(Продолжение. Начало в Части I )

«ВИНО НЕ ОЧЕНЬ ЛЮБИЛ — ИЗ-ЗА ЯЗВЫ, А ЧАЧИ ВЫПИТЬ МОГ ХОРОШО, ДО ТРЕХ БУТЫЛОК. ИЗ-ЗА СТОЛА, НЕ ШАТАЯСЬ, ВСТАВАЛ, СВО­ИМИ НОГАМИ УХОДИЛ...»

— На первые свои гастроли вы как Вахтанг Багратиони поехали — почему?

— Чтобы директор филармонии не уз­нал — он же меня тогда забраковал, но администратор подошел, который тоже на худсовете сидел, и сказал: «Если фамилию поменяешь, возьму». Что-то увидел во мне, наверное... Я с мамой посоветовался: «Что делать?». — «Возьми, — говорит, — мою — что может быть лучше?». Эта статья до сих пор у меня дома лежит — в единственной газете, которая меня ругала: «Вы­ходит худой нервный молодой человек и орет хриплым голосом в микрофон» — примерно так в ней было написано (смеется).

— Вы одну сигарету за другой курите — в то время, когда курить уже и не модно, и повсюду запрещено. К сигаре­там с девяти лет, говорят, пристрас­тились?

— 67 лет стажа курильщика! (Хохочет).

— И бросить не хочется?

— Не могу: такое ощущение, что, если брошу, сразу умру. Однажды у меня сигареты закончились, и я заначку искал — весь дом перевернул! Очень смешно было...

Я к сыну почему не летал? В самолете же не курят, а в Канаду лететь далеко — 10 часов. Как-то он позвонил: «Я придумал! Через Киев лети — тебе в кабине пилота курить разрешат». Я подумал: мало ли? — и мы с женой из Киева за океан отправились. Поднялись в самолет, девочки нам улыбнулись, мы сели, пристегнулись, взлетели, потом стюардесса по салону проходит, чай предлагает, кофе... Я поинтересовался: «А у вас пилоты курящие?». (Это первый час еще шел). Они удивились: «А в чем дело?». — «Мне плохо». — «Пойду им скажу». Ребята меня к себе позвали: думали, я одну сигарету выкурю — и уйду. 10 часов я там сидел, они желтого цвета все стали! Все анекдоты, какие знал, им рассказал, чтобы как-то вытерпели, они чуть в обморок не попадали. В общем, долетели, а через три месяца я назад возвращаюсь — и этот самолет, та же команда! Ког­да увидели меня, кричать стали: «Нет!». (Хохочет).

— Курите вы много, а пьете?

— Ну, пил я — дай Бог, выпить мог хорошо!

— Чачу?

— Чачу, водку — в основном. Вино не очень любил — из-за язвы.

— Значит, вино язвенникам нельзя, а чачу — 70 градусов — можно?

— 74! (Улыбается).

— Сейчас не пьете уже?

— Не разрешают.

— Выпивка когда-то проблемой для вас была?

— Нет. Из-за стола, не шатаясь, вставал, сво­ими ногами уходил, и похмельного синд­рома никогда не было: чай выпью — все нормально, работаю.

— Принять на грудь много могли?

— До трех бутылок.

— Чачи?

— Да.

— За один присест?!

— Да.

— Так вы герой!

— Герой Советского Союза! (Улыбается).

Из журнала «Коллекция «Каравана историй».

«Жили мы тоже играючи, и если гуляли, на всю катушку. Однажды Данелия с Леоновым заехали ко мне в гостиницу «Рос­сия» ночью. Женю я очень любил, он в моем восприятии — большой и добрый Чебурашка. Удивительно, но был совершенно непьющим, поэтому ничего курьезного про него не расскажешь (все же во время застолья происходит), а мы с Гией хорошенько поддали и часа в три ночи уже вдво­ем и пьяные вдубаря передислоцировались к нему домой.

Снова сели за стол, продолжаем, и, слов­но призрак, в белой ночной рубашке жена его, Люба Соколова, входит и ласково так просит: «Гиечка, Бубочка, ну не пейте больше». Вдруг Данелия в гневе достает пистолет и стреляет в нее — почти в упор. Люба падает... Я протрезвел мгновенно, в ужасе бросился к ней, думаю — убил! Представляете мое состояние? Откуда было знать, что пистолет газовый, а Любочка даже не обиделась: она не только замечательная актриса — святая женщина была, чистый ангел».

