Он жил, как и пел, — мучительно, с надсадным хрипом, на разрыв аорты, но толь­ко смерть сделала мощь его личности и масштаб таланта очевидными, проявила степень его влияния на умы современников. Достаточно сказать, что в день похорон очередь к его гробу растянулась в полупустой олимпийской Москве на девять километров — принесенные цветы, которые люди закрывали зонтиками от палящего солнца, летели прямо под колеса траурного кортежа...

Документальные кадры, снятые тогда в основном западными журналистами (у них отобрать видеокамеры милиция не посмела), без боли и сопереживания смотреть невозможно — вот бы спросить у его гонителей, что, видя это неподдельное горе, они чувствовали, ощущали ли угрызения совести? Ведь это по их распоряжению для артиста — народного вопреки отсутствию всяческих званий! — был закрыт телеэфир и ему оставались только безафишные концерты, самиздат и магнитофонные пленки, именно по их заказу была опубликована паскудная статья «О чем поет Высоцкий». Это их завистливыми стараниями Владимира Семеновича не печатали и не принимали в Союз писателей, хотя не замеченный в комплиментарности Бродский написал на подаренной ему книжке: «Лучшему поэту России и вне ее».

Из-за них и 35 лет спустя мы все еще стесняемся называть этого человека гением, приговаривая: время — лучший фильтр, зато, годам вопреки, полку высоцковедов и высоцкоманов не убыло. Они навещают могилу на Ваганьковском, проводят в честь ВВС, как называют его среди своих, концерты, ставят ему на территории бывшего Советского Союза и за его пределами памятники, объясняются в любви на интернет-форумах.

Разумеется, ускользнуть от их пристрастного внимания младший сын кумира не мог, тем более что с 1996 года он директор Государственного культурного центра-музея Владимира Высоцкого. Хотя Никита (как и его брат Аркадий) с пяти лет жил с отчимом и до восьмого класса ходил в школу под фамилией матери, многое он взял от отца: тембр голоса, тягу к театру, амбициозность и повышенную ранимость... Одно время по праву крови даже в спектакле Театра на Таганке «Владимир Высоцкий» участвовал.

Снятая по сценарию Никиты картина «Высоцкий. Спасибо, что живой» рассказывает, напомню, как за год до смерти, во время гастролей в Узбекистане, его отец пережил клиническую смерть, — зрители увидели барда погибающим от наркотической ломки, теряющим свой поэтический дар. Думаю, обнародовать шокирующую правду рискнул сын не потому, что, как твердят злопыхатели, урвать свой кусок славы мечтал, — просто он острее, чем кто-либо, чувствует, что уже выросло и даже переболело кризисом среднего возраста поколение 80-х, которое разминулось с Владимиром Семеновичем во времени, что нынешние подростки, променявшие дворовые посиделки с гитарой на ночные бдения в Сети, куда больше знают о наркотиках и ломке, чем о творчестве Высоцкого.

Обсуждать художественные достоинства фильма я сейчас не намерен — что-то получилось, что-то нет, но это была отчаянная, искренняя и, как показали кассовые сборы, не безуспешная попытка зацепить молодую аудиторию. Картина, однако, была принята в штыки и вдовой Мариной Влади, и близким окружением — несколько деятелей культуры в праведном негодовании даже предложили объявить Никите общенациональный бойкот: дескать, неужели это все, что можно сказать о человеке, который сформировал мироощущение миллионов? Не знаю, чего в этой позиции больше — любви к барду или лицемерия, но при первой возможности сыну припомнили все.

Это Википедия представляет наследника знаменитой фамилии как российского актера, режиссера и сценариста — сам Никита с горькой иронией называет себя чиновником среднего уровня от культуры. Увы, надежд он не оправдал — в 51 в этом уже можно себе признаться...

«ОТЕЦ С МАМОЙ ХОТЕЛИ, ЧТОБЫ БОРИСОМ Я БЫЛ, ЧТОБЫ ИХ СЫНОВЬЯ ТАКИМИ, КАК БРАТЬЯ СТРУГАЦКИЕ, СТАЛИ»

— Добрый день, Никита! — вот произнес сейчас ваше имя и понял, что не могу не спросить: а почему ваши родители, молодые актеры, не в честь какого-то известного человека искусства, что было бы, в общем, по­нятно, вас назвали, почему имя советского вождя Никиты Сергеевича Хрущева вам дали?

— Ну, история, как всегда, какими-то мифами обрастает. Родители с писателями Аркадием и Борисом Стругацкими дружили, поэтому моего старшего брата Аркашей назвали, и родственники как-то этот момент упустили. Когда же родился я, от всех предложения посыпались: в честь дедушек, бабушек, братьев и так далее — несколько вариантов возникло, а отец с мамой хотели, чтобы Борисом я был, чтобы их сыновья такими, как братья Стругацкие, стали.

Людмила Абрамова в фильме «713-й просит посадку», на съемках которого она познакомилась с Владимиром Высоцким, 1962 год

Чтобы никого не обижать, несколько бумажек свернули (их пять-семь набралось) и в шапку бросили. Имя Никита там как дань времени появилось: родители, естественно, в чем-то детьми тогдашней перестройки — ХХ съезда или, как говорят, шестидесятниками были, и к Хрущеву во многом хорошо они относились.

Брату моему год и девять месяцев уже было, он пошел, и ему выбор доверили. Аркаша в шапку руку засунул и бумажку вытащил, где было «Никита» написано, хотя о таком варианте никто всерьез даже не думал, — он был для кучи положен. Вот таким образом свое имя — довольно редкое тог­да — я получил, и когда в школе учился, действительно Хрущевым меня обзывали. Я вообще на всей улице единст­венный был Никита, а сейчас иду и только оборачиваться успеваю, ото­всюду кричат: «Никита, Никита!» — очень многих мальчишек так называют.

