скрываясь ни от кого, включая Камила, ходили вдвоем по гостям и в рестораны, ездили за город, на пляж, и в таком времяпрепровождении уже был намек на то, что между нами возможно что-то еще.

Я специально никак ее не обольщал, но замечал, что и она проникается ко мне чувством, которого раньше не было. Она интересовалась моими отношениями с другими женщинами и, как я заметил, проявляет к мои рассказам неравнодушное любопытство и даже как будто ревнует.

Есть распространенная точка зрения, согласно которой спать с чужой женой можно (а в некоторых случаях чуть ли не похвально), но с женой друга ни в коем случае нельзя. Блюстители такой морали ссылаются при этом на библейскую заповедь: не возжелай жены ближнего своего, — но на самом деле это мораль сомнительная. Если уж судить себя строго по Библии, то ближний — любой человек, а жена ближнего — любая замужняя женщина, ведь если допустить, что с женой друга спать нельзя, а с другими можно, значит, и воровство может быть допустимо с теми же ограничениями?

Я вовсе не считал свое поведение моральным, но оправдывал себя тем, что с женой друга у меня не интрижка, а большая любовь, за которую я готов ответить (и ответил потом) всей своей жизнью. Кроме того, и дружба наша с Икрамовым к тому времени дала сильную трещину.

Камил часто уезжал в командировку в Ташкент, и чем дальше, тем более долгими были эти командировки. Там он встречался с первым секретарем компартии Узбекистана. Сначала это был Мухитдинов, а потом Шараф Рашидов, писавший к тому же большие романы, над которыми Камил вдали от автора иронизировал. Рашидов благоволил к нему и дважды помог Камилу улучшить его жилищные условия.

Когда Камил уезжал, приходил я с цветами, шоколадом или с бутылкой. Иногда мы с Ирой куда-то ходили, другой раз сидели просто так.

Однажды вечером мы сидели, выпивали, закусывали, и создалась подходящая атмосфера для объяснения, которое уже нельзя было никак обминуть.

— Ты помнишь, я сделал тебе предложение? — спросил я ее. — Ты никогда не жалела, что не приняла его?

Она смутилась и покраснела.

— Можно я не буду на твой воп­рос отвечать?

— Я хотел бы, чтобы ты на него ответила.

— Разве ты не понял, что я уже ответила? — опять покраснела она.

А когда я с помощью рук попытался развить тему, сопротивлялась она слабо, но попросила, чтобы это случилось не здесь и не сейчас.

— А когда? — спросил я.

И сам ответил:

— Завтра.

* * *

— Ну? — сказал он требовательно.

— Ну... — повторил я и замялся.

— Ну! — повторил он опять.

— «Ну, ну», что ты занукал! — закричал я почти в истерике. — Я хотел тебе сказать, что мы с Ирой, ну... в общем, сам понимаешь.

Он сунул сигарету разорванным концом в рот и тут же стал отплевываться.

Потом попросил:

— Дай другую.

Я дал другую и поднес зажигалку. Рука у меня дрожала, а у него как будто бы нет.

— Ты хочешь сказать, что у вас роман?

Мне почему-то такой образ наших отношений не понравился.

— Мы любим друг друга, — сказал я, хотя говорить так достаточно оснований не имел. Потому что я-то ее любил, и она, мне кажется, меня тоже любила, но она никог­да, ни разу, не призналась мне, что меня любит.

Камил глубоко затянулся, стал пускать дымные кольца и смотреть, как они рассасываются. Казалось, в этот момент ничто, кроме этих колец, его не интересовало. Затянувшись очередной раз, внимательно на меня посмотрел.

— И что же? И у вас все было?

— Да, — произнес я и постарался выдержать взгляд, но не выдержал.

Он опять выпустил несколько колец.

— И что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?

— Ничего, — ответил я.

— Ничего? Ну я тебе ничего и не скажу. Пока, — отрезал он и двинулся в сторону Никитских ворот, помахивая портфелем легко и как будто бы даже весело. Так он шел, а я смотрел ему вслед. Вдруг он зашвырнул портфель в кусты и пошел от него прочь, но, сделав несколько шагов, опомнился, вернулся, взял портфель и пошел дальше медленно и портфелем уже не размахивал.

Только я пришел домой, позвонил Камил.

— Привет, я звоню из автомата у кинотеатра «Новатор». Ты можешь выйти?