«ОДНАЖДЫ НАПИСАЛИ, ЧТО Я НЕ ГРУЗИН, А АРМЯНИН САРКИСЯН, А В ЧИКАГО ОДНА ЖЕНЩИНА МУЖЧИНЕ ЗАКРИЧАЛА: «МОНЯ, А ВАХТАНГЧИК-ТО НАШ!»

— О вас много слухов в свое время ходило — например, что в Кении у вас чернокожая дочь подрастает...

— В Кении? Нет, не слышал.

— А что о себе слышали? Что вы не грузин, а армянин?

— Даже напечатано это было, и фамилию какую-то смешную указали — Саркисян или что-то в этом роде (смеется).

...В Чикаго, помню, концерт идет: переаншлаг, зал на три ты­сячи мест битком набит... Ира, моя жена, свое место женщине с тяжелыми ногами, у которой слоновая болезнь, уступила и за ней около стенки стоит, а я песню «Мои евреи, живите вечно» пою, и вдруг та женщина из своего третьего ряда мужчине в первый как закричит: «Моня, а Вахтангчик-то наш!». (Смеется).

— Вам, я знаю, шесть раз подряд на Новый год шикарную ель присылали...

— ...елку, да.

— Что это за история, Вахтанг Конс­тантинович?

— Ну, когда в первый раз это произошло, мы уже нашу нейлоновую наряжали, которая дома стояла, и тут звонок в дверь, я открываю — мальчик, лет 16-17, с елкой живой. Не знал, видимо, чья квартира: ему деньги дали — он и принес. «Дядя Вахтанг, это вы здесь живете?». — «Да, а что такое?». — «Вот, передали». — «А кто?». — «Я этого человека не знаю — он мне заплатил, сказал поднять».

Мне так приятно стало! — убрали искусственную, нарядили живую... Я потом в городе спрашивал: «Может, кто-нибудь слышал, кто бы это мог быть?». Никто ничего... Год прошел — опять елку прислали, через год снова. Мы привыкли уже, свою не наряжали, знали, что такой будет подарок, и через пять или шесть лет вдруг не дождались...

Я как-то друга в больницу пошел навещать — фрукты какие-то взял, еще что-то. Из лифта выхожу — еще пару ступенек надо пройти, чтобы на нужный этаж подняться, а на лестнице урна стоит и несколько больных возле нее курят. Я фрукты занес и тоже покурить вышел, но там уже один человек стоял — одну сигарету выбросит, вторую закурит, в спортивном костюме, худой... Я спросил: «А вам курить можно?». Он: «Нет, категорически». Я замолчал, а он так на меня посмотрел... «Я, — сказал, — уже не могу елку вам присылать». Вспоминаю — и даже сейчас ком в горле... Так стыдно мне стало! Рак у него был... Он, видно, как-то с лесом был связан — по профессии. (Вздыхает). Удивительные вещи в жизни порой происходят, да?

— Есть выражение такое: «Миллион за улыбку» — у вас такая улыбка, за ко­торую миллион можно отдать, и не один...

— (Смеется). Да ладно...

— Откуда это? Мама так улыбалась?

— Я на отца очень похож — наверное, от него.

— Вы знали, что это ваше оружие, когда с женщинами общались?

— Не-е-ет...

— Не это было оружием, да?

— (Хохочет).

«УТЕСОВ СКАЗАЛ: «ТЫ БОЛЬШЕ НЕ ВАХТАНГ КИКАБИДЗЕ, ТЫ — ВАХТАНГ БЕРНЕС!»

— Это правда, что в Клавдию Ивановну Шульженко вы влюблены были?

— Правда. Очень! Она соседкой Ольги Воронец была, и я Олю просил: «Познакомь меня с ней!». Два человека было таких, которые во время игры преображались: она и Джульетта Мазина — некрасивая женщина...

— ...обе некрасивые...

— ...но какие актрисы! Мы к ней зашли...

— ...в маленькую квартиру двухкомнатную...

— Да, на чай пригласила. Я признался, что в Африку еду, она сказала: «Вахтанг, я вас

С супругой Ириной Кебадзе — прима-балериной Тбилисского оперного театра — и сыном Константином, конец 60-х. «Мне это не очень нравится, но я однолюб — с возрастом понял»

прошу, флакончик «Ма Гриф» привезите», — духи были такие. Искал их — нигде не нашел: оказывается, вообще продавать пе­рестали. В каждом магазине я какие-то хорошие духи покупал — целый мешок Клав­дии Ивановне привез, а она все откладывает — «Ма Гриф» ищет. Я руками развел: «Не было». Экстра-класса певица была!

