(Продолжение. Начало в Части I, Части II)

«Я НЕГОДЯЙ, НО ВАС ПРЕДУПРЕЖДАЛИ»

— Слышал, в свое время вы собирались писать по Александру Сергеевичу диссертацию...

— Ну, это я, конечно, шутил, — что вы! — а вообще, гения нам понять не дано. Вот представьте: светский человек, дуэлянт, обожавший женщин (он их даже подсчитывал, извините, и у него был донжуанский список, в котором его рукой написано: «Натали — моя 113-я любовь»)... Приемы, балы, великосветские рауты, а теперь объясните: авторучки нет, электрического света тоже — как можно было написать 10 томов, да еще какие произведения?! «История Пугачева», «Борис Годунов»... Значит, надо было работать в библиотеке, читать книги, изучать исторические материалы. Когда...

— ...список-то пополнять?

— А он же еще в Михайловском каждое утро сидел голый и стрелял восковыми пулями, потом долго скакал на лошади — как можно было 10 томов гусиным пером написать? Непостижимо!

— Надиктовали...

— Да, кто-то, наверное, сверху.

— Вы, знаю, тоже пишете прозу...

— Ой, перестаньте — это все графомания. Я вам за ваши слова заранее отомстил и книжонку свою принес...

— Виктор Астафьев тем не менее, прочитавший ваши «Грешные записки», якобы...

— (Перебивает). Ну прямо не скроешь от вас ничего! Нет, не так. На самом деле в башке у меня три рассказа засело. Мой немец — вот тот, который мне подморгнул! — потом же попал в плен и пришел в нашу квартиру.

— Да вы что!?

— Да, он шел по Садовому кольцу в колонне пленных, когда их в 44-м через всю Москву гнали, а после этого Лефортовский дворец реставрировал — чистил белокаменные пилястры, белил и штукатурил стены. Иногда двое пленных заходили к нам домой попросить «вассер» — воды, но было понятно, что они хотят есть. Мама наливала им борща или молока, отрезала полученного в скудном пайке хлеба. Однажды за спиной этих двоих показался третий, и в нем я узнал того летчика, подмигнувшего мне левым глазом. От угощения, правда, он отказался, и напарник, пожав плечами, выпил его молоко, а хлеб спрятал в карман.

Ну, это так, а еще у меня были два госпитальных рассказа — веселый и грустный. Первый я как-то на ялтинском пляже за полтора часа просто так написал — не думая, не гадая. До этого никаких литературных потуг у меня не возникало, а Олег Анофриев — он рядом был — спрашивает: «Это что?». — «Да вот, — говорю, — наваял». — «Левк, напечатай! Ты что, это же замечательно! Ну, отпечатай хотя бы», — и я отдал свои каракули машинистке.

Потом совершенно случайно с Арменом Джигарханяном мы попадаем в Америку и живем в одном номере, а эти три отпечатанные листочка валялись у меня в сумке года два. Как-то решил я пойти подышать воздухом, а заодно надо было что-то купить пожрать, поэтому взял сумку и вытряхнул из нее все на кровать. Прихожу, Армен ко мне: «Слушай, тут листочки лежали — это кто написал?». — «Я», — признаюсь. «Потрясающе! Я показал одному эмигранту, так он тут же ксерокопию пошел снял — хочет опубликовать». Я на него накинулся: «Ты что, спятил? Ни в коем случае, нет!».

Вскоре лечу из Америки, и стюардесса мне сообщает: «А знаете, в сегодняшнем «Новом русском слове» ваш рассказ напечатан». С этого все и началось, а потом почему-то подумал: «Дай-ка Петровичу покажу».

Александр Потапов (Сергей Хрущев), Ролан Быков (Никита Хрущев) и Лев Дуров (Анастас Микоян) в политическом детективе «Серые волки», 1992 год

— Астафьеву?