«Новатор» — это на Спартаковской площади, рядом со мной. Камил был в тех же сандалиях и в тех же брюках, но без портфеля. Вид спокойный. Он протянул мне руку и даже улыбнулся.

— У тебя есть минутка? Пойдем, пройдемся.

Мы пошли протоптанной дорожкой — в сторону моста через железную дорогу, по которой ходили тысячу раз туда-сюда. Сначала шли молча. Он разговора не начинал, а мне говорить было не о чем. Потом он попросил у меня сигарету и, наконец, спросил:

— О ваших отношениях кто-нибудь знает?

— Никто, — сказал я. — Никто, кроме нас троих.

— Ну вот что, — сказал он спокойно. — Я оказался большим лопухом. Конечно, я должен был догадаться, должен был увидеть, но ничего не видел. Я понимаю, что ты ее любишь, но я тоже без нее жить не могу. Понимаешь, — добавил он, как бы извиняясь, — вот не могу и все, поэтому раз так случилось, пусть так и будет.

— В каком смысле? — спросил я.

— В том смыс­ле, что я буду закрывать на ваши отношения глаза, и пусть это красивым слово «адюльтер» называется.

«Адюльтер» — слово красивое, но нашу ситуацию отражало не полностью. Оно означает всего лишь супружескую измену, а у нас было нечто более сложное.

Ну, хорошо, пусть это называется адюльтер или как угодно. Мне не жалко — пусть она живет с ним и со мной. Я не ревнив. Ревнивым имеет право быть муж, а я любовник, и готов им остаться, лишь бы дальше не врать и не отводить глаза в сторону. Меня мало трогает, что она спит с ним. Как я себе представляю, это не является существенной стороной их отношений, с этим я мириться готов.

Ревность — это странное чувство, которое регулируется конкретными условиями жизни, обычаями и традициями данного места и общества. Раньше многие мужчины, может быть, даже большинство, не допускали для женщины возможности добрачного сексуального опыта с кем-нибудь другим и необходимым условием брака считали невинность невесты. Для иных, кто обнаруживал, что был у жены не первым, это становилось трагедией, поводом для скандалов и рукоприкладства. Теперь до брака женщины и мужчины обычно вступают в пробные отношения сколько угодно раз, и требование добрачной нетронутости выглядит просто смешным. В современном браке большинство мужчин и женщин допускают супружескую измену по умолчанию. Многие супруги (жены чаще мужей) смотрят на похождения второй половины сквозь пальцы. Зоя Крахмальникова, когда ей кто-то намекал о том, что Свет ходит «налево», говорила: «Ничего, не смылится». Я и мужчин знал столь же терпимых к шалостям своих жен, а если что, дело кончается просто разводом. Конечно, еще встречаются Отелло, готовые задушить своих Дездемон, но их становится все меньше.

Ревность — чувство ущербное. Если ему поддаваться, надо или держать жену взаперти и выпускать только в парандже, или сходить с ума, когда она выходит на люди с открытым лицом, не говоря уже об оголенных плечах и коленках у носительниц сарафанов и миниюбок. Ведь если она не урод, то на работе, на улице, в метро найдется немало самцов, обладающих ею мысленно. Если она живой человек, не безнадежно фригидна, то и она непременно увидит кого-то, на кого направится ее фривольная мысль, а то и желание — пусть мимолетное и легко подавляемое. И воображение, а иногда и сон самой целомудренной такие подскажут картины, о каких она никогда не расскажет мужу, а это значит, что мысленно уже изменила и уже соврала. В Библии сказано — точно не помню, но по смыслу, кажется, так: кто пожелал жену ближнего, тот согрешил уже в сердце своем, а есть ли на свете хоть один человек, который хотя бы один раз не пожелал жену ближнего?

Что такое измена? Разные люди это понимают по-разному. Жан Поль Сартр и Симона де Бовуар были близкими друг другу людьми, прожили вместе всю жизнь, позволяя себе и партнеру утолять похотливые желания на стороне. Для меня получить краткое удовольствие на стороне вовсе не равнозначно измене. Измена — когда человека бросают в беде. Моя знакомая изменяла мужу направо и налево, потому что была, как говорится, слаба на передок, а он ее потребностей не удовлетворял, но при этом любила его до умопомрачения. Когда он заболевал, сидела у его постели ночами и украдкой плакала, хотя не было для этого серьезной причины. Она его в самом деле очень любила, как сына, а к остальному с полным равнодушием относилась, и они были замечательной парой.