— И тоже ни голоса, казалось бы, ничего...

— А Бернес, а Утесов?

— Вы с ними знакомы были?

— С Бернесом в лифте познакомился. Мы в одном и том же доме часто бывали — он с братом моего тестя дружил. Я, помню, в дубленке был — из Болгарии привез. Сказал: «Никаких премий не надо, нуждающейся стране отдайте, а мне — одну дубленку найдите».

— Ну какой же грузин без дубленки?!

— Да, и тут в лифте меня в ней Бернес увидел. Спросил: «Можно потрогать?». Пот­­рогал, это мне не понравилось, и вот на одном этаже мы выходим. Когда к одной и той же двери подошли, он поинтересовался: «Вы к Георгию Яковлевичу идете?». Я кивнул...

— ...а он вас не узнал?

— Нет, потом уже понял — сказали ему, наверное, а Утесов... Я думал все время: «Неужели так в жизни не повезет мне, что хоть один раз руку ему не пожму?». И вот в ЦДРИ сабантуй, я с какими-то коллегами стою разговариваю и вдруг вижу: все обернулись — Утесов идет. Плохо уже ходил, а за ним — целая толпа, и он так шел-шел-шел, прямо ко мне подошел и сказал: «Вахтангчик, ты больше не Вахтанг Кикабидзе, ты — Вахтанг Бернес!». И ушел. (Смеется). Я такой был счастливый! Наверное, подумал, что-то правильно делаю.

— Все-таки интересное поколение бы­ло: Шульженко, Утесов, Бернес...

— ...очень!

— С ними ушло что-то, правда? — таких ведь уже не будет...

— Нет, никогда. Во-первых, что пишут? Во-вторых, что поют? Неужели если я буду американскую музыку исполнять, американцем стану?

— Банальный вопрос: я представляю, какие даже не толпы, а целые полчища женщин-поклонниц за вами ходили...

— (Хохочет). Поймал!

— Женщин много у вас было?

— Думаю, да.

— И большая любовь была?

— Нет. Мне это не очень нравится, но я однолюб — с возрастом понял. Сейчас у меня другой синдром появился: боюсь, чтобы когда Ирина одна, без меня, остается, ничего с ней не случилось — все время звоню, узнаю, как дела...

— Красивая у вас жена — балерина...

— Ну, мы взрослые уже, понимаешь? Я звоню, а она злится: «Чего ты меня дергаешь? — пока тебя нет, ничего со мной не случится!».

Из журнала «Коллекция «Каравана историй».

«Дальше все как у всех: понеслась пена, сопутствующая успеху, — интервью, фотосессии, телевидение... Фанатки, как хвост кометы, сопровождавшие нас повсюду, самые элитные семьи распахнули для нас двери своих домов, а самые красивые женщины — свои объятия, но трепаться об этом не стану. Может, потому и любили меня женщины, что никогда их не закладывал, хотя было и то, и это, и — «гуляй, Вася». Кто меньше, кто больше, но все мужики, что ни для кого не секрет, увы, не без греха: правильно жить очень трудно. Одно могу сказать: если полюбил, должен честно признаться, все оставить и уйти, не портить жизнь близкому человеку, детям, а мы с женой вместе плюс-минус полсотни лет — вот и делайте выводы».

У нас в шоу-бизнесе часто бывает, что друзья друг у друга жен забирают, туда-сюда бегают... Во-первых, близкого человека обижать права ты не имеешь. Если влюбился, честно скажи — и уйди, за квартиру или что-то еще воевать не надо, но это я так считаю — может, не прав, не знаю.

Вчера передачу смотрел: в капстранах со­вместные уходы из жизни пожилых людей участились — они какой-то вариант придумывают — и вместе умирают. Невероятно трогательно было рассказано, и я подумал: наверное, у их детей свои семьи и они не очень-то о родителях заботятся. Мне не нравится, когда в дом престарелых стариков отдают: это страшно. Я все свое имущество — не очень много у меня есть, но все же — детям и внукам распределил. Все отписал и сказал: «Можете уже, если хотите, из дому меня выгнать, потому что я...

— ...гол как сокол...