Владимир Высоцкий со второй женой актрисой Людмилой Абрамовой и старшим сыном Аркадием, 1962 год

Недавно с приятелем своим Володей в загс пошел, чтобы его сына зарегистрировать, и по дороге мы обсуждали, какое имя ребенку дать — они с женой никак решить не могли. «Назови Никитой, — ему посоветовал, — он моим полным тезкой будет, а я его крестным, будет у тебя свой Никита Владимирович». Приятелю предложение понравилось, он уже имя начал обкатывать: «Никита, Никитка, Никиша...», но все-таки сотрудницу заг­са на мониторе вывесить попросил, какие имена чаще всего встречаются. Оказалось, что Никита на третьем месте, и сына Прохором назвал, потому что за последние два года только один мальчик с этим именем был — буквально перед нами. Уже потом мы выяснили, что это сын Саши Самойленко (российский актер театра и кино, режиссер и продюсер, совладелец московского клуба-ресторана «Маяк». — Д. Г.), и теперь бегают где-то по Москве два маленьких Прохора.

— Вы фантастически на отца, Владимира Семеновича Высоцкого, похожи — даже тембр голоса такой же...

— Ну, это же нормально, когда сын на отца похож, — было бы странно, если бы на кого-то другого. Вот тогда бы, наверное, вопрос закономерный возник, но сходства между нами в меру — у меня, я считаю, много чего и от мамы.

— «Я вышел ростом и лицом — спасибо матери с отцом...».

— Я именно маминой породы, то есть крупный, а отец среднего роста был...

— Хотя Сталин и уверял, что сын за отца не отвечает, это не совсем так, и ваша, например, судьба — всю жизнь в тени Владимира Семеновича Высоцкого оставаться. «Сколько себя помню, — признались вы в одном интервью, — всегда с этим жил. Он очень популярным был человеком, и я к этому привык, у меня есть ощущение креста, который несу, — ну, не креста, а обязательств. Он же для меня не просто русская легенда — он для меня отец». Быть сыном гения трудно?

— Мысль правильная, — другое дело, что проблема тут не в тени, а в том, как меня воспринимают. Очень горжусь тем, что я Высоцкий, что у меня такой отец и такая семья. Да, это моя кровь, но мне кажется, что я достаточно самостоятельная личность, что сам по себе... не скажу, состоялся, но своей жизнью живу, а видят во мне, наверное, прежде всего сына Высоцкого, и, думаю, что и вашему приглашению на интервью тоже этим обязан.

Людмила Абрамова с сыновьями Аркадием и Никитой в первом автомобиле, купленном Высоцким в 1967 году, «Волга ГАЗ-21» серого цвета

Я к такому положению вещей действительно привык, а трудно или легко? Не с чем сравнивать. Кабы побыл я, допустим, лет 10 сыном какого-нибудь Иванова, потом лет пять — Сидорова, а потом уже Высоцкого, сравнивал бы, другое дело, что, безусловно, известную фамилию иметь сложно всем. У меня вот знакомые есть —тоже дети знаменитых родителей...

В роли Гамлета: «Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?»

— ...тот же Ефремов-младший...

— Миша, да, безусловно и многие другие, так вот, когда в Школе-студии МХАТ я учился, у нас на курсе тоже дети великих и выдающихся были, и громкая фамилия влияла на них по-разному. Главная проблема тут — в синдром детей лейтенанта Шмидта из известной книжки не впасть, когда ты мало того, что родством пользуешься, но и начинаешь себя с кумиром публики отождествлять, верить: это тебя привечают, тебе что-то приятное сделать хотят! К вниманию привыкают быстро, но грустно, право же, видеть того, кто в действительности мало что из себя представляет, а ведет себя так, будто не его отец великий, а он.

— Точно подмечено...

— В синдром детей лейтенанта Шмидта я, мне кажется, не впадал никогда, от этого уходить стараюсь, и не потому, что скромный или мне ничего не надо, — просто знаю: если себе это позволишь, перестанешь развиваться вообще (в жизни я таких примеров видел немало). Наверное, я с молодых лет мог профессиональным сыном Высоцкого стать: с воспоминаниями о нем выступать, к его друзьям-кинематографистам ходить, которые мне не откажут, со словами: «Ребята, надо бы все-таки для нашей семьи что-то сделать», — и сниматься у них, работать, но если бы воспользоваться фамилией решил, так на том уровне и застрял бы.

Мне сейчас уже больше лет, чем было отцу, когда он умер, и мне кажется, я живой человек: двигаться продолжаю, что-то в своей жизни меняю, какие-то не развлечения, но новые способы себя применить нахожу, потому что, в общем, на эту приманку, на эту блесну не клюнул. Есть случаи (фамилии не называю, потому что не хочу этих людей обижать) таких профессиональных детей, причем, что самое удивительное, не только из актерской или писательской элит, но и из политической.

Владимир Высоцкий (Гамлет), Александр Пороховщиков (Клавдий) и Алла Демидова (Гертруда) в спектакле Юрия Любимова «Гамлет» по одноименной трагедии Шекспира, Театр на Таганке, 1971 год

У меня был период короткий, в течение которого с детьми членов Политбюро общался, и многие из них в своеобразных рантье превратились, на проценты от своей фамилии живущих. Когда в 50 лет из-под них в связи с известными событиями, с глобальными переменами в стране подушка безопасности, обеспеченная отцовским или дедовым положением, вылетела, это была катастрофа, они спивались, гибли, в какие-то жуткие истории влипали (одних вот знакомых моих подчистую ограбили), потому что на первоначальном уровне, где-то там остались. В какой-то момент человек про себя решает: «Ну а чего мне прыгать? — там все решено» и говорит: «Здравствуйте, я Сидор Сидоров. Вы моего дедушку помните?». — «Да, конечно».

«МАРИНА СКАЗАЛА: «ЕСЛИ ХОЧЕШЬ АКТЕРОМ БЫТЬ, НАДО ФАМИЛИЮ ПОМЕНЯТЬ, ПОТОМУ ЧТО ЭТА НАКРОЕТ ТЕБЯ, РАЗДАВИТ»

— Кто же не помнит старика Сидорова?

— Это дело опасное, но мне кажется, что и я, и мой брат как-то счастливо этого избежали. Извините, что я так долго...