Я знаю человека, который, по его словам, никогда не изменял жене, то есть спал только с ней и ни с кем другим, но когда она заболела раком, он не входил к ней в комнату, кипятил после нее посуду, перестал мыться в ванне, которой пользовалась она. Еще один верный супруг пришел в больницу к жене, попавшей туда с тем же диагнозом, и объявил, что жить с ней больше не будет, — есть и такой вид верности.

Что касается меня, то я вообще от природы не очень ревнив — я никогда за своими женщинами не следил, не высказывал подозрений, не устраивал сцен. Может, поэтому никто из них, насколько я знаю, мне не изменял.

Предложение Камила мне показалось разумным. Жизнь втроем была бы лучшим выходом из положения, тем более что его я тоже люблю. Я люблю их обоих, они оба любят друг друга, и оба они любят меня. Любовь втроем. Были же прецеденты — Брики и Маяковский...

Есть представление, что норма сожительства мужчины и женщины есть создание пары однажды и на всю жизнь, но эта норма давно стала редким исключением. Из всех моих знакомых я знаю только одну пару, которые сошлись в ранней молодости и прожили всю жизнь в одном браке без связей на стороне. У людей, сошедшихся для совместной жизни, рано или поздно (чаще рано) возникают противоречия от несовпадения взглядов на жизнь, темпераментов, сексуальной неудовлетвореннос­ти, поисков новых приключений, новых влюбленностей и вновь возникающих обязательств. За физической изменой следуют ложь, страдания, подглядывания, подслушивания, любовь сменяется недоверием, подозрительностью и враждой. Люди приходят к мысли, что институт брака устарел и реальным побуждениям человека не отвечает, но любой выход из этого не выход. В первые годы советской власти в народе было подозрение, что коммунисты хотят обобществить не только имущество и частный скот, но и жен. Советские пропагандисты над этим смеялись, и напрасно. Один из двух главных коммунистов планеты — Фридрих Энгельс — говорил, что при коммунизме жены, да, будут общими, но в этом не будет ничего нового, кроме отказа от привычного лицемерия. В буржуазном обществе, утверждал он (цитирую приблизительно), жены и мужья давно уже общие, все живут со всеми, но лицемерно это скрывают, а в коммунистическом обществе можно будет потакать своим инстинктам без лжи.

Коммунизм, слава Богу, не наступил, но есть люди, которые пытаются создать новые формы союза двух разнополых существ, предпочитая лжи и лицемерию брачных уз сексуальную свободу каждого при условии полной взаимной откровенности друг перед другом. Такую форму союза осуществляли на практике Лев Ландау, Жан Поль Сартр, Жорж Сименон, писатель Анатолий Кузнецов и многие другие. Такие условия сосуществования для некоторых жен и любовниц этих людей кончались психическими расстройствами, а то даже и самоубийствами. Говорят, такие отношения — это разврат и патология, но жизнь в браке с изменами и постоянной ложью раз­­ве можно считать нормой? Я задаю воп­рос. Ответа на него у меня нет и никогда не было...

* * *

На следующий день Камил опять вызвал меня на улицу.

В этот раз он был бледен, и глаза его блестели, как говорят, лихорадочно.

— То, что я тебе вчера сказал, чепуха. Это отменяется. Никакого адюльтера не будет. Или — или. Она мне сказала, что тебя не любит. Что это было увлечение, но оно прошло. Я тебя прошу, оставь нас в покое.

Для того чтобы оставить ее в покое, я должен оставить в покое себя.

Назавтра мы опять встретились с ней. Я спросил:

— Ты ему сказала, что меня не любишь?

— Нет, я ему этого не говорила. Я сказала, что не знаю.

— Но все-таки ты хочешь, чтоб я тебя оставил?

— Нет, не хочу.

— Тогда оставь его.

— Не могу.

— Но ведь он ставит вопрос: или — или.

— Это в истерике. Сегодня он ставит вопрос так, завтра поставит иначе.

Она легла одетая на кровать, закинув руки за голову. Я лег рядом, обнял ее, и так мы лежали долго и молча. Я почувствовал на плече теплую каплю и увидел, что она плачет. Без вздрагиваний и всхлипов — просто лежит, и слезы текут из глаз. Через некоторое время она встала, умылась, и я опять довез ее, как она хотела, до самого дома. Таиться не было смысла.