— Да, и теперь все от вас зависит, но если вас правильно воспитал, пока трогать не будете». Лучше сейчас определиться, что кому, — почему они потом должны перессориться?

— Не трогают пока?

— (Смеется). Пока нет.

«ЧТО ТАКОЕ ЖИЗНЬ? НА ЭТОТ ВОПРОС ДАЖЕ ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ ОТВЕТИТЬ НЕ МОГ»

— Я когда-то спросил, хотите ли вы Ларису Ивановну по-прежнему, и вы ответили, что настоящий мужчина, пока он по этой земле ходит, должен...

— ...хотеть Ларису Ивановну всегда — без этого жизнь бессмысленна!

— До сих пор Ларису Ива­новну хотите?

— Да, все равно хочу! (Смеется).

— Чем ваши дети сейчас занимаются?

— Старший в Канаде — все у него там нормально. Дочка Марина в Тбилисском театре имени Шота Руставели работала, в нескольких фильмах снялась — талантливый человек, а ее сын Георгий, мой старший внук, в нефтяной корпорации Socar тру­дится, директором по газу стал — по Грузии. Университет в Лондоне он заканчивал, защищался в Канаде — умненький такой... Средний внук Вахтанг к отцу, наверное, поедет — звукорежиссером стать хочет, а там вузы хорошие. Я говорю: «Если интересно, учись, конечно», а младший, Иван, в школе американской занимается. Думаю, он за братом ухаживать будет — он другой совсем: мужик такой, много не говорит... Не­давно пришел ко мне: «Работать хочу». Спрашиваю: «Зачем?». — «Ну как? Чтобы деньги в кармане были — у отца не­удобно просить».

Ансамбль «Орэра», Кикабидзе — в центре, 70-е годы

— Дети финансово вам помогают?

— Хотят, но денег у них не беру — пока сам заработать могу, зачем? Они ничего у меня не просят — никогда.

— Сами даете?

— Когда надо и есть возможность. Я знал, что младшему внуку компьютер нужен, купил — он такой счастливый! Они хорошие ребята, бабушку обожают, меня любят...

— Вы, Вахтанг Конс­тантинович, очень мудрый человек, а в чем смысл жизни, ради чего стоит жить, сегодня уже поняли?

— Я историю про сапожника тебе рассказывал?

— Нет...

— Есть на московском канале «Культура» передача такая — «Острова» называется: это истории из жизни известных людей. Мне позвонили: «Хотим о вас 45-минутный документальный фильм снять». Я спросил: «О чем? Придумайте, и я скажу, да или нет». Ну, редактор все объяснила — умница такая, Таня Корбут. «Приезжайте, — говорю, — и я вам расскажу, что такое жизнь».

В общем, группа на неделю приехала, мы в городе, дома, где угодно снимали. Последний день уже, дома сидим, и вдруг Таня спрашивает: «Вахтанг Константинович, а у вас среди бизнесменов друзья близкие есть?». Я: «Есть», а напротив моего дома са­пожная будка стоит — маленькая, как этот шкаф. У сапожника болезнь Паркинсона — он уже по обуви не попадает, мучается... Раньше мы с ним очень дружили, он лет на 15 старше меня. «Это, — говорю, — мой друг, у него обувной бизнес» — и на будку показываю. «А можно с ним поговорить?». — «Конечно, сейчас к нему в офис зайдем».

Подходим, он из окошка: «А-а-а, Буба-джан! Привет» (он армянин тбилисский). Я ему: «Здравствуй, Сандро. Вот ко мне съемочная группа канала «Культура» приехала, их интересует, что же такое жизнь», и он с ходу — неграмотный, но сообразил! — произнес: «На этот вопрос даже Лев Николаевич Толстой ответить не мог». Редактор чуть в обморок не упала — так тот фильм и заканчивается.

— Вы тоже на него ответить не можете?

— Не-а.

— Ради чего стоит, собственно...

— Ну, ради Александры маленькой (правнучки. — Д. Г.), ради детей. Это же не дураком сказано: «Посади дерево, дом построй, песню спой»... Я счастливый: занимаюсь тем, что мне интересно, — это большое счастье, ведь все по-другому могло быть, да? Поэтому и не жалуюсь...

— Вы своим здоровьем сегодня довольны?

— Совсем недоволен (грустно улыбается) — за что-то меня Бог наказывает. Наверное, какие-то грехи есть — не могу пока только понять, какие именно. Раз в два дня «батарейки» мне «заряжают» — когда-то внимания на почки не обратил, а сейчас уже...