— Да, хотя нет, это не я, а художник-фронтовик Капустин дал ему мои опусы почитать на дорожку. Звонит Астафьев из Красноярска: «Левка, фулюган. Читал я, пока летели, твои рассказы. Один у тебя очень жесткий — грустно было, а вот этот смешной: так хохотали — чуть самолет не перевернули! — Потом успокоился и добавил: — Больше никогда не пиши, графоманов и без тебя развелось до хрена». Капустин меня потом успокоил: «Это Петрович от зависти». Я покивал: «Да-да!».

— Вы же и одностишьями, знаю, балуетесь...

— Какой там — просто однажды была презентация очередной книжки Володи Вишневского, и черт меня дернул...

— ...туда пойти?

— Нет, ну а как не пойти-то — друзья. Пригласили, как принято, надо же поприсутствовать на... — вот как это называется? — а, на тусовке, и вдруг меня понесло: «Тоже мне гений! Я, что ли, так не смогу?». Володька (человек довольно амбициозный) усмехнулся язвительно: «Ну, попробуй!». — «А че? — становлюсь в позу. — Любую тему давай». Он хмыкнул: «Допустим, война». Я: «Хорошо» — и с ходу выдал: «Война. Добыча цинка возрастает». Вишневский поморщился: «Ну, ты негодяй!», а кураж поймал: «Я скинул автомат, а он быстрее». Он вздохнул: «Сволочь!». Я продолжаю: «Схватился за «наган», но тут же вспомнил». — «Ну, гад! — запереживал Володька и решил сменить тему. — Про политику можешь?» (тогда у нас Ельцин был). «Пожалуйста, — говорю. — «Уж раз вы президент, так воздержитесь». Он вяло кивнул: «Ну да!».

Смотрю, совсем уж расстроился, и решил его успокоить. Теперь про себя сочиню... «Я негодяй, но вас предупреждали». Он оживился: «Вот это, пожалуй, здорово!», но чтобы достойно заключить, я подытожил: «А я неплохо выглядел в гробу». Ну и последнее персонально тебе: «Никто ко мне не ходит на могилу». Он закричал: «Уйди от меня!» — и убежал. Самое смешное, что в башку мою с тех пор больше ничего не влетело.

— Перестали, видимо, диктовать...

— ...и оппонента достойного не было.

— Вы, вообще, удивительный — за что ни беретесь, все у вас получается: и готовить любите и умеете, и любую мужскую работу по дому выполняете...

— ...все, что полагается!..

— ...и по дереву резчик, и мебель сделали сами, еще и в футбол с Николаем Николаевичем Озеровым играли...

— Он в нашей команде был капитаном, а я — цепким гаденышем. Помню, за команду «Красный факел» выступал Лобов — здоровенный, настоящий такой мужик. Он меня на дух не переносил, потому что со­творить я мог что угодно, и когда соперники перед матчем переодевались, слышу, за стенкой басовито спрашивает: «Седой играет?» (это моя кликуха, потому что волосы выгорали — у меня тогда еще большая была копна). Ему отвечают: «Играет». — «Убью! Завалю!».

С Лобовым случилась беда. В одном из моментов я был виноват, его проморгал, и он вышел с нашим голкипером один на один. Бегу за ним и думаю: «Ладно, пенальти. Забьют или нет — это еще вопрос, но надо сбивать». Прыгнул, чтобы за бедра его схватить, плюхнулся на газон и вдруг смотрю: а что это у меня в руках? Оказалось, трусы. Голову поднял: впереди что-то розовое мелькает, а у него маечка закороченная — Лобов без плавок и бандажа играл! — и он в ней к воротам несется, даже не заметив, что из трусов вылетел.

Судья свистнул, меня тут же с поля погнали — дисквалифицировали за хулиганство, а Коля Озеров пошел извиняться: это случайность, мол, то да се. В общем, отделался я легким испугом, а вот сопернику моему не позавидуешь — с тех пор, когда он выходил на поле, стадион орал: «Лобов, трусы держи!». Так бедняга и исчез, не играл больше...

И второй случай был — у меня даже где-то маленькая заметочка из «Советского спорта» валяется. У очередных наших противников тоже два нападающих были — мощные, таранного типа ребята, и они решили мне сделать «коробочку». Что это, знаете?

— Ну, конечно...