С третьей женой актрисой Мариной Влади в Париже, конец 70-х

— ...зато обстоятельно. «Я никогда не переживал, — заметили однажды вы, — что я Высоцкий, а не Иванов: своей фамилией я горжусь и хочу, чтобы и дети гордились». Сходство с отцом и знаменитая фамилия больше все-таки помогают или мешают?

— И то, и другое, а вообще, в жизни в равновесии все находится. Если помощь, то какая? Допустим, на себя обратить внимание молодому артисту весьма сложно, — отсюда все эти легенды о том, что женщина может актрисой только через роман с режиссером стать...

С Мариной Влади, 70-е. «Да, у меня француженка-жена, но русского она происхожденья....»

— Сейчас уже о мужчинах так говорят...

— Да, но на самом деле первый шаг, чтобы люди вдруг повернулись и не спросили недоуменно: «Что это здесь такое стоит?», а сказали: «А-а-а, это все тот же Сидоров», — сделать сложно. Передо мной такая проблема не стояла, то есть в программке написано: «В роли Геракла — Никита Высоцкий» (у меня спектакль «Седьмой подвиг Геракла» был), — и все: я появлялся (мы специально мизансцену так выстроили) и несколько минут молчал, потому что зал всматривался: «Похож?». — «Нет, это не он». — «Да ты смотри! Сейчас заговорит, все сразу поймешь», то есть все на меня внимание обращали. С другой стороны, это же люди, и если что-то ты сделал плохо, они будут судить тебя в 10 раз круче, чем того же несчастного Иванова или же Сидорова.

— Вам и впрямь предлагали фамилию поменять или это лишь сплетни?

— Предложение поступало, причем, что странно, от Марины Влади, которая и сама актриса. Пока еще мы в приличных отношениях были, и она со мной разговаривала... «Если хочешь актером быть, — сказала, — надо фамилию поменять, потому что эта накроет тебя, раздавит».

— На какую, она не посоветовала, вариант не предложила?

— Нет, это мы не обсуждали. Деталей не помню, но аргументы ее очень убедительно звучали, однако этого тогда я не сделал и, честно говоря, не жалею. Ну зачем? — я бы вот не хотел, чтобы мои дети фамилию меняли. Надо быть тем, кто ты есть, и жить с этим учиться, а потом, знаете (может, я какой-нибудь ваш вопрос упреждаю?), в актеры-то я не для того шел, чтобы меня в троллейбусах узнавали или чтобы девушки любили сильнее, чем если бы простым инженером был. Эту профессию я выбрал, понимая, что это такое, и мечтая реализоваться по-другому. Будущее не очень меня пугало — я имею в виду, что, допустим, таким же популярным не стану...

— Это просто невозможно...

— Я профессией заниматься хотел, у меня и учителя были такие, которые концентрировали нас, студентов, на сути профессии, а не на этом выхлопе под названием «популярность», «успешность». Хороший актер и популярный — две большие разницы, а я хорошим мечтал быть и стремился именно к этому, ну а популярность — вещь второстепенная, честно.

На самом деле, я честолюбивый и считал, что «сам с усам», поэтому меня, может, тогда и не напугало то, что скажут: «Никита, ты за славой отца своего потеряешься, ты не сможешь...». Я другого хотел, но в чем-то Марина, безусловно, была права, потому что это не крест (я неправильно в процитированном вами интервью сказал), но очень сильная, безусловно, фамилия. В таганском театре есть парень один — он нам не родственник, но зовут его Дмитрий Высоцкий, и ему тоже тяжело, потому что через эту призму все смотрят: «Похож?». — «Да, это он». — «Нет!».

Никита Высоцкий — солдат срочной службы в рядах Советской Армии, 1983 год. «Дед свое веское слово сказал, к тому же тогда все служили»

— Вы понимали, что на протяжении долгих лет ваш отец был — я не преувеличиваю — самым популярным человеком СССР? Я же не преувеличиваю, правда?

— Это я и при жизни его видел. Не скажу, что сильно понимал, но опять же для меня, как для многих сыновей знаменитостей, два человека существовало. Один — это мой папа, с которым мне было хорошо, которого я знал, с которым был на ты. Он делал нам с братом подарки или, наоборот, ругал нас, у него мы какие-то карманные деньги, игрушки или одежду клянчили, ему радовались, по нему скучали, на него обижались (об этой части жизни я стараюсь меньше рассказывать — она интимная и совершенно не литературная), а другой человек — тот, который на сцене стоял, был Гамлетом, Свидригайловым (я его именно как драматического актера очень любил, театр обожал таганский), пел на концертах, где я тоже бывал, дарил мне пластинки, смотрел с фотографий.

Я несколько раз на этом раздвоении себя ловил — вплоть до того, что после «Гамлета» на вы к нему обратился. Я тогда на этом спектакле, который на меня, как и на многих, невероятное впечатление производил, второй раз был, а потом мы сели в машину, он со мной о чем-то заговорил, а я сказал: «Вы сегодня играли бесподобно» — вот буквально. Отец на меня так посмотрел: «Никита, — спросил, — ты с ума сошел?».

Гелена Ивлиева (цветочница), Владимир Высоцкий (Бродский, он же Мишель Воронов) и Ольга Аросева (мадам Ксидиас) в культовом фильме Геннадия Полоки «Интервенция», 1968 год

— Волшебная сила искусства!..

— Нет, просто на сцене другой человек был. Он как-то гитару понести после концерта мне дал, и я шел, как девочка, которой какой-нибудь Киркоров сказал: «Деточка, дойди до машины, мой чемодан отнеси» — в полном восторге! В семье мы иногда о нем так говорили: «А великий человек приходил?», или я, допустим, мог брату сказать: «Сегодня великий человек был, вон там джинсы привез». В этом, наверное, какой-то детский цинизм был, но таковы факты.

Больше скажу. Сейчас мне 51, но он как был для меня в двух лицах, так и остался. С одной стороны — родная кровь, отец, который умер, и, когда его не стало, мы плакали, а с другой — тот, в музее которого директором я работаю. Я этому великому человеку служу, которого раньше знал недостаточно: лишь годы спустя имена многих его друзей для себя открыл, только сейчас, например, выяснил, куда он на два месяца уезжал, — оказывается, был там-то, сделал это, это и это: понимаете?