«СМЕРТИ Я НЕ БОЮСЬ, НО НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ ТАК, ЧТОБЫ КОГО-ТО МУЧИТЬ»

— Несколько лет назад я у блестящего художника-карикатуриста Бориса Ефимова интервью брал. Ему тогда 107 лет было (в 108 он умер), и я сказал: «Простите, если мой вопрос покажется вам бестактным. Вы смерти боитесь?». Он улыбнулся: «Ну что вы, вопрос абсолютно невинный — его можно любому задать». Я и вас, Вахтанг Константинович, об этом спрошу...

— Единственное, что могу сказать: не хо­чу умирать так, чтобы кого-то мучить. Ког­­да лежачий больной в доме, для близких это очень тяжело. Есть народы, которые к смерти, как к празднику, относятся — в Латинской Америке...

Вахтанг Константинович с супругой Ириной, сыном Константином, дочерью Мариной (вверху), внуками Вахтангом и Иваном, правнучкой Сашенькой. «Они хорошие ребята, ничего у меня не просят, никогда, бабушку обожают, меня любят...»

— ...в Азии...

— ...да, и я ее не боюсь: у меня своя философия. Если бы я не родился, мы бы на эту тему не говорили — это счастье, что мы на свет появились, наслаждаемся жизнью, песни поем, что-то пишем, что-то еще делаем, родили детей, воспитали. Надо быть благодарным уже за то, что появился. Умереть легче, чем родиться, наверное (улыбается) — я же вот жене песню написал... Ну, я всегда сначала текст сочиняю, а потом уже музыку, и припев там такой:

Милая моя, мать моих детей,

Бабушка внуков моих!

Я прошу Всевышнего

первым умереть,

Чтоб не видеть слез твоих.

Жена: «Ты это петь не будешь!». — «Почему?». — «Слово «бабушка» убери!». (Хохочет).

Как Всевышний решит, так и будет...

— В интернете вас не раз «хоронили» — писали: «Умер Вахтанг Кикабидзе»...

— ...да, знаю.

— Как к этому относились?

— Один друг мой сказал: «Если в третий раз «похоронят», все будет нормально», и через несколько дней снова «хоронят»... На женщину, такую информацию распространявшую, мои друзья вышли — и что же? «А я пошутила...».

Из журнала «Коллекция «Каравана историй».

С Аллой Пугачевой и Нани Брегвадзе, начало 70-х годов

«Меня тогда к званию народного артиста представили... Мой дядя Джано Багратиони в больнице лежал и сказал: «Пока бумагу не увижу, не поверю». Приехал я к нему и опоздал, узнал, что нет больше дяди, и меня как будто изнутри по черепу чем-то тяжелым ударили — грохнулся без сознания. Ну, а обращаться к врачам не привык, да и некогда: мы в старом городе, прямо на площади, совершенно фантастическую программу «Старый Тифлис» из 25 концертов должны были представлять...

Так целый месяц еще протянул. Раньше, что такое головная боль, знать не знал, а тут что-то страшное началось. Стал равновесие терять, при ходьбе заносило, руки ходуном ходили, бокал вина удержать не мог, чтобы не расплескать, — куда это годится!

Последний концерт закончился, я лег, а встать уже не смог — кисту в мозге обнаружили. Врач в Тбилиси делать операцию отказался: везите, велел, в Москву — если Буба у меня на столе умрет, мне в Грузии не жить. Напичкали меня лекарствами и в институт Бурденко отправили. Александр Николаевич Коновалов, великий человек и гениальный врач-нейрохирург, сообщил, что операцию надо было делать «вчера», но он готов рискнуть, хотя больше одного процента за то, что все успешно пройдет, не даст. Жене я сказал: «Или пан, или пропал. Подписывай согласие, но если инвалидом стану, петь не смогу — лучше не жить, из наркоза пусть не выводят».

Вечером перед операцией московскому художнику Мише Бакушеву звоню: «При­езжай, выпьем где-нибудь — завтра может быть уже поздно». Дали сторожу денег, поехали, напились хорошенько (к слову, ког­да пил, голова меньше болела). Ут­ром врач запах почувствовал, посмотрел с укоризной.

— Какая разница, доктор? — спросил я.