— Это когда два игрока сходятся — и третьего больше нет. И вот они прут, как танки, все ближе, ближе... Озеров кричит мне: «Седой, аккуратней!», а что я могу? В это время навесной мяч пролетает между ними, ударяется об землю и летит на меня. Долго не думая, я резинку от трусов оттягиваю, и он туда — шпок! Эти ребята замерли, а я между ними бегу, «беременный». Судья трусит рядом и не знает, свистеть или нет, — руками-то я мяч не трогал. Потом все-таки остановил игру: «Вынимай!». Я плечами пожал: «Сам вынимай». Так мы и пререкались, пока он его сам не вынул и не постановил: «Спорный!».

На следующий день звонит мне кто-то и ржет. «Что случилось?» — спрашиваю. «В «Советском спорте» заметка». Я ее помню дословно. «Вчера, такого-то числа, на стадионе «Локомотив» произошел курьезный случай. Игрок команды МХАТ — студент Школы-студии МХАТа Лев Дуров — неожиданно поймал мяч формой (написать «трусами» они сочли неприличным. — Л. Д.). Судья долго не мог принять решение и, наконец, объявил «спорный». Надо, очевидно, внести в футбольные правила пункт, запрещающий игру формой». Видится (смеется), в историю футбола я тоже вошел.

«Я ДОСТАЛ ИЗ КАРМАНА ПЯТЬ РУБЛЕЙ И ДАЛ ХРУЩЕВУ НА МОРОЖЕНОЕ»

— Лев Константинович, а вы человек богатый?

— В каком смысле?

— В финансовом, материальном...

— Дима (с укоризной), и вам не стыдно?

— Нет, и я объясню, почему этот вопрос задал. В свое время, знаю, вы самому Хрущеву деньги одалживали...

— На самом-то деле, не все в эту историю верят — многие сомневаются, а дело так было. На углу улицы Горького (ныне Тверской) было кафе-мороженое, куда мы, однако, ходили не за пломбиром и крем-брюле. Раньше там был коктейль-холл, но его по соображениям нравственности за­крыли, и вот мы приносили бутылку, под столом разливали, выпивали, а на закуску заказывали мороженое.

Однажды, когда стояли на свежем воздухе в очереди, неожиданно подъезжает машина, и оттуда выходят Хрущев и Тито (притом без охраны, которая этот экс­промт прозевала, — Никита Сергеевич любил, оказывается, от нее удирать). Подходит Хрущев к нам и спрашивает: «За чем очередь?». — «Это кафе-мороженое», — отвечаем. Он к Тито: «Я же тебе говорил, что не за хлебом. Видишь, они за мороженым стоят — пойдем-ка и мы по порции съедим». — «Ну, давай!».

Хотел он уже было войти и вдруг хлопнул себя по карманам: «Ой, у меня ж ни копейки! У кого же мне одолжить денег?». Тут как раз машина с охранниками подоспела, они вылетают, и один говорит: «Никита Сергеевич, возьмите!», но Хрущев: «Нет, у тебя не хочу. Твое дело охранять — вот и охраняй. Кто-нибудь даст?». Я в карман лезу: «Вот пять рублей». — «А хватит?». — «Да наверное». — «Ну ладно! — и к свите своей повернулся. — Запишите адрес, потом пришлете».

— Не прислали?

— Как бы не так. Тогда, кстати, меньше 10 рублей на почте не принимали...

— ...и вам отвалили целый червонец?

— Нет, пять целковых. Там не было написано: «От Хрущева» — просто почтовый перевод, так что это не моя фантазия: было на самом деле.

...Я несколько раз с Хрущевым встречался (ну, не так чтобы лично). Однажды, когда подземный переход в Москве открывали (после визита в Америку ему пришла в голову идея их рыть повсюду), мы тоже там находились. Стоим, и в это время подъезжает машина, вылезает Хрущев (я его как увидел, сразу узнал), а тут из толпы пьяненький мужичок выходит — пятится перед Никитой и приговаривает: «Ой-ой-ой, хинди руси, пхай, пхай!». Почему, не знаю. Хрущев взвился: «Я тебе сейчас дам «пхай!». Ах ты, говно собачье, пьянь такая, ну-ка вон отсюда!». Тут же подбежал охранник, мужика подальше запихнули, а наш лидер, пока шел к переходу, под нос все бубнил: «Говно собачье! Я тебе покажу «пхай, пхай!» — и ногой гневно стучал.