«НА ЗАВОДЕ Я ПЫЛЕСОСЫ «ЧАЙКА-3» И «ЧАЙКА-10» СОБИРАЛ»

— Имея такую фамилию, такие связи, вы, тем не менее, в армию служить пошли — это правда, что дед Семен, который полковником гвардии был, вам сказал: «Если будешь косить, прокляну»?

— Ну, примерно так — дедушка действительно характер имел...

В роли поручика Брусенцова с Ией Саввиной в драме Евгения Карелова «Служили два товарища», 1968 год

— ...жесткий?

— На мой взгляд, он добродушный, хороший был человек, но такая черта в нем была: любил иногда в позу маршала Жукова встать и отдавать приказы. В моем решении много всего сошлось, а самое главное... Как видите, довольно крупный я, да? Занимался серьезно спортом, был абсолютно здоров. Мне же по «скорой помощи» в больницу лечь предлагали, и когда я себе представил, что буду там среди тех лежать, у кого действительно что-то болит...

— ...и фамилию позорить...

— Дело даже не в этом — самым страшным было то, что я должен был какое-то время косить, но я не настолько боялся армии и не хотел служить, чтобы через это перешагнуть (во всяком случае, сейчас так думаю, хотя Бог его знает). Конечно, дед свое веское слово сказал, к тому же тогда все служили.

— Да — стыдно было в армию не пойти...

— Наверное, это основное чувство было. На моем курсе 12 студентам освобождение дали, а после получения дипломов все 12 в армию ушли, и я в том числе.

— Вы довольно иронично свои армейские будни описывали... Цитирую: «Иногда пьяные офицеры меня поднимали, чтобы как достопримечательность показать. Спрашивали: с кем Пугачева живет, знаком ли я с Горбачевым. Считали, что если я сын Высоцкого, то всех знаю, повсюду вхож». Весело было?

— Да, но это не только меня касалось — вообще москвичей. Их и по сию пору не любят, а в армии особенно, тем не менее тогда считалось: если ты в столице живешь, знаешь всех — отсюда постоянные расспросы: «А вот ты скажи... А расскажи-ка...», причем все какой-то бред спрашивали. Желтой прессы тогда же не было, какой-то личной, неофициальной информации, возможности праздное любопытство утолить — тоже, и многим москвичам приходилось просто выдумывать.

Я понимаю, откуда тогда в провинции слухи рождались, — от таких персонажей, как я, которые спросонья начинали: «Ах, да... Пугачева? Знаю... Замужем ли? Нет... Ее муж умер» — буквально. Всякую чушь несли, а люди так слушали: не записывали, но фиксировали, кроме того, я и сам местной достопримечательностью стал. Когда мой брат ко мне в армию на присягу при­ехал, его долго в часть не пускали, он в комнатке какой-то сидел, и за это время...

«И откуда у тебя, Петюня, такой изумительный сахар?». Владимир Конкин, Владимир Высоцкий и Всеволод Абдулов в знаменитом сериале Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя», 1979 год

— ...много нового о вас Аркадий узнал...

— Да, понял, что я — музейная редкость, такая в этой части реликвия, потому что всем известно, где я, в курсе, что у меня ноги стерты, что в санчасти был, но оттуда меня уже отпустили. То есть, еще не видя меня, он уже все про меня выяснил.

— Вы еще на заводе умудрились год проработать — как вас туда попасть угораздило?

— Не угораздило — жизнь такая была. В Уголовном кодексе статья имелась, которой ответственность за тунеядство устанавливалась, — если четыре месяца подряд человек не работал, его или принудительно трудоустроить могли, или до двух лет тюрьмы дать, а это намного хуже, чем армия: вот хоть куда-нибудь все и шли...

Это смешная была история. Приятель мой в институт поступил, а я нет, и он предложил: «Иди к моему отцу на завод». Нас четверо не поступивших было, все спортсмены, баскетболисты — я самый маленький рост среди них имел. Отец приятеля нам такие перспективы нарисовал: «Будете в белых халатах ходить, вокруг девки молодые — здорово!». Ну, мы и клюнули... Единственное, что оказалось правдой, — на нас белые халаты надели, которые через секунду черными стали.

— И девок не было?

— А девками с его точки зрения женщины предпенсионного возраста были, которых туда правдами и неправдами засовывали, а деваться им было некуда. Во-первых, там военизированная советская система была, во-вторых, перед выходом на пенсию чуть-чуть выше зарплату все получить старались, поэтому туда шли. Жуткий был труд... Не могу сказать, что на том конвейере все про жизнь понял, но уяснил многое. Я пылесосы «Чайка-3» и «Чайка-10» собирал, и одним из лучших молодых рабочих завода был, потому что там, в принципе, молодых трудилось немного. Особенно на конвейере — кроме нас, четверых дураков, никого.

И армии, и этому периоду я благодарен, потому что из интеллигентного дома с хорошими, умными кухонными разговорами о поэзии, политике, о Сахарове выпорхнул и увидел, что совершенно другая есть жизнь и совершенно другие люди, и, по-моему, научился в этой реальности существовать. Может, мне это и сейчас помогает...

«ОБРАЗ ОТЦА — ЭТО ДИКАЯ СКОРОСТЬ, ЛЕТЯЩИЙ ПО МОСКВЕ ГОЛУБОЙ «МЕРСЕДЕС», НА КОТОРЫЙ ВСЕ ОБОРАЧИВАЛИСЬ»

— В Школе-студии МХАТ на курсе Олега Ефремова у педагогов Андрея Мягкова и Аллы Покровской (жена Ефремова. — Д. Г.) вы учились, затем режиссером и актером МХАТа были, в «Современнике» играли, и все это время с сыном Олега Николаевича Михаилом дружили. Что, кроме громких фамилий отцов, вас объединяло?