Он промолчал. Анестезиолог с огромным шприцем в руках вошел, «атомная бомба» называется. Я, дабы скрыть мандраж, шутить пытался:

— Можно, доктор, попросить, чтобы тру­сы не снимали?

— А вы держите их крепче — санитары и не справятся, — поддержал шутку он.

С Нани Брегвадзе и Теймуразом Давитая, «Орэра», 1972 год

От наркоза ночью очнулся — по­пытался понять, на каком я свете, и увидел фигуры в белом в тумане. Вдруг надо мной лицо с усами нависло и женским голосом по-грузински заговорило. Ну, думаю, умер значит! Помнил же, что в московской больнице лежал — откуда грузинский язык тут взялся? — и вдруг носом запах жареной колбасы втянул. Совсем не потусторонний, земной и такой манящий — даже в животе заурчало: сутки же голодный. Нет, думаю, вроде живой.

«Голова болит? — опять по-нашему медсестра-грузинка спросила. — Скафандр не мешает?», и я понял, что сижу, а голова и шея зафиксированы. Еще полтора года сидя я спал — как только голову нагибал, ощущение было, будто самолет падает. Оказалось, закончив дежурство, врачи что-то с водочкой отмечали и жареной колбаской закусывали. Мне немного воды налили, я тост произнес и вдруг ощутил, что руки-то не дрожат!

Когда разрешили есть, Данелия ко мне пришел, курицу принес: «Ешь, дорогой, по­правляйся — сам тебе сварил». У меня ком в горле: Гия! Сам! Варил курицу! Не знаю, понятно ли: мог ведь просто жену попросить. Вижу, из курицы остатки перьев торчат — не переношу такого, но даже виду не подал, ел с аппетитом, не поморщился — как друга обидеть? С тех пор внимание на то, хорошо или плохо птица ощипана, обращать перестал.

От безделья, лежа на больничной койке, первый сценарий сочинил, потом и комедию по нему снял «Будь здоров, дорогой!», получившую в 1983 году на фестивале в Габрово Гран-при.

Выписали меня, бумагу об инвалиднос­ти вручили (не помню, какой группы), и все нельзя — курить, пить, петь, бегать, да я и ходил-то по стеночке, но финал был не­объяс­нимый, мистический. После операции мне еженощно упорно странный сон снился: граненый стакан, солдатский, с зеленоватым отливом, наполненный до краев водкой. Отделаться от этого видения я не мог, он уже и днем перед глазами стоял, а в одиночку же не пил никогда.

В Тбилиси под Новый год мы с Ирой вернулись, в доме все к его встрече готовились. Втихаря из одной бутылки боржоми вылил, водки туда налил, пометил ее. Когда сели за стол, стакан до краев я наполнил — так, что вот-вот прольется: точно как видел во сне, и — шарах! — до дна залпом. Меня как ударило — со стула свалился (четыре месяца же не пил вообще).

Ира стакан понюхала, в ужасе Коновалову позвонила, тот за новогодним столом сидел и тоже, бедный, чуть не упал. Сказал: «Если выживет, значит, пусть пьет». Ут­ром проснулся — живее всех живых, а через пару дней тайком от домашних ночью на охоту сбежал. Как обычно, со своим лучшим другом Гурамом Меливой — прекрасным оперным режиссером (царство ему небесное! — он недавно из жизни ушел, а я ог­ром­ную и важную часть самого себя потерял). Тогда проверить хотел, смогу ли ходить, и по лесу девять часов бродил. Вернувшись, выданную справку на мелкие кусочки порвал: «Все, я не инвалид!».

С приемной дочерью Мариной Сагарадзе — актрисой Тбилисского театра имени Шота Руставели, супругой Ириной и правнучкой Александрой

— Когда-то вы мне признавались, что книгу мемуаров под названием «Ли­цо кавказской национальности» пишете...

— Хотел, но потом неудобно стало: очень много друзей у меня, которым это не понравилось бы, — зачем? Совсем в другую сторону потянуло, и сейчас я эту книжку «Они» называю — в ней больше о них, чем обо мне. Новеллки получились такие — о многих людях разных национальностей.

— Дописали уже?

— Нет, но мало осталось. Я два года к этой книге не прикасался, а сейчас опять с издателями на эту тему заговорили. Я предложил: «Давайте договор заключим — и через месяц книгу вам сдам, готовую».

— Интересная она получается? Вернее, вам работать над ней интересно?