Слышу я — брякает что-то: Никита Сергеевич, оказывается, на обуви подковки носил. Помните, он же в ООН по трибуне ботинком стучал, так на этот счет есть легенда. Я даже хотел уточнить у Суходрева, его переводчика, все ли так было, но не получилось. Оказывается, устав ООН запрещает в главном здании этой организации стучать по чему-либо металлическими и стеклянными предметами. После инцидента с ботинком к Хрущеву якобы пришли и сказали: «Никита Сергеевич, за нарушение правил ООН вам штрафные санкции насчитали — 300 тысяч долларов», а он в ответ...

— ... «Ах ты, говно собачье», да?

— Нет: «Я не металлическим предметом стучал, а ботинком». Те возражают: «У вас на ботинках железные были подковки», а он им: «Вот эти?». Они закивали: «Да!». — «Так это ботиночные, не мои». Разулся, отшвырнул обувь в сторону и ушел в носках, а ботинки стырили — извините, украли...

— Такую реликвию историческую!

— Говорят, кто-то из журналистов позарился. Не знаю, насколько это правда, но на Никиту Сергеевича очень похоже — верю, как говорится, стопроцентно!

— Вы где-то сказали, что являетесь по натуре абсолютным психом. По-моему, напраслину на себя возвели...

— Психом нет — оптимистом.

— Актеру, по-вашему, это нужно, чтобы немножко себя накручивать?

— Разумеется, только он должен не психом быть, а иметь рваную душу. Надо готовым быть сыграть любую экстремальную ситуацию, не раздумывая, и когда кто-то кому-то капает в павильоне глицериновые слезы (это часто и женщины делают), я выхожу прочь — не могу на такое дилетантство смотреть. Раз ты профессионал — соберись...

— ...будь уж добр!..

— ...что-нибудь вспомни и мгновенно, если ты актер, а не железка или фанера, сыграй.

— Вы, насколько я знаю, человек безрассудный...

— (Стесняясь). Да ладно, ну прекратите! Вашими стараниями я сейчас стану таким храбрым, таким хорошим. Нет и еще раз нет!

— Неужели врут, что однажды вы на ножи полезли?

— Ну почему — как раз у вас в Киеве дырку от финки в спине схлопотал.

— Как это было?

— Решил прогуляться пешком от студии Довженко в гостиницу — она недалеко находилась. Там по пути скверик какой-то, деревья (такой пустыречек маленький), а впереди — автобусная остановка, как обычно вечером, с кучей людей (я еще обратил внимание, что стояли военные). Вдруг слышу из этого скверика девичий визг, крик и понимаю, что ситуация нехорошая.

Сунулся туда, смотрю, мужик, а под ним девушка уже хрипит. Не раздумывая, то ли по башке ему дал, то ли ногой в бок всадил, — даже не помню! — и он отвалился. Добавил ему еще и к жертве кинулся: она вся изорванная лежит, ее дрожь колотит. Только поднял — сзади удар несильный. Если честно, даже внимания не обратил, потому что девочка была в таком состоянии... Успокоил ее, вывел на остановку, где освещение было. Оттуда всех будто ветром сдуло...

С Юрием Никулиным. «Юра потрясающий, совершенно удивительный человек был. Великий. Я его просто обожал»

— И даже военных?

— К сожалению, исчезли мгновенно... Я остановил такси, а девушка от пережитого говорить не может... Пришлось протянуть ей бумагу: «Запишите ваш адрес». Водителю говорю: «Вот деньги. Я тебя умоляю: отвези, ладно, а то меня ждут. Только потом позвони». У меня был телефон вахтера гостиничного, думаю: «Подстрахуюсь, а то мало ли что» — тут уже в голову всякое лезет.