— Знаете, это как в «Евгении Онегине»: «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень...». Мы очень разные, и хотя на самом деле Михаил весьма близкий мне человек, это уже даже не дружба — я ему какие-то вещи прощаю, которые, наверное, никому не простил бы, и он мне тоже, мы можем не видеться, а потом встретиться — будто вчера расстались. Думаю, именно разность и темпераментов, и характеров на это все повлияла, так, например, за счет большей собранности, сосредоточенности и рациональности я — вот самое главное! — многое могу из того, чего он не может. Миша абсолютный интуит, он очень в свою интуицию и в провидение верит, которое его по жизни ведет и иногда в такие углы заводит, откуда просто вытаскивать надо. Когда мы работаем, он знает, что можно Никите сказать: «Сделай от сих до сих» — и отвернуться, забыть, уехать...

Никита Высоцкий, Артур Смольянинов и Михаил Ефремов (режиссер и исполнитель) в спектакле «Шарманка» по пьесе Андрея Платонова, театр «Современник», 2008 год. «Ефремов действительно очень близкий мне человек...»

— ...и Никита не подведет...

— Сделает, и в этом смысле, наверное, я временами ему просто нужен, но и я тоже знаю: когда в какой-то тупик попадаю, можно Мишу позвать и он за полчаса сделает то, что я не смог за год. Это факт, мы друг другу полезны, что тоже в дружбе, в отношениях каких-то мужских немаловажно, а так, что это такое, не знаю — объяснить невозможно...

Володя Шарапов и Глеб Жеглов в Киеве. «Вам, в Украине, почему-то больше этот кинообраз дорог...»

Недавно вот Михаил спектакль «Шарманка» по пьесе Андрея Платонова сделал... Я там участвовать не хотел и тем не менее главную роль на себя взял. Сыграл хорошо — некоторые газеты даже написали, что гениально, но сказать, что доволен, не могу. Спектакль не то что буксовал, но был не таким, каким его Миша задумал, — я полтора сезона отыграл, и у меня появилось ощущение, что надо валить. Трудно было: все-таки я директор музея отца, у меня проблем куча, и вдруг Миша заявляет: «Ты знаешь, я сыграю». Мне вроде бы обидеться нужно: он у меня главную роль забирает, за которую меня хвалили, которая, я считаю, у меня получается. «Все!» — он отрезал, но этого ему еще показалось мало. «Но ты, — продолжил, — должен в спектакле ос­та­ть­ся и эту сыграть роль», — и другую назвал, маленькую.

Ну как я на это должен был реагировать? Ос­кор­биться? Если бы кто-то другой со мной так поступил, я бы взбесился, больше с этим человеком не разговаривал бы никогда, а здесь у меня даже мысли такой не возникло. Потом уже, когда все это произошло, кто-то меня спросил: «Никита, как ты манипулировать так собой позволяешь?», и я вдруг сообразил: это же обидно, что он с главной роли меня выкинул, какую-то маленькую подсунул. Сам сыграл, но обиды у меня нет, потому что это его спектакль, потому что Миша о нем 20 лет мечтал. Я ситуацию совершенно с другой стороны вижу, и не потому, что добродушный такой, — отнюдь. Просто по отношению к нему возмутиться мне и в голову не пришло, и мне действительно не досадно — я с удовольствием смотрю на то, что у него получается. Правда, злорадствую иногда, потому что многое не удается (из репертуара спектакль снят. — Д. Г.)...

Ефремов действительно очень близкий мне человек... Как-то предложил: «Давай интервью дадим хулиганское». Мы не знали, кто что сказал, но получилось, что я его хвалил, а он меня. Из редакции потом позвонили: «Ребята, это какое-то сладкое чтиво — даже печатать неохота: «Миша хороший». — «Никита прекрасный». — «Миша еще лучше». — «Никита вообще восхитительный», а ведь договорились друг про друга всякие гадости напридумывать.

— Вы более 20 ролей в фильмах сыграли — больше актером театра себя ощущаете или кино?

— Последние много лет я уже не артист — это теперь, к сожалению, мое хобби, а профессия актерская, особенно в театре, легкомысленного отношения к себе не прощает и флирта с собой не позволяет: сегодня, мол, я артист, а завтра то ли продюсер, то ли директор, то ли свободный человек, то ли начальник. Больше всего, правда, я люблю и всегда любил, театр — и не потому, что это сиюминутное творчество или что-то еще.

В театре актер в какой-то момент хозяином положения становится — он может спектакль этот не любить, ему режиссура, декорации могут не нравится, но все равно выйдет на сцену и будет со зрительным залом общаться — на нем замкнется все.

В кино артист — это краска из тюбика. Да, за съемки больше платят, после выхода картины на экраны актера в троллейбусах узнают, — это приятно, наверное, но в кино совершенно другая: а — ответственность и б — самоотдача артиста. Безусловно, такие попадаются роли, в которые человек погружается и прямо верит, что он не Никита, а какой-нибудь царь Борис, — ходит вальяжно, смотрит на всех свысока. Бывает и так, тем не менее значение актера в театре и в кино несоизмеримо.

— Тягу к театральным подмосткам вы тоже, думаю, от отца унаследовали, а каким его запомнили, какой образ первым на память приходит?

— Ну, не знаю — банальным боюсь показаться. Какие-то вещи есть, которые всплес­ком эмоций во мне отзываются, и снится он мне иногда...

— Даже снится?

— Конечно, а как иначе? — это нормально. Образ? Я даже кино об этом делать хотел — дикая скорость, вот тот летящий по Москве голубой «мерседес», на который все оборачивались. Он же не хулигански машину водил, а как персонаж из «Матрицы» или из параллельного измерения, в которое его занесло. Никого никогда не сбил — все эти разговоры о его многочисленных автопро­исшествиях безосновательны, отец виноват в них практически не был. Вы спросите: «А как же авария, которая в последний его Новый год случилась, когда с Абдуловым и Янкловичем они разбились?».

— На «мерседесе»?

— Да, их «мерс» действительно с троллейбусом стукнулся, но даже там он успел Севку Абдулова рукой удержать, чтобы тот не погиб, потому что у Севки уже травма головы была. Дикая скорость! — и ладно бы только ездил, но он еще быстро соображал, быстро решения принимал, ходил. Объяснить это сложно, потому что такие люди, наверное, есть, но в моей жизни они не встречались.