* * *

В третий раз он объявил мне, что все-таки согласен на любовь втроем. В четвертый — что собирается выгнать ее из дому, но при этом дать ей испытательный срок.

В пятый раз не он, а я сказал: «Или — или». И предложил: «Мы уходим вместе — она от Камила, я от Вали».

— В своей автобиографической книге вы описали, как тяжело и мучительно четыре года Ирина умирала, — видя все это, вы сильно страдали?

— Конечно, причем не просто страдал — сам свалился. У меня в тот год инфаркт уже был, до сих пор какие-то боли в спине бес­по­коят — непонятно от чего. Консилиум был, 11 профессоров причину искали, но так и не нашли. Сосудис­тые врачи говорят, это позвоночник, позвоночные — что сосуды...

— А вы к немецким докторам обратитесь...

— (Отмахивается). Обращался уже — то же самое! Раньше я бегал, потом быстрым шагом ходил, несколько километров пройти мог, других пешеходов обгоняя, а когда Ирина умирала, в аптеку выбежал — и вдруг резкая боль, посреди дороги я прямо сел. Потом превозмог себя, дошел, все купил, но спина до сих пор болит — уверен, на нервной почве, но врачи этого понять не могут, и убедить их мне не под силу.

«СЫН СЕРБСКИЙ УЧИТ, А ДОЧЬ КНИГИ НА НЕМЕЦКОМ ПИШЕТ И МОИ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В ОСНОВНОМ ПО-НЕМЕЦКИ ЧИТАЛА»

— С третьей женой Светланой вы уже немолодыми сошлись — как это в таком возрасте происходит? Это физическое влечение или притяжение на сердечном уровне?

— Думаю, второе, и это как-то само собой получилось. Когда Ирины не стало, желание в какие-либо отношения вступать у меня отсутст­во­вало — может, депрессия была, может, и не было, но вечерами я дома сидел, немножко водку пил... Не то чтобы грустил, но, в общем, как-то никак, а тут должен был в Литературном музее выступать, и Светлана пришла — с Викторией Токаревой, которую я давно знал. Я там стихи читал, Светлане они понравились... Потом в ресторан — в ЦДЛ — мы поехали, и там Токарева спросила: «А что завтра ты делаешь?». — «Да я, — замялся, — не знаю. Из МХАТа вот два билета прислали, думаю, пойти или нет... А может, вы компанию мне составите?». Светлана сказала: «Да». В театр сходили, еще куда-то...

— Токарева, выходит, фактически вас сосватала...

— Ну да — я понял, что Светлана заботиться о ком-то привыкла...

— На сколько она вас младше?

— На семь лет. Ирина была на шесть...

— Светлана ведь супругой очень известного журналиста Томаса Колесниченко была...

— Да-да...

— Вы, я смотрю, по чужим женам про­шлись отчаянно...

— Нет (улыбается), первая моя супруга ничьей до меня не была.

— Дочь и сын чем сегодня занимаются?

— Павел строительный институт окончил, потом какие-то курсы архитектурные, долго реставрацией зданий, включая Дом Пашкова, занимался, дизайном квартир и домов, а сейчас работы у него не очень много, и он в Черногории в основном живет: маленькую квартиру себе там купил...

— Корни, видите, знать о себе дали...

— Ну, в моем роду по-сербски все говорили. Дедушка — с детства, папа язык вы­учил, чтобы сербский эпос переводить, я уже пропущенное звено, а теперь мой сын учит. Я недавно на одном корабле плавал, там капитан хорват, а мне как раз Павел позвонил, я дал капитану трубку, и потом он сказал: «Здорово говорит!». Хорваты же сербов понимают, раньше язык сербохорватский был, а теперь сербский есть и хорватский.

— Видите, сын по-сербски говорит, а дочь Ольга — известная немецкая писательница...

— Ну, не очень известная — начинала она хорошо, но давно уже не печаталась.

— Тем не менее книги на немецком пишет!

— Конечно — немецкий еще и преподает.

— Вы ей какие-то профессиональные советы даете?

— Иногда. У нее свое чувство юмора, она мне не подражает. Только вынужденно меня по-русски читает — в основном мои произведения по-немецки читала.