Таксист, в общем, ее отвез, позвонил: «Не волнуйтесь, все в полном порядке — сдал родителям с рук на руки». Вот такая была ситуация — остается добавить, что, когда я вошел в гостиницу, почувствовал на спине что-то липкое. Снял дубленку, а под ней кровь течет — гад тот ножом порезал.

— Сильно?

— Ну... К счастью, попал в лопатку, прямо в центр. Ваши актеры киевские помазали, забинтовали...

— Так, а тонущего как вы спасли?

— Дима, да ладно, хватит, а то я прямо Герой Советского Союза какой-то.

«КОГДА Я ПРОЧЕЛ СТРАНИЦ 10 КНИЖКИ ВЫТАЩЕННОГО ИЗ МОРЯ ПИСАТЕЛЯ, ПОНЯЛ, ЧТО НЕ НАДО БЫЛО ЕГО СПАСАТЬ»

— Этот случай — прошу! — в назидание молодым расскажите...

— Дураковаляние это на самом-то деле... В Ялте был очень сильный шторм — от вось­ми до девяти баллов: волны в два раза выше этой комнаты ударялись о набережную. Все топчаны, зонтики унесло с пляжа в море, а я как раз вышел на разгул стихии взглянуть, и в это время «Помогите, помогите!» услышал. Смотрю — в волнах что-то голубое мелькает, присмотрелся — плавательная шапочка. Я в чем был — а у меня деньги, паспорт в кармане — прыг! Тут же воды нахлебался и понял, что мне кранты, но все равно поплыл к утопающему (а волны таскают туда-сюда — в дрейф ложишься, но справиться все равно не можешь). Прошу его: «Только не хватайтесь — утонем сразу. Или я вас брошу!».

Как-то подцепил его и понял, что мы не выплывем ни за что, что сам я уже сдох. Вдруг слышу звук катера: та-та-та-та-та! — все ближе, ближе, и ребята-спортсмены кролем подплывают. Оказывается, неподалеку санаторий военный был... Они возле берега бултыхались, вдруг видят — какой-то придурок прыгнул, и рванули на помощь...

— Вытащили вас?

— «Плыви назад, — говорят, — мы его сами доставим». На себя положили ловко — я даже не знаю, сколько их было! — и клином пошли к берегу. Как я назад доплыл, не знаю. Помню, там толстая петля металлическая из бетона торчала — я схватился за нее, а меня оторвало, перевернуло... Пришлось помучиться, пока выбирался, чтобы о набережную не ударило...

На следующий день какие-то женщины бродят по пляжу: «Где Дуров?». — «Да вон он лежит», — говорю. Одна: «Ой, вы моего мужа вчера спасли. Вот вам на память книжка».

— Утопающий писателем оказался?

— Да, но я прочел страниц 10 его книжки и понял, что...

— ...не надо было его спасать?

— Мало того, надо было еще по башке дать и избавить массу читателей от не­приятностей.

— Вы, как я уже понял, в огне не горите, в воде не тонете...

— ...и в самолете не разбиваюсь. Помню, летел из Москвы во Львов на съемки «Стариков-разбойников»...

— ...с Никулиным и Евстигнеевым в главных ролях...

— ...и у нашего самолета два двигателя отказали. Мы в накрененном положении садились. Нет, я, честно скажу, не трусил, только в самый последний момент зажмурился, когда понял, что сейчас мы крылом заденем бетон.

— Что это за самолет был?

— Ан-10. То был его последний рейс («старичка» после этого сняли с полетов), и вот, когда я увидел, что стоит эта анаконда — опутанные шлангами машины пожарные...

— ...понял: что-то не так...

— Ну, я же читал «Аэропорт» Хейли — этот ужас, и тут все совпало. Вот так: тш-ш-ш! — зашипело, а сзади через ряд сидел летчик в форме. Я увидел, что пропеллеры перестали крутиться, повернулся к нему, и он мне показывает: лопасти так или так? Я изобразил, а летун тихо: «Флюгер!». Потом что-то опять зашипело, захрипело, и второй двигатель сдох. Он снова мне знаками: второй? «Да», — отвечаю.