...Такого роста, как сейчас, я с 13 лет был, и отец в театр меня проводил, возле которого его всегда какие-то люди ждали. Он мимо них пробегал, а я вышел из этого «мерседеса» ну как Брежнев... Ничего сообразить не успел, как отец непонятным образом рядом со мной очутился, за руку взял, и я уже внутри театра себя обнаружил. Как он это делал, не знаю — только что вот здесь был и вдруг там оказался. Невероятная скорость! — это первое, что на ум приходит.

«ЕГО СМЕРТИ НЕ ЖДАЛ НИКТО — НИ ДРУЗЬЯ, НИ БЛИЗКИЕ, НИ ВРАЧИ, И КОГДА ОН УМЕР, ЭТО ШОК БЫЛ ДЛЯ ВСЕХ»

— Вы говорили, что образ Высоцкого — это образ стремительно несущегося автомобиля...

— Да, да — это даже передать трудно, потому что дело не в том, как он ездил, а в том, что на совершенно другой скорости существовал... Я вот о «Гамлете» рассказ не закончил... Мы в театр зашли — опаздывали, а на этом спектакле зрителей в зал до тех пор не пускали, пока Гамлет в глубине сцены, возле обнаженной кладки стены не сядет. Отец меня отпустил и направление показал: вот туда иди, где толпа людей около дверей стоит. Он в цивильной одежде был — мы же с улицы пришли, и тут звонок. Я как-то так ввинтиться сумел, что фактически в пустой зал вошел...

— ...а Владимир Семенович уже на сцене?

— Да, сидит, струны гитары перебирает, и это уже не он. Как ему удалось туда переместиться, не знаю — может, конечно, это аберрации памяти, но я так помню.

Повторяю: хотя его невероятная скорость иногда проявлялась и внешне, это было внутреннее гораздо более быстрое проживание и реагирование. Он и шутил моментально — есть вот люди, которые заранее экспромты придумывают, а он заготовок не делал, тем не менее на все случаи жизни у него рифма была, анекдот, ухмылка. Я ни разу растерянным его не видел, хотя... Нет, было! Как-то перед отъездом во Францию он рубли на франки хотел поменять, и с ним очень грубо сотрудница разговаривала (противным голосом): «Бя-бя-бя...». И то он правильно себя вел. «Ну, вы как-то работаете?» — спросил растерянно. Нет, обескураженным, выбитым из колеи его я видел...

— С чем это было связано?

— И с состоянием его, и с какими-то событиями вокруг него — по-разному. Не очень правильно, наверное, это сейчас вспоминать, но... Скорость! Скорость!

— Поэтому Владимир Семенович и сгорел? Из-за немыслимой скорости?

— Легко сейчас рассуждать — постфактум... Могу вам сказать (в этом я убежден, и никто никогда меня не переубедит), что его смерти не ждал никто — ни друзья, ни близкие, ни врачи. Когда он умер, это шок был для всех — в том числе и для тех, которые потом говорили: «Да я же предупреждал, что два месяца ему жить осталось». Я отца буквально за несколько часов до того, как его не стало, видел и, оглядываясь назад, понимаю: фактически он с нами прощался, был уже где-то там.

Последние его фотографии смотрю, видеозаписи — видно, что человек просто уходит, что он уже не жилец, но тогда этого не понимал никто. Более того, я считаю, что именно в тот конкретный момент его смерти можно было избежать, окажись не так легкомысленны и самоуверенны люди, которые были с ним рядом. Другое дело, если не 25 июля, то, предположим, 30 августа, но это все равно произошло бы.

В день похорон рядом с покойным Владимиром Высоцким в квартире на Малой Грузинской его друзья — Валерий Янклович, Вадим Туманов, Всеволод Абдулов и Игорь Гадяев, 28 июля 1980 года

— Любимая песня отца у вас есть?

— Нет, в разные периоды жизни они разные. Иногда вдруг заново какую-то вещь открываю, то есть я ее знал, но не думал, что люблю.

— С возрастом глубинное понимание какое-то приходит?

— Нет... (Пауза). На самом деле, из-за той скорости, из-за легкости, с которой он все это выдавал, казалось: «Ну, ерунда — есть же «Кони привередливые», а это...», а недавно мне пленку 69-го года с дня рождения Ии Саввиной принесли. Я эту запись знал — там в основном вроде как легкомысленные вещи, но тут отчего-то вслушался и... Несколько песен для меня не то что открылись, но я вдруг понял, что они мною недооценены: это так здорово, необыкновенно точно, умно, а я мимо, как и многие, пробегал. В записях более 400 произведений его сохранилось — кроме того, есть черновики, есть незаконченные, совместные, так что их намного больше. Я как-то об этом Сукачеву сказал, и Гарик удивился: «Сколько-сколько? Елы-палы! — так это же каждый год по альбому он выдавал. Даже не по одному — по два».

— Некоторые песни отца вы раньше в силу того, наверное, недопонимали, что тот или иной период еще не прожи­ли, а вот сейчас, с возрастом, оценили?

— Конечно. Это процесс бесконечный, и он у меня не только с отцом связан — есть проза, поэзия, кино, которые к тебе воз­вращаются, и ты по-новому их воспринимаешь. Живопись, которую раньше ты не ценил, мимо проходил, теперь вдруг тебя останавливает — это просто свойство настоящего искусства.

— Наверняка вы иногда фильмы с участием Владимира Семеновича просматриваете — какой из них наиболее  вам дорог?

— Люблю «Вертикаль» — даже не из-за роли: просто там атмосфера какая-то...

— ...светлая?