«НИКОГДА НЕ ДУМАЛ, ЧТО ДО ТАКОГО ВОЗРАСТА ДОЖИВУ»

— Внуков у вас нет...

— ...и это печально...

— Хотели бы?

— Да, но, думаю, уже поздно.

— Вы бы с удовольствием с ними общались?

— Ну, разумеется. У меня собачка маленькая, и я с ней разговариваю, а с внуками — еще бы! (Улыбается).

— Вы много рисуете — что именно?

— Обыкновенный такой набор: пейзажи, потреты, натюрморты.

— До сих пор этим занимаетесь?

— Периодами — сейчас, в данный момент, не картины пишу, а слова. Если чем-то я занят, погружаться должен, чему-то другому себя посвящать не получается.

— Я всем своим друзьям и читателям вашу книгу «Автопортрет. Роман моей жизни» советую. Великолепно, блестяще написано, и я не хочу значение «Чонкина» преуменьшить, но мне кажется, «Автопортрет» — главная ваша книга. У вас такого ощущения нет?

— Ну, не знаю... Когда обо мне как о создателе солдата Чонкина говорят, иногда обидно бывает — я же, в конце концов, что-то еще написал, а когда другую книгу хвалят и уверяют, что она еще лучше получилась, очень приятно, спасибо вам большое!

— «Автопортретом» итоги вы подвели?

— Ну, в какой-то степени да. О будущем никто ничего же не знает, и я в любом случае на многое не рассчитываю, поэтому решил, что пора итожить.

— Вам 84 года скоро, но вы очень моложаво выглядите, и внутреннее состояние, не сомневаюсь, прекрасное, а что вы о старости думаете — рано или поздно она все равно ведь наступит?

— Ну, вообще-то, было бы лучше долго молодым жить, конечно (смеется), а когда сил, энергии на то, на другое тебе не хватает, все-таки это не очень.

— А не хватает?

— К сожалению. Раньше мог с семи утра до 12 ночи писать, а сейчас такого запала уже нет. Нет, я не жалуюсь — если честно, никогда не думал, что до такого возраста доживу...

— Может, когда вас ребята из КГБ от­равили, какое-то вещество особое случайно добавили?

— Молодильное? (Смеется). Ну, может, у них такой замысел был — не знаю...

— Сегодня мудрее, чем 30-40 лет назад, вы себя ощущаете?

— Ну, я много старых и очень-очень глупых людей встречал, поэтому это самообман может быть, но все же недаром говорят: «Если бы молодость знала, если бы старость могла»...

«К СМЕРТИ ДАВНО ГОТОВ: ОНА — НЕИЗБЕЖНЫЙ ИТОГ, И Я ОТНОШУСЬ К НЕЙ СПОКОЙНО»

— К смерти тоже с иронией вы относитесь?

— Не сказал бы, что с иронией...

— Опасно?

— Я к ней, как ни странно, давно готов. С тех пор как девя­ти­лет­ним от бабушки услышал, что тоже умру, и хотя сначала поверить в это не мог, о смерти думал. Это неизбежный итог, и я отношусь к ней спокойно.

— Ваш жизненный девиз, насколько я знаю, «Бог не выдаст, свинья не съест»...

— Это правда.

— Всегда под ним жили?

— До тех пор, пока эта свинья близко не подошла и не стала своими клыками клацать, понимаете? (Смеется). Но, может, и не съест... Если Бог не выдаст...

—  Вы, знаю, летчиком всегда стать хотели и лишь недавно хотеть перестали...

— Ну почему перестал? Я еще летал — в юбилейный свой день рождения.

— За штурвалом?

— Конечно!

— Да вы что?!

— И за год до этого летчиков нашел, они на аэродром позвали, где на По-2, восстановленном, и на со­временном чешском самолетике я летал, который мне, кстати, ужасно понравился. Летчик управление мне передал, и я понял, что никогда этого не забывал — он руки спокойно сложил и так сидел, а я летал.

— Классно, когда са­ми самолетом уп­рав­ляете?

— Потрясающее ощу­щение! Дома у меня симулятор есть...

— ...со стимулятором просьба не путать...

— Да, стимулятора нет — пока (смеется), хотя в свое время мне здесь поставить пытались, но я к немецким врачам обратился, и они сказали: «Ни в коем случае!».