Садились мы в киевском аэропорту «Жуляны» — вынужденная посадка. «Ан» снижался, снижался и в последний момент — раз! — перевернулся. Удар, кишки во рту... Он попрыгал, все пеной залили, не загорелся... Потом мат-перемат, все сбежались, а наш пилот говорит: «Я не хотел вылетать». А мы, действительно, в Москве часа на полтора задержались, потому что возник спор. Он: «Я слышал, движки барахлят, а ему: «Все нормально, лети!». Зато потом летчика, который аварийный самолет посадил, начальником отряда назначили.

— Вообще, удивительно: на съемках фильма «34-й скорый» вы едва не сгорели...

— ...нормально...

— ...во время одного из спектаклей откуда-то сверху на вас упало бревно — чуть не убило...

— ...мы с Леней Каневским вместе стояли...

— ...23 перелома у вас было, в том числе два — позвоночника...

— Уже 24. Видите, какой у меня палец (показывает)? Это позорное ранение получил совсем недавно: летел на гастроли и в самолете сортирной дверью сам себя покалечил. Знаете, она книжкой сворачивается? Я вышел из туалета и, закрыв эту «книжку», полпальца себе отрубил. Мне его наскоро сколотили — теперь он такой.

— Кошмар, на вас же, Лев Константинович, места живого нет! Слышал еще, инсульт тяжелейший перенесли, после которого заново учились ходить, говорить...

— ...отстаньте, к чему эти разговоры?..

— ...инфаркт...

— ...вот этого никогда не было, честно...

— ...шунтирование сосудов сердца...

— Нет, другая была операция. Ладно, ну хватит вам...

— Слушайте, это фантастика!

— Ужас!

— За счет чего же вы так прекрасно выглядите и все нагрузки: в театре, в кино да еще в киноакадемии — совмещаете?

— Дима (смеется), это агония!

«ЗАТО ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, ЧТО ЗНАЧИТ «КРЫША ПОЕХАЛА»

— Вы и вправду несколько раз побывали на том свете?

— Ну, не несколько, но бывал.

— Каково там?

— На этот счет есть шутка такая: «Думал, свет в конце тоннеля, а оказалось — встречный паровоз». Там странное состояние: вы все, остающиеся, перемещаетесь в какое-то чуждое мне пространство и становитесь совершенно безразличны. Ты погружаешься в равнодушие: ни страха, ни опасения — некая прострация, ты есть, но тебя нет. Я, вообще-то, сентиментален... Пришел внук Иван, рванулся ко мне: «Дедаха!», а я ему: «Здравствуй, Иван!». Говорил, как потом мне рассказывали, холодно. Понимал же, что рядом Ваня, но это никак на меня не действовало.

— Эмоции отсутствовали?

— Окружающие где-то там — больше ничего, зато теперь я знаю, что значит «крыша поехала». Она ведь на самом деле едет: местами меняются верх и низ, потолок оказывается внизу, люстра начинает расти вверх, паркет висит над головой. Самое противное ощущение — когда понимаешь, что живешь в перевернутом мире. Смешно, но неприятно...

— Каждому прожитому дню надо радоваться?

— Конечно. Проснулся, жив — радуйся. Солнце — замечательно, снег — изумительно, дождь — полный восторг!

— Вы однажды признались: «Надеюсь сдохнуть на сцене». Как вы это себе представляете?

— Ну, как сдыхают-то? Я, например, для финала в моей последней премьере «Я не Раппопорт» по пьесе американского драматурга Гарднера придумал такую реплику. Мы, оба героя, там умираем. «Ну вот, — говорю, — а я умер на этой скамейке. Стал рассказывать Картеру, как месяц воевал во Вьетнаме, но не закончил, остановилось сердце».

...Хмелев, мхатовский корифей, ушел почти так же. Репетировал он всегда в костюмах, облачился в Ивана Грозного, и в одной из сцен — там спор шел между боярами — у него не было ни одной реплики, но кто-то сказал: «Посмотри, какое у Хмелева лицо, какие глаза!». Кончили репетицию, и Фабисович — знаменитый фотограф — попросил: «Николай Павлович, давайте сфотографируемся в костюме, чтобы потом вас не мучить». Он кивнул: «Давайте». Встал и упал прямо на сцену. Актера стали выносить из зала, а он: «Ну-ну, что же вы меня ногами вперед? Рановато». Его положили на диванчик в фойе — там он и умер.