— Да, светлая и беззаботная, потому что во многих его картинах надлом чувст­вуется, который и в жизни был, — он это играть умел. И Жеглова из «Места встречи» очень люблю. Знаю, что в Киеве ему и Шарапову памятник поставили (у нас по телевизору показывали — сам не видел). А вот в Мариуполе, когда памятник Высоцкому открыли, был — он тоже в кос­тюме Жеглова, в шляпе: вам в Украине почему-то больше этот кинообраз дорог, хотя, может, и ошибаюсь. Говорят, мариупольские студенты перед экзаменами за его бронзовый пистолет держатся, как московские — за револьвер матроса на станции метро «Площадь Революции». Молодые люди верят, что для успешной сдачи сессии надо этот ствол потереть, поэтому сам матрос темненький, а наган у него, как золотой. Это все здорово, а лучшие кинороли отца — это, безусловно, поручик Брусенцов, Дон Гуан, Жеглов...

— ...ну и Бродский в «Интервенции» наверняка...

— Да, это то, что состоялось.

— Что отец вам дарил и сохранились ли у вас его подарки?

— Сохранились пластинки, которые он подписывал, буклет, выпущенный Союзом кинематографистов по случаю 30-й его роли. Было у Владимира Семеновича в конце жизни такое — просто какой-то формальный повод нашли, и он его всем дарил — и близким, и дальним. Личные вещи, которые после отца остались, наша семья в музей передала, а вот игрушки, штаны, какие-то кофточки...

— Вы из них просто выросли...

— Да, росли быстро, но дело даже не в этом. Мы все моментально занашивали, и не потому, что не берегли, — все на нас буквально горело.

— Жила ваша семья богато?

— Обыкновенно.

— Владимир Семенович на сыновей какие-то особые деньги давал?

— По тем временам очень большие, и, разумеется, мы не нуждались. Никакого богатства не было: ни, условно говоря, дачи, ни машины, — но на еду хватало, на книги хорошие тоже.

— Вы как-то сетовали, что у вас даже фотографии с отцом не сохранилось, — все из-за той скорости, на которой он жил?

— Что ж, это тоже одна из причин. Помню несколько моментов таких, когда мы вместе в кадр попадали, но где эти снимки — вопрос не ко мне. Вообще, фотографироваться не люблю, карточек у меня очень мало... Более того, даже те считанные отпечатки с отцом, которые все-таки были, из-за переездов где-то затерялись, но я, если честно, не сильно жалею, нет у меня из-за этого какой-то грусти великой — не сохранились, и ладно.

«СОВЕРШЕННО ЖУТКО НА ИЗВЕСТИЕ О СМЕРТИ ОТЦА МАМА МОЯ СРЕАГИРОВАЛА — УПАЛА ПРОСТО И РЫДАЛА: ТАКОЙ Я ЕЕ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ»

— Вы сказали, что с отцом за не­сколько часов до его смерти виделись, — что это за встреча была?

— К открытию Олимпиады Москва совершенно опустела, а я спортом тогда занимался, у нас сборы в городе были, поэтому и остался, и вот бабушка прийти попросила. «Вместе посидим, — сказала, — Володя, ты и я чайку попьем». Как она мне потом объясняла, хотела, понимая, что происходит, по-своему его поддержать, но я и сам об этом подсознательно догадался. Мы открытие Олимпиады смотрели и практически не разговаривали — встреча, в общем, очень печальной была. Потом уже, задним числом, когда все вспоминаешь, отчет себе отдаешь: отец чудовищно себя чувствовал и сознавал, что уходит, а на телеэкране африканцы в одинаковых костюмах маршировали, какие-то незнакомые ритмы звучали...

Единственный раз он улыбнулся, когда бабушка под какую-то веселую музыку пританцовывать начала. Грустный-грустный сидел, а тут встрепенулся: «Ой, мамочка» — даже в ладоши захлопал, но тут же пфу-у-у! — сдулся, и потом, когда уходил, обернулся, посмотрел так, прощаясь. Даже не помню, что он сказал, — по-моему, ничего, но этот взгляд у меня зафиксировался — тогда я последний раз живым его видел.

Знаете, в чем тут сложность? Настоящая история твоя, которую помнишь, не литературная — ни завязки, ни кульминации, ни какого-то вывода, как в басне, у нее нет, но когда излагать начинаешь ее: вот ведь как было (этим очень многие, и я в том числе, страдают)! — уже отработанный, выстроенный рассказ получается, в котором все элементы сюжета присутствуют, и в конце непременно мораль: вы понимаете, зачем этим с вами делился? Так начинается фальшь, начинается ложь, поэтому, как вы уже успели заметить, я рассуждать умею, а вспоминать ни об отце, ни о жизни своей не люблю.

— Вам 16 лет было, когда Владимир Семенович умер...

— Да...

— Страшно стало? Вообще, что вы по­чувствовали, какие ощущения у вас возникли, когда вам сообщили, что отца больше нет?

— Никаких! — и это реакция организма: он защищается. Поначалу трагизм ситуации до человека не доходит, и это многие, кто честно сами себя вспоминают, отмечают. Даже поражаются: «Как же так? Вот случилось, допустим, непоправимое, а я думаю, как рубашка на мне сидит, или дочь замуж выходит, меня должно счастье переполнять, а я размышляю о том, сколько платье ее стоит», то есть организм наш сильные эмоции в себя не впускает, и так было всегда. Помню только, что совершенно жутко на известие о смерти отца мама моя среагировала, — упала просто и рыдала: такой я ее никогда не видел...

— Людмила Владимировна любила его, наверное, до конца?

— Ну, это к ней вопрос — не ко мне, но она в таком шоке была... Я подойти к ней боялся и боялся уйти: часа два-три по квартире ходил — мы дождались, пока Аркадий приехал. Перед этим она меня попросила такие (сейчас никто их не помнит) палочки хлебные купить — их измельчали, чтобы котлеты обваливать, и вот я то ли две, то ли три пачки этих палок принес, а когда Аркадий пришел, заметил, что все съел. Сейчас бы, наверное, курил, а тогда молча по квартире ходил и жевал их. Потом уже, когда на Малую Грузинскую мы пришли...

— Вы с мамой?

— И с братом — все вместе... Отца в квартире оставили... Там, конечно, потихонечку, потихонечку осознание того, что случилось, догнало, накрыло, но это обычные эмоции, которые практически все испытывают, когда кто-то близкий умер.