— Я не хотел за нее браться, меня уговаривали... Не люблю, когда мемуары пишут: «я думал», «я сделал», а когда одну историю вспомнил, вдруг понял: через меня надо этих людей показывать, и пошло-покатилось, очень быстро писал. Две трети уже печатать можно, одна треть вот здесь (показывает), в голове, но пока со мной договор не заключат, бегать и какие-то проценты высчитывать я не буду. Я, грубо говоря, могу цену озвучить: «Стоит рубль, купи — миллион заработаешь», но в издательствах тоже жулье серьезное сидит — ты лучше меня знаешь.

«ТО, ЧТО НА ШАРИКЕ НАШЕМ СЕЙЧАС ПРОИСХОДИТ, НЕ ВЕЧНО, ПОЭТОМУ ЖИТЬ НАДО С ПЕСНЕЙ, ЛЮБОВЬЮ К БЛИЖНЕМУ И УВАЖЕНИЕМ К СОСЕДУ»

— В юности вы художником стать меч­­тали — сейчас что-то рисуете?

— Уже нет. Я, если честно, карикатуры всегда рисовал — почему, непонятно. Часто к друзьям-художникам хожу, они небритые выползают...

— В Грузии художники прекрасные...

— Да, и когда рисовать начинают, я говорю: «Какие же вы счастливые!» (смеется). Старый хлеб едят, консервы какие-то — им все равно.

— Вы и стихи ведь писали, правда?

— Что-то писал...

— А сейчас?

— Ну, когда песня нужна, но это не стихи — так, тексты рифмованные. За первую «поэтическую» ночь пять песен сочинил — все очень популярны теперь! Две бутылки водки помогли. (Поет):

Не люблю я стариков,

ноющих, скучающих,

Не люблю я плачущих,

попусту мечтающих.

Человеку жизнь дана

только для мучения,

Ты наперекор судьбе

живи в наслаждение!

Старики-разбойники,

милые соколики,

Драчуны прекрасные,

ухажеры страстные,

Так живите-здравствуйте,

жизнь-то быстротечная!

Сами себя радуйте,

ведь она не вечная.

— Ваши стихи?

— Мои. Я как-то у Назарбаева был, и он меня попросил: «Спой эту песню, Вахтанг». — «Какую?». — «Старики-разбойники» (смеется).

— Я совершенно с дикой просьбой к вам обращусь. Миллионы людей, которые ваш неповторимый тембр голоса любят... Может, потому, кстати, и любят, что такого больше ни у кого нет...

— Хочешь, чтобы что-нибудь я напел?

— Да!

— Эту песню моя мама пела — я только припев помню. Потом переведу, о чем. «Варди» — это «роза», «булбули» — соловей. (Поет по-грузински). По-русски это звучит так:

Опали лепестки с красавицы-розы,

и соловей начал горько плакать,

а поэт говорит: «Не плачь, соловей,

потому что придет весна

и опять расцветет роза»...

Я оптимист и верю, что все будет хорошо — и у нас, и у вас. То, что на шарике нашем сейчас происходит, не вечно, поэтому жить надо с песней, любовью к ближнему и уважением к соседу.

С Дмитрием Гордоном. «Это счастье, что мы на свет появились, наслаждаемся жизнью, песни поем, что-то пишем, родили детей, воспитали...»

— Сегодня так беседа у нас сложилась — у вас порой слезы в глазах блес­тели. Часто вы плачете?

— Я заметил, что когда фильм какой-то смотрю, где что-то с детьми происходит, слезы наворачиваются: как будто это не на экране. Возрастное, наверное... Бывает...

— Вахтанг Константинович, я очень благодарен вам за интервью...

— ...наоборот — это я благодарен...

— Вы непревзойденный рассказчик анекдотов, и чтобы нашу беседу на мажорной ноте закончить, хочу попросить вас под занавес какой-нибудь рассказать...

— Я бы с удовольствием, но нехорошее слово как заменить?

— А мы точки поставим...

— Ну, хорошо. СССР, время цеховиков, воров, еврейский дом, звонок в дверь. Вышел хозяин — респектабельный мужчина в плаще, при галстуке, с портфелем, стоит. «Вам кого?». — «Я из ОБХСС». Хозяин побледнел, посинел: «А что такое?». — «Мне интересно, домашний фотоальбом у вас есть?». — «Есть, но вам он зачем?». — «Да меня тут прислали вашу семью вые...ть: пропустить кого-то боюсь».