Андрюша Миронов в Риге тоже умер на сцене, и Москвин после второго акта «Царя Федора Иоанновича» стал выходить, облокотился на тяжелую дверь во МХАТе — у-у-ух! Рабочий сцены поймал его на руки — и все. Красиво!

— Вы очень дружили с Никулиным и оба были признанными мастерами розыгрышей...

— Соревноваться с ним в этих делах бы­ло трудно, потому что Юра, вообще, потрясающий был человек, удивительный совершенно. Я по его милости и в Голливуд собирался на съемки, а потом оказалось, что письмо с приглашением он мне при­слал и орденом был награжден — на вручение Юра вызвал меня в Кремль.

— Да? Каким образом?

— Ну как? Звонок. «Это Администрация Президента, — говорят. — Лев Константинович, вы награждаетесь орденом Дружбы, и 24 апреля вам надо прибыть в Кремль. Вы случайно не заняты?». Я заглянул в график: «Свободен!». — «В 13 часов президент Горбачев будет вручать вам орден». Я вымыл шею, напялил галстук (с тех пор не ношу их!), приехал...

— Ни Горбачева, ни ордена...

— Часовые: «Дуров, куда вы?». — «Да вот...». Они развели руками: «Сегодня не наградной день». Ничего не понимая, начинаю доказывать: «Как — из Администрации президента же позвонили». Ребята на­градной отдел набирают и говорят: «Они проверили все листы на полгода вперед — вас нигде нет». Думаю: «Ах, мать вашу!» — и слегка начинаю догадываться. Выхожу — стоит машина, а на нее Юра облокотился и улыбается: «Ну что, приехал все-таки, дурачок?». Я его там чуть не убил!

— Не сомневаюсь, что вы ему достойно ответили...

— Однажды в Ленинград его вызвал на пробы.

— И он поехал?

— Ну да — у него как раз был выходной... После истории с орденом я спросил: «Юра, а кто мне звонил?». — «Я», — засмеялся он. «Странно, я тебя не узнал». Он фыркнул: «Что я, дурак? Я кастрюлю надел на голову». — «И не стыдно тебе? — допытываюсь. — Народный артист Советского Союза, директор, художественный руководитель цирка с кастрюлей на башке». — «Но ты же поехал? Да я на все готов, лишь бы тебя разыграть». Он был великий, я просто его обожал.

Лев Дуров — Дмитрию Гордону: «Проснулся, жив — радуйся. Солнце — замечательно, снег — изумительно, дождь — полный восторг!»

— Лев Константинович, спасибо за все, вы замечательный...

— Я отомщу вам за эту беседу — подарю свою книжку. Она называется «Грешные записки», а почему, прочитаете.

— И за книгу спасибо!

— (Увидел, что в томик вложена записка). Ай, нет, это поклонница сегодня дала. Верните, пожалуйста!

— Юрий Никулин без анекдота не начинал и не заканчивал, а поскольку вы тоже большой их знаток и любитель, думаю, будет правильно, если напоследок расскажете анекдот...

— Я, честно говоря, не люблю это делать со сцены или перед большой аудиторией, потому что лучше Юры все равно не сумею. Анекдот — это все-таки маленькая новелла, она обязательно на каком-то жизненном факте основывается, и когда вот так говорят: «Расскажи!» — в голову сразу ничего не приходит.

Сейчас вот все за римейки взялись... Никита Михалков снял «12», до этого была американская картина «12 разгневанных мужчин» — тоже римейк, так вот, американцы в свою очередь решили «Чапаева» снять и на роль Василия Ивановича да Петьки утвердили двух чернокожих артистов. Петька у них там спрашивает: «Василий Иванович, когда счастливо жить начнем?», а тот отвечает: «Скоро — белых вот перебьем...». По-моему, смешно, особенно в свете последних событий...