«ТО ЗАПОР, ТО ПОНОС, ТО КОЛИТ, ТО МИГРЕНЬ, ТО НЕ ГНЕТСЯ КОЛЕНО...»

— Вы в свое время прекрасные стихи писали — сейчас продолжаете?

— Пишу помаленьку.

— И что-нибудь прочесть можете?

— Пожалуйста. (Читает).

Все плотнее идут годовщины,

Умножая рубцы и морщины,

Но сдаваться старик не спешит.

Он на что-то еще уповает,

Хоть уже никогда не бывает,

Что нигде ничего не болит.

То запор, то понос, то колит,

То мигрень, то не гнется колено,

То распухла нога, как полено,

То шарахает радикулит.

Но старик юбилей затевает,

Он парадный костюм надевает

И на сцене сидит, как живой,

Поливаемый густо елеем,

Что сопутствует всем юбилеям,

И смущен, и гордится собой.

Но слышна уже дробь барабана,

Что там дальше: нирвана, саванна

Или саван из ткани простой?

Отшумят величальные речи,

Отгорят поминальные свечи —

И извольте на вечный постой...

— Это вы себе к 80-летию написали?

— Немножко раньше — к 79-летию! (Хохочет). А вот еще одно стихотворение. (Читает).

Вот скоро сдам свои дела

И в путь назначенный отбуду.

Прощайте, не держите зла,

Я больше с вами быть не буду.

Не буду больше вас корить

И вашу совесть будоражить.

Я жил, как мог, а мог не жить,

Тогда врагов не мог бы нажить.

Тогда бы и мои друзья

Других людей друзьями были,

И женщин тех, которым я,

Был люб, другие бы любили.

Пусть не был я ничей кумир,

Но в общем так сказать посмею,

Что без меня б был этот мир

На одного меня беднее.

Бывал я грешен, но не лгал

И от судьбы не уклонялся,

И никого не предавал,

И от себя не отрекался.

Не то чтобы героем был,

Но честь берег и скромный дар свой,

Народ жалел, страну любил,

Что не скажу про государство.

Я жил, как было жить нельзя,

Одним назло, другим на зависть,

Пред сильными не лебезя

И перед слабыми не чванясь.

Ну вот и все. Чего не спел,

Уж не спою, как ни просите.

Простите, если не успел,

Покуда жил, сказать: «Простите».

— Класс! Кстати, по поводу «еще не спел» — вы ведь автор слов 40 песен, которые в советских теле- и радиоэфирах часто звучали, а слух у вас есть?

— Был, но, наверное, ухудшился, а чтобы песни писать, слух все-таки нужен. Вдо­ба­вок я никогда ни на чем не играл.

— А вот Никита Сергеевич Хрущев, у которого слуха отродясь не было, с трибуны Мавзолея вашу песню «Я верю, друзья, караваны ракет, помчат нас вперед от звезды до звезды, на пыльных тропинках далеких планет...» пел — и дальше по тексту...

— А дальше по тексту он спел: «Останут...» (с ударением на «у». — Д. Г.), и тут же поправил себя: «Останутся (с ударением на «а». — Д. Г.) наши следы» (улыбается).

— Все хорошее рано или поздно заканчивается, и наше интервью тоже подошло к концу, а чтобы на высокой оптимистичной ноте его завершить, я попросил бы вас хоть куплет из этой песни спеть...

— С начала или с конца?

— Откуда хотите — необычная просьба к писателю, правда?

— У Эдика Успенского программа была — «В нашу гавань заходили корабли» называлась, так он, тиран, всех петь заставлял, и однажды я даже с генеральным секретарем пел, но другим — Горбачевым (смеется).

— А что именно?

— Он что-то про кукурузу, а я свою песню «Рулатэ, рула», знаете?

— Ну а как же! — музыка Фельцмана...

— Точно, а еще, будучи в туре в Израиле, с другими артистами, я свою версию гимна России исполнил, после чего Юлий Ким обещал меня научить на гитаре играть, а я посетовал, что уже, наверное, поздно. Он уверял, правда, что это легко, но я не верю. (Поет).

Заправлены в планшеты

космические карты,

И штурман уточняет

последний раз маршрут.

Давайте-ка, ребята,

закурим перед стартом,

У нас еще в запасе 14 минут.

Я верю, друзья, караваны ракет

Помчат нас вперед

от звезды до звезды,

На пыльных тропинках

далеких планет

Останутся наши следы…