— Много людей в квартире тогда было?

— Очень, и много суеты, нервов каких-то, таких проявлений, что ли, человеческих — все же по-разному реагируют. Тем не менее в этом много правды было. Очень часто на похоронах те выступают, кто с одних поминок на другие ходят. Вчера там Петя умер, сегодня здесь Вася, а завтра их уже к Грише позвали, и вот они говорят: «Как тяжело! Что же мы будем делать? Наш долг позаботиться о близких»... Конечно, такой театр тоже присутствовал, но и очень много настоящего горя было, не только у близких — у всех. Для меня это главным откровением стало, потому что понятно, когда плачут те, кто близкого потеряли: что же не плакать-то? — а тут...

В день похорон мы очень рано на Таганку приехали — только-только еще рассвело, и все время в театре, около гроба на­хо­ди­лись. Потом уже мне плохо там стало, часов в 11 я на улицу вышел и море людей увидел. Я и представить себе такого не мог — в тот день до меня дошло, что проблема это не моя частная и не близких, не тех, кто черные платки надели, а огромной страны, которую я даже не очень знал.

«НА ПОХОРОНАХ НИКТО ПРО НАС НЕ ПОДУМАЛ, И ОКАЗАЛОСЬ, ЧТО МЕСТА В АВТОБУСЕ НЕТ. КОБЗОН НАС УВИДЕЛ И В МАШИНУ К СЕБЕ ПОСАДИЛ...»

— Чем похороны вам запомнились?

— Вот этим, и дело не в том, что народу было много, хотя его невероятное количество собралось. В олимпийской Москве, где в шесть часов вечера в троллейбусе 12 человек ехали, из которых двое — милиционеры, это невозможно было: никого же не было...

— ...город обезлюдел...

— В магазинах финского сервелата залежи и никаких очередей, вообще, Москва вся такая принаряженная была, как свежевымытый, подкрашенный фасад. На опустевших улицах множество якобы волонтеров прогуливалось, которые таковыми, конечно же, не были, — в одинаковых пиджаках, в белых ботиночках. Мне, кстати, билет на Олимпиаду перепал: уже после отцовской смерти на легкую атлетику я пошел — сидел, смотрел, и вообще, на олимпийских объектах побывал: мы в этих залах во время сборов тренировались. Это здорово было, красиво — несмотря на то что американцы не приехали, это был праздник.

Москва вся такая была... — вот абсолютно как надо, и по расписанию поезда приходили, самолеты садились, но пустые, потому что без специального разрешения попасть в них нельзя было, то есть столько людей у Таганки собраться не могло, но они собрались. Многие говорят: «Это чудо»... Конечно, о смерти Высоцкого тут же «голоса» сообщили, а их слушали все, поэтому вся страна об этом узнала: от них, а не благодаря какому-то сарафанному радио.

— Ну и «Вечерняя Москва», по-моему, сообщение о смерти с датой гражданской панихиды дала...

— Дала, но кто эти заметки читал? — все узнали еще до этого. Думаю, в первую очередь благодаря «вражьим голосам».

— Это правда, что, если бы не Кобзон, вы бы на кладбище не попали?

— Вообще-то, на этом месте в Москве, где сейчас мы встречаемся и где отель «Ритц Карлтон» нынче стоит, другая гостиница находилась — «Интурист», и там его офис был...

Иосиф Давыдович тогда нас просто увидел... Там суета была, народу дикое количество, а какого-то распорядителя похорон назначить не позаботились — за все отвечал театр. В общем, никто про нас не подумал, и оказалось, что места в автобусе нет. На метро добираться? Оно на Таганке закрыто было, и потом, если бы я своим ходом поехал, на Ваганьковское меня бы уже не пустили — попасть туда было невероятно трудно, практически невозможно.

Кобзон нас в машину к себе посадил, и мы ехали с ним, на кладбище тоже с ним прошли, но я не только за это ему благодарен — это, наверное, самое небольшое из того, что Иосиф Давыдович для нас сделал. Он куда большую роль в моей жизни сыграл — с отцовским музеем несколько раз помогал, никогда в моих проектах участвовать не отказывает. Я к нему очень хорошо, уважительно отношусь, а та история — мелочь: думаю, если его спросить, он и не вспомнит.

С Дмитрием Гордоном. «Сходство с отцом и знаменитая фамилия больше все-таки помогают или мешают?». — «И то, и другое, а вообще, в жизни в равновесии все находится»

— Есть и другая история. В своей книге «Владимир, или Прерванный полет» Марина Влади писала о том, что место на Ваганьковском кладбище Коб­зон для Высоцкого купил — дескать, кучу денег, пачки буквально, директору дал... Иосиф Давыдович в беседах со мной неоднократно по этому поводу высказывался, причем, не стесняясь в выражениях: «Вранье чистой воды этой дешевки Влади...».

— Стоп, стоп, стоп! Она была женой моего отца 12 лет, она его вдова...

— В общем, Иосиф Давыдович ут­вер­ждал, что ничего не платил...

— Да, не платил. Я присутствовал, когда они с моим дедом Семеном с кладбища пришли, и помню, что он тогда рассказал, — думаю, абсолютно то же говорит и сейчас.

— О том, как к директору пришел...

— Да, мол, «когда тот место дал, я деньги достал», но директор ему сказал...

— ...«Обижаешь, Иосиф!»...

— «Как можешь ты это мне предлагать?». Ну, это в определенных выражениях излагалось, цитировать которые я не хочу, но смысл именно такой был: денег с них не взяли, хотя они готовы были заплатить. Иосиф Давыдович и в вопросах, которые не столько отца, сколько нашей жизни после его смерти касались, нам помогал, и в решении вопросов, связанных с наследием Высоцкого. Это правда, и если он захочет, об этом расскажет — сам я вправе себя не считаю. Когда Кобзон в сложной ситуации руку нам протянул (мы музей тогда строили, и были проблемы), я у него спросил: «Можно об этом я расскажу?». — «Ни в коем случае», — был ответ. Это его позиция, а я, повторю, за многое ему благодарен — не только за то, что нас с братом до кладбища он довез.